— Конечно, поговорю. — Лизе вдруг стало жалко бабу Аню. — Я здесь добиваюсь свидания с Костей: кажется мне, увижу его — мне легче станет, а главное, ему тоже. А разрешения нет. Выследила в городе их начальника колонии, вполне нормальный на первый взгляд, а на самом деле законченный садист. Ему нравится, что все у него просят свидания с детьми, а он отказывает и от этого получает удовольствие. «Какие дети, — говорит, — они преступники». Стою, прошу, плачу, а он смотрит на меня и улыбается. Садист. — А что же ты ждешь от тюремного начальника? — сказала баба Аня. — От него другого и ждать не надо. Он ведь антихрист, небось. — А я теперь не та красотка, мужики слабо реагируют на меня, чувствую, мне перестраиваться надо. Ты бы меня не узнала: сушеная вобла с глазами кролика. — Почему кролика? — не поняла баба Аня. — Потому что глаза красные, заплаканные, слезы весь цвет вымыли. А я говорю: «Если вы меня не пустите к сыну, я к товарищу Сумарокову пойду». Это папаша Глазастой, начальник КГБ. — А ты и его знаешь? — удивилась баба Аня. — Откуда. Он за семью замками сидит. Его никто никогда не видел. Он Змей Горыныч. Я здесь попросила Глазастую: «Поговори с отцом». А она зло ответила: «А я с ним не разговариваю, его попросишь — себе хуже сделаешь». Вот тут понимай как хочешь. Но когда я ему, этому проклятому садисту, сказала про Сумарокова, он задрожал и сразу стал оправдываться, что у них произошло ЧП, а после каждого ЧП свидания с заключенными автоматически на два месяца прекращаются. А ты знаешь, что такое ЧП? — Конечно знаю, — уверенно ответила баба Аня. — Чрезвычайное происшествие. — Вот именно. И кто, ты думаешь, устроил эту чрезвычайку? Твои любимые Зойка и Глазастая. Сейчас я тебе все выложу, ты закачаешься. Зойка говорит: «Не увижу Костю, умру». Джульетту изобразила. — Не надо так, Лиза, — просит баба Аня. — Ты не знаешь, может, ей правда невмоготу. — Да ты лучше послушай, что они придумали. Все организовала Глазастая. Она теперь души не чает в Зойке. Все готова для нее сделать. Поехала она на разведку. Ходит-бродит вокруг колонии, размышляет, как им добраться до Кости. И вдруг видит, в небе журчит маленький самолетик. Ну, она раскопала, что в соседней деревне живет умелец, который построил этот самодельный самолет, с мотором от мотоцикла, и летает над родной деревней. Глазастая пришла к нему, рассказала про Зойку и Костю, и они придумали, что он пролетит над колонией и сбросит Зойку на парашюте. Оказалось, и парашют у него есть. — А что будет потом, они не подумали? — спросила баба Аня. — Об этом они не думают. Ты что, не знаешь молодых? Ну, Зойка полетела, хотя ни разу с парашютом не прыгала. Представляешь, какой ужас: она прыгает, а парашют не раскрывается — что тогда?! Но, слава богу, этот умелец в последний момент передумал и посадил самолет на футбольное поле. А их в это время строем погнали на обед. Ну, они, как увидели самолет, не слушая команды охранников, бросились к самолету. Подбегают, и Костя видит, что из самолета вылезает Зойка. Думаю, он здорово прибалдел. Она-то в восторге, хотя ни слова ему не успела сказать, только сунула в руку шоколадку. Тут подбежали охранники, и этот умелец закричал: «Вынужденная посадка… Мотор заглох». Ну, его все знали как психа, у которого не все дома, и отпустили вместе с Зойкой. — Лиза заплакала. — Зойка говорит, пальцы у него были холодные-холодные. Ну понимаешь, не могу. Подумаю о нем — и сразу реву. — Сходи в церковь, помолись, — сказала баба Аня. — Попроси терпением тебя наградить. И в этот момент разговора раздался звонок в дверь. Лиза попрощалась с бабой Аней и пошла открывать. Она