Роланд потер ладонями веки. Представил себе, как бы эти слова прозвучали в суде: «Я убила своего мужа, потому что он был слишком нервным и заставлял меня носить юбки вместо брюк. И заниматься домашними делами…» Господи, да если бы после таких слов ее оправдали, то большинство заключенных женщин точно пришлось бы выпустить на свободу. Роланд надеялся, что доводы Кэтрин будут несколько более существенными. — В конце каждого дня мы поднимались в спальню. И пока в соседней комнате мирно спали наши дети, я вставала на колени у подножия нашей кровати, а Марк ставил мне баллы — в зависимости от того, насколько плохо или хорошо я справилась с домашними обязанностями за день. Если я чем-то рассердила его или что-то ему не понравилось, за это добавлялись дополнительные баллы. Роланд оживился. — В зависимости от того, сколько баллов я набрала по шкале от одного до десяти — где десять означало «максимально плохо», — Марк определял, что будет дальше, — сказала Кэтрин. В уголках глаз женщины появились слезы. Ком в горле не давал ей дышать: Кэтрин было и больно, и стыдно рассказывать об этом и переживать заново в душе этот кошмар. — Баллы? — спросил Роланд и покачал головой. Кэтрин не могла понять — от жалости или от недоверия. — Да. А дальше он делал мне очень больно. Она прошептала эту фразу так тихо, что Роланду пришлось сильно напрячься, чтобы услышать. — И как долго это продолжалось, Кэтрин? — спросил он. Кэтрин закашлялась, но тут же собралась и продолжила достаточно связно, как будто смогла саму себя одурачить, сказав себе, что все под контролем: — Ну, если поразмыслить, получается, что с того момента, как мы познакомились. Сначала это были всякие пустяки: Марку не нравились мои одежда, прически, круг людей, с которыми я общалась. Он поставил крест на моей карьере преподавателя английского, о чем я очень жалею. Муж сломал и выбросил все, что у меня было до нашего знакомства, отслеживал, с кем я разговариваю по телефону и тому подобное. Постепенно отлучил меня от моей собственной семьи. Все действия моего мужа были направлены на то, чтобы выбить меня из равновесия и максимально подчинить себе, убрав с дороги всех, кто мог бы прийти мне на помощь, и разрушив мою самооценку, так что, когда он перешел к настоящему насилию, я уже была в позиции жертвы и осталась совершенно одна. Я не могла самостоятельно принять какое-либо решение, настолько Марк меня запутал. Я была просто лишена права голоса. По крайней мере, так я себя ощущала. — А то, что вы называете «настоящим насилием», и как долго продолжалось это? — Дайте-ка подумать… Пожалуй, с тех пор как я была беременна Домиником. — Которому сейчас шестнадцать? — уточнил Гиринг. — Да, все верно. Хотя это кажется невероятным! Шестнадцать лет… как все быстро летит, правда же? Наверное, у вас с Софи то же самое. Иногда мне кажется: вот только вчера я гонялась по всему дому за моим пухлым малышом, а потом отвернулась на секунду — и вдруг он уже не ребенок, а самостоятельный человечек с гордым названием «подросток». Извините, Роланд, я немного ушла от темы, да? Кэтрин посмотрела на следователя, понимая, в каком затруднительном положении тот сейчас оказался. Она знала, что все это звучит неправдоподобно, даже безумно… Ведь она говорила о Марке Брукере, директоре академии! Кэтрин знала, что и Роланд, и все остальные считали ее мужа человеком, готовым помочь в трудную минуту и сгладить напряженную атмосферу удачной шуткой. И такие сведения о Марке они все точно сочтут шокирующими. Интересно, что подумает его секретарша, Джудит? Кэтрин улыбнулась про себя, подумав, как бы Джудит отреагировала. Наверняка та бы сказала: «Но ведь Марк не был похож на плохого человека, он же был почти идеален…» Кэтрин надеялась, что со временем, когда станут известны все факты, многие задумаются: если ее жизнь была столь идеальной, как думал Роланд и все вокруг, зачем тогда она убила своего мужа? Зачем нужно творить весь этот кошмар, а затем самой прийти и требовать наказания, что за глупый спектакль? Если только она не сошла с ума, конечно. Но Кэтрин была полна решимости доказать: если у нее и есть какие-то проблемы, то уж точно не