Нет, не разлюбила! За десять дней ярость не прошла, а лишь опустилась до катастрофически низкой температуры. Обыкновенно люди в гневе быстро вспыхивают и так же быстро перегорают. Фандорин же в таком состоянии (для него очень редком) словно бы застывал, и, если ярость не обретала выхода, в душе Эраста Петровича наступал ледниковый период. Из Ялты он возвращался, будто наполненный бурлящим азотом, который, как известно, закипает при температуре минус двести градусов. Должно быть, таким же морозным пламенем питается неистовство чертей, обитающих в буддийском Лотосовом Аду, где царит вечный холод. «От меня отвернулась удача, – горько думал Фандорин по пути с Курско-Нижегородского вокзала домой. – Много лет она была мне верна, я принимал ее дары как нечто само собой разумеющееся, а любовь Фортуны взяла и иссякла». – Потому что болванов никто не любит! – пробормотал он вслух, так что извозчик оглянулся и спросил: «Чего изволите?» – Б-быстрей езжай, – хмуро сказал пассажир, хотя торопиться ему было некуда и домой ехать совсем не хотелось. Были времена, когда, возвращаясь к себе, в тихий флигель, спрятавшийся в глубине сонного Сверчкова переулка, Эраст Петрович предвкушал отрадную передышку от суеты, сладость временного отшельничества и уединенных, приятных занятий. Но благословенная эпоха канула в прошлое. Выйдя из коляски, Фандорин остановился подождать, пока выгрузят чемоданы. С тяжелым сердцем глядел он на два правых окна, завешанные розовыми шторами. Чувство унижения, душевной усталости еще больше усилилось. Эраст Петрович вздохнул. Он догадывался, с какого именно момента лишился расположения Фортуны. Кроме самого себя винить в этом было некого. Однако в следующий миг сухое лицо помягчело, а губы под идеально подстриженными черными усиками даже раздвинулись в улыбке. На крыльцо выскочил Маса, слуга и единственный на свете друг. Его круглая физиономия сияла счастьем. За две недели на голове у японца отрасли волосы – густой, жесткий бобрик. «Надо же, наполовину седой, – удивился Фандорин. – Тоже стареет. Сколько ему уже? Пятьдесят четыре». Обычно Маса брился наголо – кинжалом из острейшей в мире стали «тамахаганэ». Но во время отлучек господина японец позволял волосам отрасти: во-первых, в знак печали, а во-вторых, «сьтобы горова перестара дысять, а то сриськом много мысрей». Он считал, что, если господина рядом нет, то и мозг напрягать незачем. Пусть подремлет. За тридцать шесть лет совместной жизни слуга научился понимать настроение Эраста Петровича с одного взгляда, без слов. – Совсем прохо? – Поцокал языком, принимая саквояж и портплед. Однако не посторонился, загораживая Эрасту Петровичу вход во двор. – Не надо носичь в дом сторько зра. Пусчь останется тут. Он был прав. Злобу лучше оставить снаружи, а то поселится в доме – трудно будет выгнать. Фандорин отвернулся, чтобы не обжечь ни в чем не повинного японца своим ледяным пламенем. Закрыл глаза, отрегулировал дыхание – начал изгонять из души бесплодный гнев. После убийства Спиридонова он попытался найти преступника по свежим следам. Но первые, самые драгоценные часы ушли на унизительные и бесполезные объяснения с дворцовой полицией, Охранным отделением, жандармами, придворным ведомством и прочими инстанциями, заботящимися о безопасности и благополучии его величества. О застреленном полковнике почти не вспоминали. Все были скандализованы тем, что террорист оказался так близко от священной особы императора. Каждый чин трясся за свою должность, все кричали, сваливали друг на друга ответственность – как обычно и случается, если в непосредственной близости от трона происходит чрезвычайное происшествие. Ялтинский градоначальник благоразумно слег с приступом грудной жабы, приключившимся прямо в момент доклада государю, – и тем заслужил себе прощение. В конце концов, ко всеобщему облегчению, вину свалили на того, кто уже не мог оправдаться – то есть на покойника. Разве не он по своей должности был обязан