— Если засыпемся, — привычно цедит Глазастая, — ты ничего не знаешь, я тебя попросила помочь, а что и зачем — ты не в курсе. Смотрю на нее, как дура, киваю. — Видишь его дом? — показывает рукой. — Номер семь. Трехэтажный с одним подъездом. Видишь? — Вижу, — отвечаю, хотя ничего не вижу, у меня козырек шлема все время сползает на лоб. Шлем мне велик, но я боюсь об этом сказать Глазастой, а то сорву операцию. Сидим, ждем, я на боевой изготовке — правой рукой держу сверток, левой козырек шлема, чтобы он не сползал. Думаю: по улице ходят люди, а мы должны влететь на тротуар… А если собьем кого-нибудь? Или пойдет встречный транспорт, когда мы будем пересекать улицу? Думаю про себя, чтобы не пугать Глазастую. Опускаю левую руку, козырек падает — улица исчезает, слышу только ее шум. Снова держу козырек, рука тяжелеет, затекает. Время идет медленно, хочу посмотреть на часы, отрываю руку от козырька, он падает, время разглядеть не успеваю. Шепчу в спину Глазастой: — Сколько осталось? Та отвечает, не поворачивая головы, сквозь зубы: — Минута… Приготовились! Чувствую, как напрягается ее спина. Она включает мотор. Начинается. Мотоцикл дрожит. Глазастая еще подгазовывает, дрожь передается всему телу. Хватаюсь за Глазастую левой рукой, козырек падает, ничего не вижу. — Черт! — слышу Глазастую. — Он не один! Лихорадочно поднимаю козырек, вижу Судакова с двумя мальчишками. Вспоминаю: у него же два сына! Каждый держит его за руку. Пугаюсь, как же я буду отдавать ему сверток, когда у него обе руки заняты? Хочу сказать об этом Глазастой, но наш мотоцикл отчаянно ревет и летит вперед. Я резко заваливаюсь набок, хватаюсь обеими руками за Глазастую, чтобы удержаться на сиденье, — козырек падает, теперь я опять ничего не вижу, но, хотя я и ослепшая, соображаю, что выронила сверток! — Стой! Стой! — ору, стучу по спине Глазастой. Она тормозит. — Сверток! — Ору, спрыгиваю на дорогу и бросаюсь обратно. Вижу, какой-то мальчишка вырывается от матери, подхватывает сверток и несет мне. Подбегает, видит мой разрисованный шлем, бросает сверток и наутек. Поднимаю сверток, бегу обратно к Глазастой. А Судаков маячит впереди, приближается к трамвайной остановке, понимаю — надо торопиться, сажусь, хватаюсь за Глазастую, козырек падает, еду как в танке. Мотоцикл ревет, срываясь с места, летит почти по воздуху. Совсем ничего не соображаю, думаю: главное — не упасть и не выронить сверток. Мотоцикл словно одолевает препятствие и резко останавливается. Глазастая бьет меня локтем в бок, выхватывает у меня сверток. Какое-то время, еще не понимая, что происходит, я пытаюсь удержать сверток и не отдаю ей. Но она все же вырывает. Поднимаю козырек. Вижу: мы стоим на тротуаре перед растерянным Судаковым, его сыновья что-то орут и тыкают в нас пальцами, а он сам держит наш сверток. В следующую секунду мотоцикл снова рвет с места, и снова весь мир для меня пропадает, я держусь за Глазастую двумя руками, чтобы не упасть. Глазастая останавливается около моего дома, снимает с меня шлем, вешает его себе на пояс. Я стою, низко опустив голову: ну, думаю, сейчас она мне врежет. — Завтра в три, — говорит, — у тебя. Передай Каланче и Ромашке. — Думаешь, Ромашка придет после вчерашнего? — Придет. А куда она денется? Деньги-то у нас. — Погазовала, махнула рукой и уехала. И ни слова о том, как я чуть все не испортила. На следующий день сижу, жду девчонок. Настроение получше, все-таки отдали деньги Судаку, Костику это на пользу. У меня теперь из-за Костиных дел напряженка, я взвинченная, моторная. И девчонок жду с тяжелым сердцем. Ромашка опять будет собачиться из-за денег — дались они ей. Господи, когда это все кончится? Звонок в двери, бросаюсь открывать, от нервности никак не могу отпереть замок. Воплю: «Девчонки, счас…» Толкаю дверь, а передо мной, вместо Каланчи и Ромашки, — Попугай собственной персоной. Балдею. Он улыбается, а я нет. Думаю, что еще случилось, — этот неспроста пожаловал. — Не ожидала? — спрашивает. — В комнату можно пройти? — Проходите, — отвечаю. Наперед знаю, что он от Судакова, но спрашиваю: — Что случилось? — Про себя думаю: если будет еще требовать денег, не дам. Он усаживается, оглядывается: — Ты одна? — Одна, — отвечаю. — Ну, тогда можно к делу. Лезет в карман и достает оттуда наш сверток, тот самый, который мы вчера утром с Глазастой отдали Судакову. Ну, думаю, дела, а сама смотрю на сверток, точно вижу его впервые. Делаю круглые глаза. — Узнаешь? — спрашивает. — Что «узнаю»? — продолжаю прикидываться. — Вижу, что узнаешь… Поэтому буду краток. — Он разворачивает сверток, передо мной рассыпаются сотенные бумажки. — Судаков возвращает вам деньги. Сказал, что и без денег не собирается выдавать Самурая. Так что принимай деньги обратно и дай мне в этом расписку. — Какие деньги, какую расписку? Не понимаю. — И отталкиваю деньги от себя. В голове путаница, не знаю, как поступить, помню только, что Глазастая велела мне от всего отказываться. — Ну, если деньги не твои, — говорит Попугай, — то адью! — Сгребает сотенные и встает. — Нет, — говорю, — не уходите. Может, деньги и не мои, но я знаю чьи. — А чьи? — спрашивает. — Чьи, не скажу! Но передать их хозяину могу. — А расписку напишешь? — Напишу, — говорю. Про себя думаю: Господи, хоть бы девчонки пришли. — Только я никогда расписок не писала. — Это дело поправимое, — говорит, — тащи бумагу и ручку. Притаскиваю тетрадь, сажусь, жду. Он диктует: — Я, Смирнова, подтверждаю настоящим заявлением… Ты пиши, пиши, — торопит он. — А я пишу, — отвечаю, а сама медленно вывожу буквы и все думаю: где же они? Он продолжает диктовать: — …что Федоров Петр Егорович вернул мне три тысячи рублей по поручению гражданина Судакова. В чем и расписываюсь — З. Смирнова. Он вырывает листок, читает его, потом заставляет меня расписаться и прячет мою расписку в карман. Я начинаю собирать деньги, но он меня останавливает. — Подожди, — говорит, — я пересчитаю их на твоих глазах. Деньги любят счет. Попугай пересчитывает деньги медленно, а я его не тороплю: пусть, думаю, считает. Отсчитывает одну тысячу, я тоже с ним вместе считаю, подвигает ко мне, потом так же вторую, а третью пересчитывает и прячет себе в карман. — Вы что?! — ору. — Берете чужие деньги? — За тяжелую работу, — говорит. — И за молчание. По вашей вине я стал соучастником. Вот за это я и беру. Скажи спасибо, что мало. Нынче что это за деньги? А я своей репутацией рискую. — А расписку, — ору, — я вам дала расписку на три тысячи. Верните, — говорю, — мою расписку. — Так я же тебе принес три тысячи, — нахально отвечает. — А тысячу ты мне отдала за работу. Вот так. — И идет к двери. Я цепляюсь за него, падаю, волочусь по полу, кричу: «Подождите, так нельзя, деньги чужие, мы же не воры!» А он отрывается, отпихивается, пинает меня ногой, открывает двери и исчезает. Плюхаюсь на пол около двери, совсем очумелая. Заткнуть бы уши, завязать глаза и спрятаться под кровать, чтобы никто не нашел. Плачу. Потом вдруг думаю: а чего я плачу?.. Забываю, что произошло, помню, что-то случилось, а что — не вспоминается. Голова тяжелая, еле ее удерживаю, и спать охота. Тут раздается звонок. Встаю, открываю — передо мной Глазастая, да не одна, а с Джимми. Он прыгает на меня, визжит от радости, тыкается в щеку холодным носом и облизывает, язык у него влажный, мягкий. Хохочу, обнимаю его. И вдруг меня прошибает, вспоминаю все, ору: — Глазастая! — ору в ужасе. — Что случилось! — Язык у меня заплетается, буквы наскакивают одна на другую, получается абракадабра: — Попуукрты… Глазастая пялится на меня, ни черта не просекает. — Тихо, тихо, — просит ласково. — Говори медленно… По слогам. Ты же у меня умная, хорошая. Смотрю на нее, но не могу выдавить ни слова. — Ну давай. — Глазастая обнимает меня. — Ну давай, ты же умеешь по слогам. — По-пу-гай… ук-рал… у нас… ты-ся-чу руб-лей! — Эти слова доходят до меня, и я продолжаю по слогам, все рассказываю Глазастой. Она молчит, смотрит куда-то в сторону и молчит. — Ты почему не удивляешься? — спрашиваю. — А я готова к любой подлости, — отвечает. — Меня не удивишь. — Потом цедит: — Подонок отпетый! Козел пьяный!.. — Обрыв; она снова замолкает. Губы крепко сжаты, глаза колючие, приказывает: — Джимми! И мы вылетаем. Улица у нас тупиковая, дом стоит последним, так что Попугая нам легко догнать. Бежим втроем — Глазастая первая, за нею Джимми, потом я. От бега мне делается жарко, и я снова становлюсь нормальной, как все. Мне не страшно, я прикрыта Глазастой, плевать я хотела на Попугая. «Попугай — мразь, подонок, — шепчу. — Козел двуногий!» Чувствую, что зверею, готова на драку. Скоро мы его замечаем. Идет, между прочим, не спеша, вразвалочку. Совесть, видно, не беспокоит. Не знаю, что там Глазастая придумала, но только, когда я рву вперед, чтобы налететь на Попугая, перехватывает меня — потише, мол. — А почему? — не понимаю. — Народу много, — отвечает. — Надо переждать. Правда, народу вокруг полно, а я и не подумала об этом.