— Теть Лиз, — говорю, — с вареньем — это я обожаю. — Усаживаюсь поудобнее, надолго, шумно двигаю стул, потом вещаю на манер Ромашки, ее елейным голоском с подсадкой: — Теть Лиз, а я вам не помешаю? У вас же гости. «Этот» дотумкал, что у него безнадега. Разворачивается… и я балдею! Вместо шофера Судакова передо мной вырисовывается капитан милиции Куприянов! Он в гражданском: костюмчик, рубашечка при галстуке, рыжие волосики торчат ежиком. Тут я почему-то зверею, ухмыляюсь, сверлю его насквозь и бабахаю: — Извините, капитан Куприянов, но я вас со спины не признала. — Нажимаю на словах «капитан Куприянов», чтобы у него не было сомнения, что я его знаю. Ему вся эта петрушка не нравится, молчит, зло поглядывает маленькими глазами, веснушки побледнели на лице, на скулах ходят желваки. Говорит сквозь зубы: — Ух ты, узнала. А я думал, в гражданке я инкогнито. — Конечно узнала, — говорю. — Значит, народ все же любит и знает свою родную милицию. Тетя Лиза выходит на кухню, он — шмыг за нею. Я тоже не дура, тут же подкрадываюсь к двери. И не зря, слышу, он шепчет: — А ты ее выставить не можешь? — Неудобно, — отвечает Лиза. — Она наша соседка, к тому же Костина подружка. — Ах, Лизок, Лизок, — голос у Куприянова скрипит от злости, в нем мне чудится угроза. — Ну ладно, поживем, разберемся. Только ты потом не пожалей, когда поздно будет. От этих слов я сразу пугаюсь, у меня это с пол-оборота. И понимаю: Лизок тоже пугается. Мы с нею боимся одного и того же: вдруг он что-нибудь знает? — Миша, ну что ты злишься, — говорит она. — Я не могу ее выгнать, — переходит на шепот, закладывает меня. — Она у нас с приветом, с нею надо осторожно, а то выкинет какое-нибудь коленце. Я не обижаюсь, пусть закладывает, думаю, лишь бы с Костей обошлось. Слышу, Куприянов двигается, шарахаюсь на свое место, и он тут же появляется. Кивает мне, говорит: «До скорой встречи, шалунишка». Жмет мне руку, так что у меня пальцы трещат. Терплю и улыбаюсь. Он доходит до дверей и оборачивается: «Твоя улыбка, — говорит, — имеет горизонтальное распространение… Интересно, где она обломается?» И сматывается, не дожидаясь моего ответа. Высовываю ему вслед язык — пропади ты пропадом! Чего захотел: «До скорой встречи!» А получилось так, что он как в воду смотрел. А все, между прочим, началось с ерунды. Иду по улице. Моросит дождь. У нас в городе как дождь — так грязь. Ноги скользят в липкой каше, на стенах домов выступают темные пятна. А я сразу надеваю темные очки, плыву в полутемноте, и вокруг не так противно. Натыкаюсь на Попугая — нашего учителя по труду. Он у мальчишек ведет автодело. Его прозвали «Попугаем», потому что он каждое слово любит повторять по несколько раз. Ты ему скажешь, а он повторяет. Привычка такая. Ну, в общем, он идет, а я его обхожу, он приставучий и разговорчивый. Начнет долдонить, не отвяжешься. Но он хватает меня за руку, вопит: «Думаю, Смирнова, ты или не ты, ну загримировалась, ну даешь, а выросла, изменилась, — бросает мне комплимент, — в лучшую сторону». Клюю, улыбаюсь, снимаю очки. — Хорошо, что я тебя встретил, — продолжает. — Собирался уже искать вашу компашку… Тут срочное дело… — И тянет меня в подъезд, чтоб зря не мокнуть. — Ты, Смирнова, сейчас ахнешь! А сам болтает, болтает: ля-ля-ля-ля, как он ездил в деревню, как приехал, как пошел к старым дружкам в автохозяйство… Ну, я его прерываю: — Петр Егорыч, я готова ахнуть! — Раз так, раз ты спешишь, — говорит, — пожалуйста, без подготовки. Прислонись к стене, чтобы не упасть. — Прислонилась, — отвечаю, — не