с головой. Роланд глубоко вздохнул и приготовился выслушать заново ответы на все свои вопросы. Глава 2 Семь лет назад В тюрьме Марлхэм тишины не было никогда. Ее все время что-то нарушало — либо вечно гудящий телевизор с бесконечными тупыми мыльными операми, либо крики, смех и ругательства, которые, судя по всему, сами по себе тихими быть не могли. Кейт, как ее прозвали здесь, по собственному опыту знала: даже самые отборные ругательства кажутся куда более угрожающими, если произносятся тихо, медленно и совсем рядом, так чтобы действительно пришлось слушать и слышать. Громкие разговоры — для новичков. Не унимались обитатели тюрьмы и ночью — в камерах шумно рыдали новоприбывшие. От этого вечного плача у Кейт сердце сжималось — женщина не могла перестать видеть в каждой из этих плачущих девушек черты собственной дочери, Лидии, и ей хотелось обнять и утешить их. Вопли прерывались глухими ударами — несчастные били обувью и расческами о металлические решетки и кровати, выбивая зашифрованное морзянкой «вытащите меня отсюда, я хочу домой! Пожалуйста, выпустите меня…». В предрассветные часы зачерствевшие за годы работы в тюрьме надзирательницы и уставшие заключенные прикрикивали на особенно буйных: «Успокойтесь, заткнитесь и погасите этот чертов свет!» Когда заключенные наконец утихомиривались, а надзирательницы удалялись к себе в каптерку, оживало само старое здание тюрьмы. Скрипели и стонали трубы, установленные еще в Викторианскую эпоху, дрожали и трещали древние радиаторы, поскрипывали лампочки в патронах, а ветер свистел в щелях между рамами. Для Кейт весь этот шум, от которого невозможно было никуда деться, стал одним из главных недостатков жизни в Марлхэме. К такому женщина оказалась совсем не готова. Да, она мысленно приготовила себя к отсутствию свободы и ощущению постоянной скуки, но такие мелочи, как постоянный шум, стали для нее куда более сильным потрясением. Разочарование Кейт складывалось из совсем мелких неудобств. Например, каждое утро женщине приходилось втискивать ступни в ссохшиеся, задубевшие носки, крайне неприятные на ощупь. Но больше всего ее беспокоило то, что она не могла приготовить себе чай с утра. Кейт ненавидела то холодное, мутное варево, которое здесь подавали три раза в день, и даже спустя три года пребывания в тюрьме женщина еще не могла к нему привыкнуть. Впрочем, не то чтобы она мечтала вернуться на собственную кухню в Маунтбрайерз — вот уж точно ни за какие коврижки. Когда Кейт только привезли в Марлхэм, необходимость изучать распорядок дня, негласные правила и собственный язык этой чуждой для нее среды были сущим мучением. Большая часть ее «обучения» состояла в наблюдении за другими заключенными и попытках повторить их реакцию на звонки и неразборчивые крики. Кейт отметила для себя, что все новоприбывшие разделились на две категории: те, кто шел против системы, несправедливо поместившей их сюда, прочь от счастливой жизни, не упускавшие ни единой возможности закричать, выразить протест или подраться с кем-то; и те, кто, как и сама Кейт, вел себя так смиренно, что это наводило на мысль — тюрьма может действительно защитить от того, что навредило им извне. В первые недели своего заключения Кейт приходилось постоянно напоминать самой себе, где она и почему здесь оказалась. Все было так, как когда-то ей пытался подсказать Роланд: какое-то помешательство, временное или окончательное. Всего за несколько часов она стала одиночкой, вдовой и убийцей. Ее увезли прочь от собственных детей, а тело Марка лежало в морге. Доминика и Лидию забрала сестра Кейт, Франческа, она увезла их к себе в Хэлтон, в Северный Йоркшир. И теперь и днем, и ночью Кейт внезапно ощущала приступы беспокойства — как там ее дети, все ли у них в порядке. Женщина не могла вспомнить, рассказывала ли когда-нибудь Франческе, что у Доминика аллергия на орехи кешью? А если он случайно съест их, вдруг у него не будет с собой «эпипена»? Несколько дней Кейт преследовал ужас перед возможными последствиями; думать ни о чем другом она просто не могла. Если бы Кейт была способна мыслить рационально, то поняла бы, что ее сын уже достаточно взрослый, чтобы напомнить