спросила: «Кто?»; мужской голос ей ответил: «Сумароков». Она перепугалась и долго не могла справиться с замком. Потом открыла. Перед ней стоял высокий мужчина, одетый в габардиновое серое пальто и серую шляпу. Глаза его были спрятаны за темными очками, а на руки натянуты темные перчатки. — Можно войти? — спросил он скрипучим, как у робота, голосом и, не дожидаясь приглашения, пересек прихожую, вошел в комнату, поднял с пола Лизино пальто и бросил на стул. Оглянулся, чтобы сесть, но почему-то остался стоять, не снимая шляпу и перчатки. — По поводу вашего сына и моей дочери… Они никогда не были знакомы и никогда вместе не угоняли никаких машин и не летали на самолетах. После этих слов он склонился к ней так близко, что она услышала его дыхание, взял ее за руку и крепко сжал запястье. Лиза от боли вскрикнула. — Такая у меня позиция. — Он отпустил ее руку и пошел к двери. Лиза его не провожала. Она слышала громкие удаляющиеся шаги, слышала, как открылась и захлопнулась дверь. Жуткий ползучий страх овладел ею. Она почувствовала смертельную усталость, с трудом доползла до Костиной тахты, прилегла и так крепко уснула, что не слышала новых беспокойных звонков телефона. А когда проснулась глубокой ночью, то никак не могла сообразить: приснился ей приход Сумарокова, или это было на самом деле. Лиза зажгла свет. Огромное лиловое пятно сжимало ее запястье. Теперь она четко вспомнила: это случилось. Третья часть 21 Вскочила как оглашенная, ни свет ни заря, на душе тяжко. Глазастая умерла!.. Вот что вспомнила. Покачиваясь, прошла в ванную, стою скованная, ни рукой ни ногой не могу шевельнуть. Паралитик. Перед глазами картинка, не отвяжешься: лежит Глазастая на полу, руки раскинула крестом, а вокруг ладоней лужи крови — она себе вены взрезала. Стою. А в голове беспрерывно стучит: «Глазастая умерла, Глазастая умерла… Как теперь жить?» Пустила холодную воду из крана. Ошарашила ею уши и шею — вроде проснулась. Тут в голове просветлело, меня осенило: жива Глазастая, не умерла! Заорала на себя: «Идиотка чокнутая!.. Не понимаешь, что ли, что это сон?.. Балда!.. Дебилка последняя!» Кричу, кричу на себя, реву и слезы размазываю. Вот картинка, думаю, хорошо никто меня не видит. А самой еще страшно. Из меня сон медленно уходит, когда просыпаюсь, вначале не могу отличить, что приснилось, а что правда. Я и маленькой такая была, проснусь, реву от страха, Степаныч хватает меня, тащит в ванную, хохочет сам, обливает холодной водой, и я прихожу в себя. Однажды мне приснилось, что меня превратили в жабу, что у меня вместо лица жабья морда. А Степаныч поволок меня к зеркалу, а я отворачиваюсь, плачу, боюсь на себя взглянуть, вот тогда он и облил меня впервые холодной водой, чтобы я очухалась. После я одним глазком на себя взглянула — вижу, нормальная, не жаба. Обрадовалась, помню, засмеялась, дурочка, и захлопала в ладоши. Не знала, что я жабой навсегда стану, что мне дадут такое прозвище, потому что Степаныч, для смеха, рассказал соседям про мой сон, а когда я появилась во дворе, то кто-то из малолеток крикнул: «Смотрите, вон жаба пришла!» И пошло-поехало: жаба, жаба! А Степаныч сказал тогда: «Из жабы знаешь какая красавица вырастает?.. Первейшая. Только для этого надо терпение и немного удачи». — «А что такое удача?» — спросила я. А он ответил: «Ну, это чудо. Будешь ты жить-жить, потом произойдет в твоей жизни чудо, и ты станешь красавицей». Сколько лет с тех пор прошло?.. Десять. А я так и осталась жабой, и никакого чуда. Из двора прозвище со мной переехало в детсад, оттуда в школу, а теперь по беспроволочному телеграфу в училище. Да мне на это наплевать. Когда