Прихожу домой, сразу звоню Глазастой. Она снимает трубку, как всегда, мрачная. Тут я вдруг думаю, что ни разу не видела, как Глазастая улыбается. — Это ты с матерью разговаривала? — спрашивает. — Я, — отвечаю. Она молчит. В другое время я бы пошутила про ребеночка, который у них откуда-то появился, спросила бы, не она ли его тайно родила или что-нибудь в этом духе. Но сегодня мне не до этого, я продолжаю: — Приходи, надо поговорить. Степаныч во второй. Так что я одна. Ромашку захвати. Она ничего не расспрашивает, говорит: — Освобожусь через два часа и приду. — Вешает трубку. Опять я одна. Жду из последних сил. Достаю пылесос, начинаю убирать квартиру. Шурую, а из головы не выходят наши дела. Когда звонят в дверь, бросаюсь открывать со всех ног, думаю: наконец-то увижу девчонок. Открываю дверь, а они не вдвоем, а втроем — с Каланчой. Застываю. Раньше думала, сразу брошусь ее убивать, а тут застываю — стою в проходе онемевшая. Вот, думаю, наглая, всех заложила и приперлась. — Войти можно? — спрашивает Ромашка и отодвигает меня в сторону. Они проходят в комнату, рассаживаются. Плетусь за ними, что делать с Каланчой, не знаю. — Курево есть? — нахально спрашивает Каланча. — Ах ты, падло, курево тебе надо?! — Мне кажется, я кричу, потом понимаю, что губы у меня еле шевелятся, и никто никаких моих слов не слышит. Почему-то иду в комнату к Степанычу, достаю пачку «Беломора», бросаю Каланче. — Фу, гадость, — говорит, — а сигарет нету? — Нету, — отвечаю, — обойдешься, курильщица. А сама думаю, сейчас все криком выложить или подождать? Вдруг она сама расколется? Надо же ей дать шанс. Одно дело — я скажу, тогда девчонки ее растопчут; другое дело — она сама. Смотрю на нее, как она беломорину раскуривает, руки у нее подрагивают. Значит, про это думает, глаз не поднимает. А я стою, жду! — Так что там у тебя случилось? — цедит Глазастая. — Откуда ты знаешь, что случилось? — пугаюсь. — По твоей улыбочке прочла… Для этого большого ума не требуется. Хихикаю не к месту. Они смотрят на меня, удивляются. Думают, видно, — вот идиотка. Сбиваюсь, тороплюсь, выкладываю им в красках про Попугая и Судакова, сама от страха чуть не воплю. Они долго молчат. А что тут скажешь? Они же давно про это перестали вспоминать, думали: все позади, кроме Каланчи, конечно. А тут вдруг! — Ну трепло проклятое, Попугай! — возмущается Ромашка. — Надо же! — Попугай сказал, — говорю, — что с Судаковым можно договориться. Слежу за Каланчой, она спокойна, ей-то это на руку. — Может, пойдем в милицию, — нахально предлагает Каланча. — Теперь все равно всех выловят. — А Самурай как же? — спрашиваю. — А что Самурай? Каждый сам за себя. — Молчи, тварь! — Бросаюсь на нее, колочу по голове, по лицу, не разбирая. Первый раз в жизни бью человека! Ору: — Его же посадят! Глазастая и Ромашка оттаскивают меня от Каланчи. — Псих ненормальный! — выкрикивает Каланча. — За что ты меня? Кошка вздрюченная!.. Снова бросаюсь на Каланчу, но Глазастая перехватывает меня, обвивает руками и прижимает к себе. Колочусь у нее в руках, потом почему-то успокаиваюсь. Чувствую тепло ее тела, чувствую, что я не одна. — Продолжай, Каланча, — ухмыляясь, говорит Глазастая. — У тебя очень интересный ход мыслей. — Ну поставят нас на учет в милиции, — поддается на покупку Каланча. Волнуется, краснеет, глаза бегают, но свое продолжает. — Ну что нам сделают? Скажут, сами пришли, значит осознали. Полагается снисхождение. Мы, что ли, разбили машину? Самурай разбил, пусть отвечает. — Как по писаному читает, — говорит Ромашка, — точно заранее выучила. — А что? — огрызается