своей тете об аллергии, но вряд ли можно заставить мыслить рационально человека, пытающегося справиться с болью разлуки. В те минуты, когда сон никак не хотел приходить, Кейт задавалась несколькими извечными вопросами. Жалеешь ли ты о том, что сделала? Разве не лучше было бы сдержаться — промолчать, не трогать нож? Кейт, если бы ты продолжала жить так, как всегда, разве так не было бы лучше для всех? По крайней мере, тогда ты каждый день виделась бы с детьми. И тогда Кейт открывала одно из писем своей сестры и с жадностью его проглатывала. Франческа всегда начинала письма с фразы: «Эй, Кэти», которая возвращала Кейт к тем беспечным временам, когда они с сестрой были молоды и хорошо общались, еще до того, как жизнь с Марком Брукером успела оставить свой отпечаток на Кейт. Когда та была еще просто милой девушкой, не очень-то переживавшей по поводу чего-либо. Однако письма Франчески не просто заставляли Кейт совершить путешествие во времени, но доказывали, что тогда эта юная особа, вышедшая замуж за Марка Брукера, в последний раз действовала по собственной воле, а не как запуганная марионетка. «Эй, Кэти» означало, что Франческа простила сестру. Теперь она наконец поняла, что скрывалось за холодностью и неестественным поведением Кейт на протяжении многих лет. Подобными словами Франческа как бы говорила: «Я все поняла и простила, путь расчищен, и можно двигаться дальше». Кейт читала и перечитывала куски писем, где сестра писала о ее детях, до глубины души тронутая тем, что ее Франческа, когда Кейт было так плохо, забрала Доминика и Лидию и приютила их. И хотя Кейт знала, что Франческа так бы и поступила, мысль об этом грела женщину от этого не менее сильно. Интересно было читать и про обычные мелочи, свидетельствовавшие о том, что жизнь продолжается. Например, фразу: «Пора бежать, а то запеканка в духовке пригорит!» — читая эти слова, Кейт представила себе, как все они собрались за столом, болтая и с удовольствием уплетая фирменное блюдо Франчески. В следующих письмах появились и более подробные детали: «Лидию приняли на подготовительное отделение в художественный колледж, а Доминик помогает Люку и его отцу проектировать интерьер нового предприятия, это будет бутик-отель! У него много новых идей, и, уверена, со временем он сможет оживить бизнес Люка, я очень на это надеюсь». Перечитав последние новости от Франчески, Кейт уже не сомневалась в том, как ответила бы на озвученные выше вопросы. Нет, лучше бы не было ни для кого. Если бы Кейт не убила Марка, то ее саму рано или поздно прикончила бы жизнь с ним. В этом она была уверена. На то, чтобы к Кейт постепенно начали возвращаться уверенность в себе и чувство собственного достоинства, ушло почти три года. Будучи замужем за Марком, она практически не замечала их отсутствия и только теперь начала осознавать, что правда чего-то стоит, что у нее есть своя история. Теперь Кейт могла, наконец, сказать «нет», не почувствовав себя виноватой, — причем на что угодно, будь то приглашение на чай или сексуальное домогательство. Кейт наконец поняла, что имеет полное право отвечать «нет». Кейт знала, впрочем, что воспоминания о ее несчастной жизни будут преследовать ее до конца дней; словно губка, она впитала весь этот ужас, и он навсегда остался в ней. Если бы у женщины был выбор, она предпочла бы всплеск эмоций, печаль, которая после кратковременной истерии оставила бы ощущение чистоты. Но все получилось совсем не так. Наоборот, Кейт страдала по чуть-чуть и, будучи все время подавленной, неуклонно менялась как личность. Кейт приняла это с долей обреченности. Она больше не боялась Марка. Воспоминания о супруге превратились в неясные призраки прошлого — перед зеркалом или лежа в постели она иногда видела его. Но даже эти сиюминутные вызывающие дрожь воспоминания не могли сравниться для Кейт с ужасом, среди которого она жила во время их с Марком брака. А вот потеря контакта с детьми легла на душу Кейт мертвым грузом. Она часто испытывала приступы резкой, почти физической боли при одной мысли о них. В эти минуты у женщины перехватывало дыхание, и кусок не лез в рот, если такой приступ случался во время