злюсь, могу за «жабу» по морде съездить, а иногда рассмеюсь вместе со всеми, если настроение хорошее. А Степаныч, наивняк, все еще ждет для меня чуда. Да я его не переубеждаю, не хочу разочаровывать, раз он верит в сказки. Тут я очухалась и вспомнила, что мне надо до училища написать Косте в колонию и приготовить Глазастой кисель. Вчера я запаслась на базаре клюквой. Цены там, я вам скажу, обалденные. Я возмутилась. А баба-торговка закричала: «Хочешь — покупай, а не хочешь — отваливай!» Я же ей миролюбиво, а она орет. Хорошо бы ей опрокинуть таз с клюквой, подумала, пройти мимо, зацепить локтем и опрокинуть. А по этой клюкве все бы ходили и давили ее сапогами — вышла бы кровавая история. Из принципа я купила клюкву у сморщенной худенькой старушки, мне ее жалко стало, я у нее купила два стакана вместо одного. Тут я посмотрела на часы — уже семь. Закрутилась со страшной скоростью. До училища надо приготовить кисель Глазастой, чтобы взять с собой, потому что, если возвращаться домой и потом готовить, наверняка опоздаешь в больницу. Там строго, передачи принимают только в положенное время. На готовку я ловкая и быстрая. В один миг отжала из клюквы сок, отжимку залила водой, прокипятила, процедила, добавила крахмалу и сахару, а потом влила туда клюквенный сок. Вливала его медленно, помешивая в кастрюле деревянной ложкой. Поймала себя на том, что улыбаюсь: мне нравилось, как свежая, ярко-малиновая струя сока растворялась в горячей темно-багровой жидкости. Поставила кисель студиться в таз с холодной водой, а сама села строчить письмо Косте. Только тут поняла, отчего улыбалась, когда варила кисель: о Косте думала. Я часто ему писала, но не получила ни одного ответа. Не обижалась, он ведь в колонии, а я на воле. Правда, он передавал мне приветы через Лизу, если та не врала из жалости. А вчера Лиза объявила, что через месяц Костю выпустят — ей Глебов об этом сообщил. А меня от этой новости прямо в жар бросило, я закричала: «А вы уже написали ему об этом?.. Он знает?» А она ответила, что еще нет, что ждет, когда будет приказ о Костином досрочном освобождении. Тут я обрадовалась и прикусила язык, сразу решила срочно ему написать, вдруг мое письмо придет первым, пока казенная бумага доползет до колонии, и Костя узнает именно от меня, что его освобождают. Вот почему я так спешила с письмом. Лизок сообщила мне об этом на ходу, она торопилась, ей было не до разговора, непривычно намылилась куда-то. Впервые в этом году. Подумала, хорошо, что Степаныча нет, а то бы расстроился. Он привык за эти месяцы, что Лиза всегда сидела дома и каждый вечер заходила к нам. Весь вечер я прождала, но Лизы все не было и не было, и я легла спать, чтобы не привлекать внимания Степаныча к ее отсутствию. «Самурай, привет! — написала я. — С большой радостью узнала, что тебя выпускают раньше срока! Вот и кончились твои беды! Приезжай побыстрее, все тебя ждут. И ребята из группы, и девчонки, — врала я, потому что наша дружная компания давно рассыпалась, каждый жил своей жизнью, — но особенно, конечно, я!» Я перестала строчить и несколько раз прочитала то, что написала. Потом почему-то вычеркнула слова «особенно, конечно, я», подумала, а чего про это писать?.. И заторопилась дальше, потому что время подгоняло. «Не хотела я тебя огорчать, но что поделаешь, у нас случилось настоящее горе. Даже не знаю с чего начать?.. Чтобы тебе было понятно, напишу все по порядку, а то у меня путаница в голове, я еще не очухалась от всех новостей. Только ты не расстраивайся, у нас уже все налаживается. Итак, начинаю… Сначала у Глазастой умерла мама. Без всякой болезни. Описываю тебе