упаду, пока дом не рухнет и не придавит. — Еще шучу, еще ничего не знаю и, можно сказать, не боюсь, хотя легкий холодок страха ползет по спине. — Так вот, — продолжает Попугай, — ваш Самурай… подзалетел! Когда он это сказал, меня сразу как ножом по сердцу полоснуло, но молчу, жду продолжения. А он смотрит на меня: — Чего это ты так покраснела?.. или в курсе? — Покраснела? — переспрашиваю, а сама чувствую: в жар кидает. — Может, на солнце перегрелась. — И спокойно продолжаю: — А что он такое натворил? Попугай с грустью отвечает: — А то, — говорит, — машину угнал, раскурочил, а потом еще и поджег. Тут я на самом деле пугаюсь: думаю, раз знает Попугай, то скоро узнают все. Что делать?.. Голова кругом. На всякий случай надеваю очки. Начинаю прикидываться — ненатурально хохочу, выкрикиваю: — Ой, не могу! И разбил, и угнал, и поджег… и еще обчистил… — Захлебываюсь от смеха, потом обрываю и говорю: — За кого вы его принимаете? Он что, бандит? Он музыкант, композитор, поэт, а не вор. Ясно? — Мне понравилось, как я отбрила Попугая, у самой на душе стало легче, и я спокойно завершаю нашу беседу: — Интересно, кто вам наплел эту чепуху? Откуда такие печальные новости? — Оттуда, — отвечает, — от верблюда, он плюнул, я поймал. — Смотрит на меня, изучает. — Есть такая персона, давно мне знакомая, называется Судаков. Не слыхала? Лепечу что-то несуразное, мотаю головой: нет, мол, а сама соображаю, что нужно рвать к Глазастой, чтобы обо всем ей рассказать. Может быть, она что-нибудь придумает. А Попугай свое: — Ну повстречались мы с Судаковым. Зашли в пивбар. Сидим. Пьем пиво. То да се. Он мне жалуется, что попал под суд, что главный свидетель по делу Зотиков, что он его надежда и опора, что, если бы не он, его бы упекли куда следует за милую душу, вообще всю историю выкладывает с подробностями, да ты ее знаешь, думаю, не хуже моего. — И снова сверлит меня глазами, не хуже капитана Куприянова. Хорошо, что я в очках, а то по моим глазам он бы сразу догадался, что я в отключке от страха. Спокойно отвечаю. Медленно тяну слова, стараюсь изо всех сил, чтобы не выдать себя: — Конечно, знаю. Мне Самурай рассказывал. Еще зимой… Он был пассажиром в той машине… и все! А вы плетете! Ну вы прямо писатель, вам бы в газету сочинять. — Если бы… — Попугай печально вздыхает, обдавая меня винно-водочным перегаром. Чтобы осадить его, нарочно отмахиваюсь ладошкой, говорю: — Кажется… я захмелела. — Извини, — отвечает, — позволил себе на каникулах. — Глазки опускает, вот-вот заплачет, так ему, бедному, жалко Самурая. — Каюсь, тут не без моей вины. Когда Судаков назвал Зотикова своей «надеждой и опорой», то я, признаться, сплоховал. Стал Самурая хвалить — отличный парень, прирожденный водитель. Судаков так и присел от моей информации, в глазах помутнение, челюсть отвисла: «Он же не водит машину?» А я качусь по наклонной: «Как не водит, когда я его сам обучил. Он у меня автогонщик, ас». Вот тут Судаков сразу обо всем догадывается. Плыву, улыбаюсь идиотской улыбочкой, только слюни не пускаю. Пришла расплата! Ноги и руки дрожат, думаю, пропал Костя, его теперь загребут в зону. А он же слабый, не выдержит, ему же конец! И так мне стало страшно, хоть криком кричи! Выдавливаю: — Что-то я не поняла… о чем догадался Судаков? — О том, — говорит Попугай, — что Самурай и есть тот самый угонщик, которого ищет милиция. — А-а, — говорю, — вот интересно. Самураю все передам, вместе посмеемся. Сматываюсь, чтобы последнее слово осталось за мной, в спешке запутываюсь в собственных ногах и