заботиться о безопасности резиденции? Во имя общественного спокойствия смерть Спиридонова была объявлена естественно-скоропостижной, а со всех посвященных истребовали подписку о неразглашении. Лишь когда утихла административная истерика, Эраст Петрович получил возможность работать. Однако, хоть проторчал в чертовой Ялте больше недели, ни на какой след так и не вышел. Одиссей явился ниоткуда и исчез в никуда. Он несомненно знал, что Афина – двойной агент, и отлично использовал это обстоятельство в своих целях. Уловка, которую он применил, чтобы исполнить приговор над Спиридоновым, в традиции японских «крадущихся» называется «убить комара на хвосте у тигра»: то есть сбить с толку противника, сделав вид, будто преследуешь большую цель, а на самом деле поразить малую. Товарищ Одиссей, большевистский ниндзя, исполнил классическую манипуляцию безукоризненно. Несколько раз Фандорин продолжительно беседовал с Афиной, в которой не оказалось ничего божественного. Баба хитрая и даже изворотливая, но совсем не умная, что, впрочем, типично для двойных агентов. Выяснилось, что телосложения Одиссей сухощавого, росту среднего, волосы коротко стриженные, бородка и усы «умеренные», особых примет нет и вообще «глазу зацепиться не за что» – большое спасибо за такой словесный портрет. По юношеской фотографии Афина преступника не опознала – очень сильно изменился. Ни на снайперской винтовке, ни дома у Афины преступник не оставил ни единого отпечатка пальцев – наверняка специально этим озаботился. Можно было подумать, что он, словно бесовское наваждение, привиделся одной только агентке, за ее грехи, а в реальности никакого Одиссея не существовало. О том, что это не черт, а живой человек, свидетельствовали две маленькие оплошности, которые все-таки допустил этот сверхъестественно предусмотрительный субъект. Во-первых, записка, оставленная на месте убийства. Даже не сама записка (графологический анализ ничем не обогатил картины), а подпись. В 1905 году, согласно досье, бывший Иванцов называл себя Дроздом; на заре романтической революционной юности, в студенческом кружке, его звали Соколом. В донесении Тифлисского жандармского управления четыре года назад мелькнул некий Стриж, по описанию похожий на неуловимого Ивана Ивановича. При таком орнитологическом фетишизме специалисты из Охранки, раз уж они увлекаются античностью, должны были бы окрестить объекта Фениксом – за живучесть и несгораемость. Однако в секретной документации революционер проходит как Одиссей. И из подписи следует, что он это знал. Вывод: у преступника есть источник информации внутри какого-то из розыскных ведомств. Впрочем, очень возможно, что, подписываясь агентурным прозвищем, товарищ Одиссей не совершил никакой оплошности, а просто хотел лишний раз показать язык правоохранителям – продемонстрировать, что ни в грош их не ставит. Кое-какая польза от этой подсказки тем не менее была. Зная, что у Одиссея в дворцовой полиции, Охранке или Жандармском есть свой информатор, Фандорин не стал никому рассказывать о второй зацепке. Начальственная истерика так запугала дуру Афину, что на официальных допросах она только плакала и каялась, не сообщая ничего нового. Фандорин же разговаривал с ней по-другому – сочувственно, по-отечески, хотя иногда хотелось треснуть неприятную даму по башке за тупость и ненаблюдательность. Во время четвертой по счету беседы Афина вспомнила одну мелочь. Одиссей кому-то телефонировал, затворив дверь кабинета. Афина прижалась ухом к створке и с полминуты подслушивала. (Звонок Фандорин потом отследил, но это ничего не дало. Абонент разговаривал с будкой на ялтинской телефонно-телеграфной станции.) Однако память у Афины была натренированная, поскольку агентов учат запоминать подслушанное слово в слово. Эраст Петрович проверил: женщина без труда повторила даже длинную фразу, произнесенную на японском. Разговор, верней обрывок разговора, был такой: Одиссей: «Отправляйся и проверь, всё ли по плану. Ровно