момент смерти со слов Глазастой. Они вместе пришли в ателье, чтобы заказать Глазастой платье ко дню рождения. Ей стукнуло четырнадцать. И у них дома по этому случаю намечалась большая тусовка. Эх, сейчас ты узнаешь, что учудила эта четырнадцатилетняя. Перед походом в ателье она поссорилась с матерью: не хотела шить платье, зачем оно ей — она же хиповка. А мать настаивала, потому что это был приказ отца. Он собирался устраивать день рождения и хотел, чтобы „его дочь была на этом празднике в нормальном платье“. В ателье у матери Глазастой закружилась голова, она хотела присесть в кресло, но промахнулась и опустилась на пол. И тут же умерла от кровоизлияния в мозг. Ты подумай — на виду у всех! Я первый раз была на похоронах, и они оставили в моей душе неизгладимый след. Я много думаю теперь, какая странная штука жизнь: живет-живет человек, и вдруг умирает. Что меня потрясло, так это то, что умереть может каждый. Раньше я об этом никогда не думала, а теперь все время волнуюсь о Степаныче. Веришь, сижу в училище на занятиях, вдруг вскакиваю, как чумовая, бегу ему звонить — проверяю, жив ли? И про себя думаю, а вдруг я тоже умру. Ведь все мы умрем когда-то?!.. Жалко всех, жалко себя… Хотя про свою смерть я думаю спокойно, даже с радостью. Вот умру, а ты меня пожалеешь. Поцелуешь меня в гробу». Тут я перестала писать. Подумала, что волнуюсь не только об отце, а и о Лизе, и о Глазастой, а больше всего о Косте. Вспомнила, как просыпаюсь ночью и меня такой страх за него охватывает, что потихоньку плачу в подушку, чтобы Степаныча не разбудить. Расхотелось писать, встала, включила радио, там песенку играли веселую, потанцевала, успокоилась, снова села за письмо. «В тот день Глазастая позвонила, что у нее умерла мама, и что сегодня похороны, и чтобы я пришла в два часа на Воробьевку, дом восемь, квартира тридцать один, и чтобы я Ромашке и Каланче ничего не говорила. И отключилась. А я стояла у телефона, ничего не соображала. Потом очухалась, стала собираться, до двух времени оставалось мало. Собираюсь, а сама чувствую — боюсь, тяну время, тяну. Не помню, как села на стул, чтобы надеть кеды… Отрубилась. Сижу, грызу ногти, ничего не соображаю, но все время страшно. Когда шла к Глазастой, у меня зуб на зуб не попадал. Еле заставила себя войти в подъезд. Только поднялась на второй этаж, меня женщина нагоняет, одетая во все черное. Посмотрела и спросила: „Ты туда? — (Я кивнула.) — Что теперь будет с Коленькой, ума не приложу“. Я решила, что она говорит про отца Глазастой. Я с ним не знакома — молчу. А оказалось, не про отца, нет, ты слушай, слушай, что произошло дальше! Мы пошли по лестнице наверх. Вдруг что-то прошуршало над нами и по волосам меня — чирк! От страха я остолбенела, втянула голову в плечи — боюсь шелохнуться. А женщина говорит, вполне серьезно: „И меня задел… Не пугайся, это ангел смерти летает… За ее душой прилетел… Она ведь святая была…“ Представляешь мое состояние?.. Она обогнала меня и скрылась. А „он“ снова надо мной пролетел, и снова — чирк по волосам! И тут я увидела, что это был обыкновенный голубь, как он влетел в подъезд — не представляю, я влезла на окно, чтобы открыть и выпустить голубя, а там все заржавело и не открывается. Тогда я локтем трах по стеклу — осколки вытащила и ушла. Медленно потащилась дальше, все время почему-то думала о голубе, почему-то было страшно, а еще чем-то непривычным пахло. Решила, это от покойника такой запах, а оказалась елка. Весь коридор в квартире был устлан еловыми ветками, а дверь была открыта настежь. Вошла, в коридоре паслось несколько человек, но никто не спросил меня, куда и кто. Ну я и