еды. Ей постоянно снились Лидия и Доминик, и просыпалась Кейт каждый раз в слезах, вспомнив о ямочках на пальцах Лидии, когда та была совсем маленькой, или о голубой шерстяной перчаточке Дома, брошенной на замерзшую дорожку сада. Ужасная тоска, гложущая ее изнутри, мешала сосредоточиться. Она изнуряла женщину своим постоянным присутствием. Но, словно человек, мучающийся от жажды в пустыне, Кейт никак не могла справиться с этой проблемой. С ее языка то и дело срывались слова оправдания, мольбы о прощении, но так как дети ее услышать не могли, все это казалось безнадежным, и Кейт лишь еще больше расстраивалась. Как бы она ни пыталась объяснить, сотрудники тюрьмы не могли или не хотели понять, что женщину беспокоило не само пребывание за решеткой. Ей просто нужно было побыть наедине со своими детьми, всего час или два, объяснить им, утешить их и успокоить. Кейт часто вспоминала, как кормила своих детей, когда они только-только родились, — таких крохотных, таких идеальных и таких любимых. Мысль о них постоянно крутилась в ее голове, и воспоминания не оставляли ее днем и ночью. Она представляла, как их крошечные пальчики скользят по ее растянутой бледной коже с тонкими синими венами, их маленькие ротики в постоянном поиске; как они лениво моргают, наевшись, уже готовые погрузиться в сон. Сердце Кейт сжималось от знакомого чувства тоски, которое почти не притупилось, хотя прошло уже много лет. Если бы она могла вернуться в то время и найти в себе мужество все изменить… Шум тапочек по линолеуму подсказал Кейт, что пришла почтальонша. Неряшливая девушка, работавшая тюремным почтальоном, приблизилась к камере, остановила тележку и зашуршала, роясь в стопке с картонными конвертами. Кейт всегда предчувствовала, когда ей должно было прийти письмо. Она улыбнулась, представив себе, как ее сестра выводит строчки за своим маленьким столиком, периодически отхлебывая из чашки крепкий кофе и протирая столешницу. Прекрасная, прекрасная Франческа. Через открытую дверь почтальонша бросила конверт на кровать Кейт. Судя по всему, самой ей никто никогда писем не писал, и поэтому девушка не имела представления о том, сколько радости может принести обычное письмо. — Спасибо, — искренне поблагодарила ее Кейт. Девушка кратко кивнула. Благодарность ее не очень интересовала; она работала исключительно за свои пару центов зарплаты. Как гурман, смакующий вкуснейшее вино или отборный сыр, Кейт научилась открывать письма без спешки. Она всегда оттягивала эту процедуру до последнего, держа конверт и внимательно всматриваясь в штамп, чувствуя вес письма в своей руке и разглядывая паутину строк, где написан адрес. Она осторожно проводила большим пальцем по цифрам номера своей камеры, написанных черными чернилами в левом верхнем углу; ей было не важно, что письмо уже открывали, чтобы просмотреть содержимое — красными чернилами на конверте было написано «РАЗРЕШЕНО». На секунду или две Кейт удалось отбросить мысль о том, что кто-то из тюрьмы уже прочитал все предназначавшееся только ей, она притворялась, что находится где-то совсем в другом месте, где может свободно узнавать последние новости и связываться с остальным миром. Кейт перевернула коричневый прямоугольник, так что тот лег в ее ладонь. Сердце дрогнуло. Перед глазами женщины был не скачущий почерк сестры, а идеально точные штрихи, выведенные рукой дочери Кейт. — Ой! Это от Лидии! Кейт не знала, кому она это кричала, слова вырвались сами собой. Словно радость выплеснулась из ее души. — Рады за тебя, милая, — послышался равнодушный ответ из соседней камеры. За три года это письмо было всего лишь вторым от ее дочери. Предыдущее Кейт зачитала почти до дыр. И теперь этот драгоценный новый талисман обещал подарить женщине сладостные часы для размышлений. Она очень быстро выучит каждое слово, но самих слов и их значения будет недостаточно. Держать этот лист бумаги и следить за словами, которые пальцы ее дочери нанесли на него, — это куда более сильное впечатление, чем просто вспоминать о написанном. Неописуемым удовольствием было и вдыхать аромат листа, в котором чувствуется смутный намек на аромат кожи ее дочери, оставшийся от