через неделю буду на месте, подробно доложишь…» После короткой реплики: «Где? Ну, давай в черном городе, у хромого. Там безопасно». Снова короткая пауза, и потом: «Да, трехчасовым. Всё, бывай». Вот и вся зацепка. Итак, через неделю после разговора Одиссей намеревался куда-то прибыть «трехчасовым» – вероятно, поездом. Про пароходы так не говорят, потому что их прибытие зависит от погодных условий. Какой город у Одиссея и его неизвестного собеседника называется «черным»? Чертову уйму времени Фандорин проторчал над железнодорожным расписанием Российской империи, проверяя, в какие города поезда приходят в три часа ночи и в три пополудни. Таковых пунктов оказалось двадцать семь – за вычетом самых дальних вроде Дальнего Востока и Маньчжурии, куда из Ялты за неделю не доберешься. Ничего «черного» в названии этих городов не было, и даже ассоциаций не возникало. Может быть, это название какого-нибудь заведения: «Черный Город»? На всякий случай Эраст Петрович отправил срочный запрос в акцизный департамент министерства финансов. Но нет, никаких трактиров, пивных и прочих заведений со столь инфернальным названием в регистрах не значилось. Вероятно, название было не официальное, а разговорное, для своих. Вот и весь итог восьмидневного расследования. Две хилые ниточки, первая из которых, скорее всего, никакая не ниточка, а издевательство, вторая же оборвана и никуда не выводит. Жизненная мудрость: «Благородный муж не выедает себе печенку из-за того, что невозможно исправить, а пожимает плечами и следует своим Путем дальше». Надо будет вечером записать в Никки. Хотя нет, это банальность, вариация на тему древней молитвы: «Боже, дай мне мудрости смириться с тем, чего я не могу изменить; дай мне мужества изменить то, что я могу изменить; дай мне ума отличить одно от другого». Ум сказал Эрасту Петровичу: «Тут ничего поделать нельзя». Мудрость закряхтела – и согласилась. – Всё, я в порядке, – сказал Фандорин слуге. – Безмятежен, как Будда. Подвинься, дай пройти. Маса почтительно посторонился, освобождая проход, и сказал по-японски: – Есть новость, которая улучшит вам настроение, господин. Справа пусто. Эраст Петрович снова посмотрел на розовые занавески. Настроение действительно улучшилось. – Госпожа задерживается, ничто не омрачит ваш покой, – продолжил японец. – Можете идти прямо в туалетную комнату. Ванна наполнена водой, я приготовил свежую юкату и наряд для рэнсю, если вы захотите взбодриться. – Откуда ты узнал, что я приеду? – удивился Эраст Петрович, услышав про готовую ванну. – Я ведь не д-давал телеграммы? – Я ждал вас каждый день. А теперь извините, мне нужно привести себя в порядок. – Маса виновато провел ладонью по жесткому ежику. – Только скажите мне: после ванны вы будете отдыхать или делать рэнсю? – Рэнсю. На крыльцо Фандорин взбежал легкой походкой, скинул шляпу, стянул летние перчатки. Покосившись на дверь, что вела в правую половину дома, прошел прямо в туалетную. В ванне, как положено, плавали куски льда, вынутые из погреба. Быстро раздевшись, Эраст Петрович погрузился в обжигающую воду с головой и стал считать до ста двадцати. Он умел задерживать дыхание на две минуты, а если очень нужно, то и на две с половиной. Черт из Лотосового Ада, прочно обосновавшийся в душе, не выдержал холода и сбежал. Купальщик вскочил на ноги, выплеснув целый гейзер разлетающихся брызг. Схватил проволочную мочалку и стал яростно ею растираться. Кровь понеслась по жилам. На пятьдесят девятом году жизни Фандорин пребывал в лучшей физической форме, чем десять или двадцать лет назад. Человеческое тело, как и дух, при правильном развитии не стареет, а обретает новые возможности. Случись нынешнему Эрасту Петровичу сойтись в рукопашной схватке с собою тридцатилетним, у молодого Фандорина не было бы ни одного шанса. Вытираясь полотенцем, хозяин дома разглядывал себя в зеркале не без удовольствия. Эрасту Петровичу всегда нравилась собственная внешность. Да, волосы совершенно седые (немного лосьона «Бриллиант-блю» придают им элегантную белизну), зато усы интригующе черны (безо всяких ухищрений, естественным образом). Морщины на лице есть, но именно такие, какие должны быть, – не след пороков, а рисунок характера. Торс будто высечен из мрамора – в настоящий момент розового, поскольку кожа раскраснелась от ледяной воды и металлического трения. – Готов? – закричал Эраст Петрович, выходя из ванной уже одетый в черный облегающий наряд «крадущихся». Этот костюм, очень удобный для физических упражнений, шился из тончайшего и в то же время прочнейшего шелка, а скатывался в свиток немногим толще сигары. – Хай! – послышалось в ответ. Маса уже сидел в гостиной на столе, подобрав ноги. Свежевыбритый и надраенный специальной бархоткой череп сверкал, как солнце. Глаза японца были закрыты плотной повязкой, пальцы сжимали рукоять длинного кожаного бича. – Я вас слышу, господин. – Естественно. Дай мне минуту подготовиться… Взойдя на перевал пятидесятилетия, Фандорин решил, что не будет спускаться по закатному склону, как это делают люди, заранее смирившиеся с возрастным увяданием, а будет карабкаться выше. Глядишь, окажется, что высшая точка жизни еще впереди. В канун каждого нового года он ставил перед собой две новые задачи на ближайшие двенадцать месяцев: одну для тела, другую для духа. Вот и получилось, что на шестом десятке Эраст Петрович достиг бо́льших успехов в самосовершенствовании, чем за всё предыдущее существование. Иногда самому становилось удивительно, сколько новых возможностей – интеллектуальных и физических – обнаружил он в себе за эти восемь лет. Правы мудрецы, утверждающие, что большинство людей используют ресурсы, заложенные в них Богом или природой, лишь в очень малой степени – слегка зачерпывают верхний слой, почти никогда не касаясь глубинного, где и таятся главные сокровища. Чтобы добраться до этих залежей, нужно как следует поработать, но усилия эти щедро вознаграждаются. «Физическую» программу 1914 года Фандорин решил посвятить шлифовке тонкого и сложного искусства «нимподзюцу», разработанного средневековыми ниндзя. «Искусство потайной ходьбы» – наука необычайно трудная. Настоящий мастер может перемещаться до такой степени бесшумно, что даже самый острый слух не уловит ни единого звука. Однажды учитель, облачившись в черное и вымазав сажей лицо, продемонстрировал юному Эрасту Петровичу возможности «нимподзюцу»: пробежал ночью вдоль всей цепочки часовых, охранявших дворец микадо. Никто и головы не повернул, хотя сэнсэй совершил свою прогулку у них прямо перед носом. Это «дзюцу», как всё у японцев, представляло собой целую философию – как достичь гармоничного слияния с тканью мира. В свое время юный Эраст Петрович был не готов постичь истинный смысл бесшумности, из всех потаенных наук эта давалась ему хуже всего. Учитель был терпелив и снисходителен. Говорил, что западные варвары по своей конституции и духовной температуре мало пригодны для «нимподзюцу». Они как дикая трава в поле: чуть подует ветерок – начинают шелестеть. Сердце у них громко стучит, дыхание не слушается. А нужно превратиться в камень. В двадцать пять лет Фандорин превращаться в камень еще не умел, вот теперь и наверстывал. Маса относился к этим занятиям с горячим одобрением, поскольку, следуя примеру господина, проходил собственный курс самосовершенствования – оттачивал «бэндзюцу», «искусство бича». Термин он изобрел сам, японские ниндзя до такой науки не додумались. Однако в свое время, путешествуя по Дикому Западу, Маса восхищался тем, как ловко орудуют бичами американские ковбои. Никакой практической пользы в этом его нынешнем увлечении не было, просто японцу нравилось щелкать четырехметровой кожаной косицей и сшибать ею всякие мелкие предметы. Он уже мог снять нагар со свечи, не погасив пламени; шлепнуть на обоях муху, не оставив пятна; сдуть у господина пылинку с плеча. Это дурацкое хобби Фандорин терпел только потому, что оно помогало делать рэнсю.