Каланча. — Мне своя шкура дорога, я в тюрягу не хочу. — Ты все пролепетала? — с угрозой в голосе спрашивает Глазастая. — Хочешь меня Иудой сделать? Я ведь должна не Самурая заложить, а Христа в себе продать… Вижу, ты про них, несчастная, ничего не знаешь. Да я под пыткой никого не выдам, а не то что сама побегу сознаваться. И тебе, Каланча, советую поступать так же! А я сама в ту пору ничего про Иуду не знала, ни про Христа. Я и в церкви ни разу не была. Мы все были антихристы. Вот что я скажу. И долго будем за это расплачиваться. Вижу, Каланча насмерть пугается. Теперь ясно, после слов Глазастой: она ни в жизнь сама не сознается. Думаю, значит, все-таки придется мне. Приближаюсь к ней, смотрю в упор — она почти лежит в кресле, ногу на ногу закидывает и верхней так дрыгает, что до моего подбородка достает. Сейчас ты у меня подрыгаешь, думаю, а сама дрожу. По-прежнему смотрю на нее в упор. Она старается спрятаться от моих глаз. — Ты что на меня уставилась? — спрашивает. — Совсем чокнулась, кошка драная? Ишь, какая хитрющая, все сворачивает на мою любовь, и хватаю ее за дрыгающую ногу. Она вырывается. — Еще раз бросишься, разукрашу, родной папа не узнает. — И брошусь! — отвечаю. А у самой в голове шумит, во рту пересохло. — Ну попробуй! — говорит. — И попробую, — отвечаю. — Вставай! Я сидячих не бью! Сама думаю, она не встанет, а она встает, хотя вижу: боится. Ее лицо ко мне приближается, на верхней губе у нее выступают мелкие капли пота, как росинки на траве; потом вижу, на носу веснушки, раньше я их никогда не замечала. Сейчас я ее уничтожу, думаю, пусть получит свое, что заработала, то и получай! Кровь бросается мне в голову, руки сжимаются в кулаки, я готова заорать про нее всю правду и уничтожить! Но вдруг меня как током прошивает, пробивает насквозь, как молнией. Что Каланча, когда я сама виновата больше ее — вот в чем дело. Если бы я не испугалась Куприянова и сразу ворвалась, она бы ничего ему не сказала! А я стояла в коридоре, дрожала, подслушивала, а не входила, не спасла ее от предательства! И тут меня насквозь второй раз как током прошивает — какая же я подлянка, — да так прошивает, что я вскрикиваю от боли. — Ты что? — спрашивает Глазастая. — Ничего, — вру. — Ногу подвернула. — Наклоняюсь, щупаю ногу. Голова у меня кружится, и я падаю на пол. Глазастая поднимает меня, смотрит, словно что-то понимает. Вдруг, как из темноты, прорезается Ромашка: — Революционному трибуналу все ясно… Надо дать этому шоферюге на лапу. Чтобы молчал. — Ты думаешь, он возьмет? — спрашивает Глазастая. Ромашка смеется: — Посмотри вокруг, слепая подруга, открой глазки. Весь мир продается и покупается, всем нужна монета, а какой-то бедняк-шоферюга откажется? Не такой он дурак… Вот дождемся Самурая и скажем ему: пусть действует, если не хочет загреметь. — Ему и так плохо, — замечает Глазастая. — Нечего его совсем загонять в угол. Деньги надо достать самим и отдать Судакову. Ну, Глазастая, думаю, вот человек. И тут же предлагаю: — Я могу у Степаныча перехватить. Он поможет. — А сколько надо? — спрашивает Каланча. — Это вопрос, — замечает Глазастая. — Спросим у него. — Держи карман шире, — возмущается Ромашка. — Он знаешь сколько заломит… Так дела не делаются. Назовем свою сумму… и поторгуемся. Надо ему кинуть куска три… Машина ведь вдребезги. — В жизни не видела столько денег, — сознается Каланча. — Где их взять-то? — Можно потрясти моих родителей, — спокойно предлагает Ромашка. Мы очумело смотрим на нее. — И они дадут? — радуюсь я. — Ну ты дура, — хохочет Ромашка. — Они удавятся. Сами возьмем.