падаю. Очки слетают с носа — разбиваются. Плачу и ругаюсь последними словами, ну, Попугай, дерьмо, вонючка тухлая, достал меня — очки жалко. Встаю. Попугай поднимает мои очки, протягивает: — Не расстраивайся, Смирнова. Очки — дело поправимое… — И нашептывает мне в ухо. — Рекомендую наладить связь с Судаковым. Он парень понятливый. Действуйте через меня. Отталкиваю его — убегаю. Бегу домой, твержу: «Пропал Костя, пропал!» Вспоминаю свой сон. Он мне приснился перед тем, как мы угнали эту проклятую машину. Вещий сон, натуральный. Сижу будто я в машине, а она катится в пропасть, и меня швыряет от стенки к стенке, а машина летит вниз. Потом цепляется за дерево и висит. Страшно было висеть над пропастью! Прибегаю домой, звоню Глазастой, а той нет дома, и мамаша ее как-то чудно разговаривает: мол, позвони ей туда, сама знаешь, куда. Как в сказке для детей. Она там. — А где «там»? — спрашиваю. — Скажите номер телефона. — Ах, ты не знаешь, где она? — Голос у нее дрожит, чувствую, пугается, словно проговорилась о запрещенном. — Тогда позвони вечером. Пристаю: — Она мне очень нужна. — Пугаю ее: — Потом поздно будет. — Извини, — говорит. — У меня ребенок плачет. — И быстро бросает трубку. Странная у Глазастой мамаша, какого-то ребенка придумала, когда всем известно, что у Глазастой нет ни брата, ни сестры. Накручиваю Ромашке. Да разве ту схватишь дома? Остается Каланча, а она без телефона, а меня страх съедает, не могу оставаться с ним одна. Бегу к Каланче. И вот тут-то все совсем запутывается! Лечу, значит, не разбирая дороги и встречных лиц, вбегаю в квартиру Каланчи, у них все нараспашку, замок сломанный, дверь еле держится на петлях. Подскакиваю к их комнате, хочу ворваться, но слышу мужской голос и останавливаюсь. Может, хахаль ее мамаши, думаю, тогда от ворот поворот. Они всегда у нее злые, пьяные, пристают. И сама она стерва отпетая. Обзывается. А голос у мужчины — знакомый, хриплый басок. — В тюрягу захотела, кретинка? — кричит. Ответ — молчание. Начинаю смеяться, это же телик, киношку крутит. Дергаю дверь, а она на запоре. Каланча любит киношку. Она теперь по видеотекам ошивается. Один раз меня затянула, там такое показывали, обалдеешь. Я сбежала. Каланча надо мной хохотала, подлянку мне подкинула, все девчонкам рассказала. Ромашка ухмыльнулась, говорит про меня: она у нас непорченая. А Глазастая, как ни странно, скривила губы и промолчала. И тут раздается натуральный грохот, словно кто-то падает. Потом прорезается плачущий голос Каланчи: — Дяденька, не бейте! Я все-все скажу! Меня ошпаривает — вот тебе и телик! Офигенно! Каланчу избивают! Слышу ответ: — Да разве я тебя бью?.. Ты же сама упала. Ноги тебя не держат от страха… Вот в зоне тебя пришьют. Там девчонки знаешь какие боевые? И салазки тебе устроят, и что-нибудь еще похлеще. Они придумают, они веселые. — Дяденька, я все-все скажу, — хнычет перепуганная Каланча. Тут меня осеняет — это его голос, Куприянова! Еще не соображаю, что к чему, а уже догадываюсь, что он у нее выпытывает про нас. Ух пугаюсь. Хочу броситься наутек, но шагу ступить не могу! Вот говорят: вижу свою смерть, а отступить в сторону, чтобы не столкнуться с нею, не хватает сил. И у меня так. Голос Куприянова меня завораживает. Вжимаюсь в угол. От страха грызу ногти, что-то я сейчас узнаю! Лучше бы убежать, лучше бы заткнуть уши, чтобы больше ничего не узнавать, а то неизвестно, что делать. Но я не убегаю, стою. За дверью тишина. Куприянов покашливает. Каланча всхлипывает. Дымком тянет. — Подымить хочешь? — спрашивает.