легчайшего прикосновения ее запястья. В тот день Кейт прочла и перечитала эти две страницы по меньшей мере раз двадцать. А в последующие дни этот ритуал занял прочное место в ее распорядке дня. Господи, мама! Так быстро пробежали почти три года. Франческа все по-прежнему такая же крейзи, но замечательная и напоминает мне во многом тебя. Я вижу в ней некоторые твои черты. Думаю, до этого просто не замечала, как сильно вы похожи, потому что не проводила с ней достаточно времени. Но сейчас я вижу — у вас почти одинаковые голоса, и, когда она только-только нас забрала, я никак не могла привыкнуть к ее голосу по телефону, или, когда она звала нас на ужин, мне все время вспоминалось, как это делала ты. Но сейчас я уже привыкла, и иногда я заставляю себя поверить, что это ты внизу завариваешь мне чай, и это заставляет меня улыбаться. Кейт прервалась, чтобы вытереть слезы, которые застилали ей глаза. Она представила себе те многочисленные моменты, когда звала детей на ужин… «Доминик, Лидия, идите ужинать!» И слышала, как они весело бегут по лестнице, смеясь или споря друг с другом. Как же она скучала по всем этим семейным ужинам, по их веселой болтовне, по тому, как ее дети поглощают еду, неуклюже разливают напитки на скатерти и стучат ботинками по деревянному полу. В колледже потрясающе! Очень много нового узнаю и, когда получаю домашнее задание, думаю — вау, как здорово! Хотя многие мои друзья очень недовольны, что нас так сильно загружают. Думаю, все дело в том, что мне нравится учиться гораздо больше. Учителя хвалят, особенно преподаватель по живописи, и я так рада! Знаю, что не давала о себе знать очень долго. Много раз пыталась написать тебе, но все время бросала. Надеюсь, это письмо смогу дописать до конца. А если нет, то постараюсь закончить следующее. Мне трудно, мам, правда. Я не знаю, как написать тебе, если это имеет смысл. — Знаю, дорогая моя, знаю, это сложно, но не останавливайся, Лиди. Для меня это так много значит. Кейт даже не поняла, что говорит вслух. — У тебя там что, гости, милая? — прокричала ей соседка напротив. Кейт проигнорировала ее; сейчас она говорила со своей дочерью. И только сейчас я стала осознавать — все это происходит на самом деле, а не просто дурной сон. Слишком уж долго я пыталась убедить себя в обратном. Я ходила к психологу в Йорке, и мне очень помогли его сеансы. (Не думала, что это сработает, но получилось. Дом не хочет к нему идти, а я думаю, что ему стоило бы.) Я поняла — что бы папа ни совершил, он все равно мой папа. Я скучаю по нему и оплакиваю его, потому что он мой папа, и до того, как все произошло, он был отличным отцом. Я гордилась тем, что он директор школы. И я чувствовала себя особенной в школе. Я помню только, что была по-настоящему счастлива рядом с ним, и ничего больше. И по тебе я тоже скучаю, мам. Ты была моим фоновым шумом — ты всегда суетилась вокруг, что-то делала, а теперь в моем мире стало так тихо, потому что я тебя потеряла. Потеряла вас обоих. — Нет, нет, дорогая. Я рядом с тобой! Голос Кейт превратился в сорванный шепот, ее голосовые связки не могли смыкаться из-за волнения. Иногда мы говорим об этом с Домом, не все время, как ты могла бы подумать, лишь изредка. Как будто у нас есть секрет, и мы обсуждаем его совсем шепотом. Если сможем договориться, то постараемся приехать к тебе через полгода. Скучаю и люблю — как всегда, Лидс Кейт прижала письмо дочери к груди и постаралась обнять ее слова руками. Женщина знала, что Лидия права: Марк был ее отцом независимо от того, что совершил, и она никогда не пыталась убедить своих замечательных детей в обратном. Кейт берегла их всю жизнь и сейчас продолжала их защищать. На фоне всего остального текста ярко-ярко выделялось одно предложение: «Постараемся приехать к тебе через полгода». От одной мысли, что она снова сможет увидеть своих детей, у Кейт закружилась голова. Мышцы ее живота свело судорогой от нетерпения. Каждые четыре недели в тюрьме наступал приемный день: родственникам разрешалось прийти на час. Но за все время, что Кейт провела в Марлхэме, ей нанесли визит лишь двое: назначенный судом священник и Франческа — в прошлом году.