прошла в комнату. Гроб стоял на столе, посередине, но я все время так поворачивалась, чтобы не видеть мертвой. Глазастую усекла сразу. Она сидела у гроба, прямо около головы матери, одетая в джинсы и свитер. Рядом с нею стоял коротко остриженный мальчик. Они оба были ко мне спиной. Женщина, моя знакомая, подошла к Глазастой, обняла ее, поцеловала и мальчика поцеловала. А я не знала, что делать, боялась к ней подойти. Тут в комнату вошли мужчины и стали поднимать гроб, говоря, что приехал автобус. Я подумала, сейчас Глазастая оглянется, а я ее не узнаю, у нее, может быть, стало другое лицо, она ведь рядом с мертвой сидела, гладила ее рукой. Я сразу спряталась за чью-то спину, но Глазастая заметила меня — лицо у нее, между прочим, оказалось обыкновенным, только белым-белым, а глаза сухие, блестящие, и подошла ко мне вместе с мальчиком, она его тянула за руку, а он упирался, улыбаясь. Ну, вроде хулиганил, хотя ему было на вид лет восемь. Я даже испугалась, чего, думаю, он хулиганит и улыбается не вовремя. Мальчик был хорошенький, блондинчик, чистенький. Глазастая сунула мне его ладошку и говорит: „Ты крепко держи его за руку, ни на шаг от себя не отпускай… Поняла? Его зовут Коля!“ Так вот про какого Колю говорила женщина в подъезде! Ты слушай, слушай дальше, закачаешься и упадешь. „Он у нас, — говорит, — не разговаривает“. Я смотрю на нее, как идиотка, ничего не понимаю. „Совсем не разговаривает, — объясняет она, — никогда. Ну он не умеет. А так все слышит, понимает, — Глазастая ласково погладила мальчика по голове. — Так что его терять нельзя. Он сейчас веселый, а если заплачет, дай ему конфету“. — И высыпала мне в ладонь горсть леденцов. Потом узнаю, что Коля — брат Глазастой. Дальше я опишу тебе, как я намучилась с ним, как потеряла на кладбище, как нашла, только ты не думай, он хороший мальчик, хотя и немой. Отец Глазастой приехал на кладбище. Тут я впервые его увидела. Высокий, решительный, хорошо одетый, в темных очках. Отец Глазастой принес венок из живых цветов. Правда, венок этот тащил не он, а его шофер, венок был большущий, а шофер маленький, поэтому он надел его себе на шею. Коля показал на него пальцем и рассмеялся. Я вздрогнула, у него смех был какой-то дикий, он не смеялся, а выдавливал из себя: „Гы-гы-гы“. Отец Глазастой, проходя мимо нас, остановился на секунду, но Коля не обратил на него никакого внимания, и он отошел. Вообще, с того момента, как появился отец Глазастой, он стал сразу самым главным, и к нему подошли могильщики, и все завертелось, и все заспешили. Быстро закрыли гроб крышкой. Заколотили гвоздями, тут Глазастая заплакала, закрыла лицо руками, и я тоже заревела. А в это время гроб опустили в могилу и стали быстро засыпать землей, а шофер поднес венок и прислонил его к холмику. Именно в эту минуту я и потеряла Колю. Почувствовала, что моя рука пустая, оглянулась, а его нет, я туда-сюда, а его нигде нет. Бросилась бежать. „Коля, — кричу, — Коля!“ Теперь часто думаю, может быть, это был самый страшный момент в моей жизни. Ору: „Коля, Коля!“ И бегаю между могилами, а он знаешь что сделал?.. Спрятался за соседний памятник. Притаился, ждет, когда я его найду. И лицо у него совсем-совсем нормальное, хитренькое такое личико, симпатичное. Потом отец Глазастой без всяких слов протянул могильщикам деньги, прихватил Глазастую и Колю и укатил. А мы остались: две старухи, три женщины помоложе, мужчины, которые несли гроб, и еще один, странный, плохо одетый, небритый, он все время плакал, вытирая слезы кулаком. Мы стояли, не зная, что делать. Потом странный мужчина сказал мне: „У нас поминки, если хочешь, приходи… Но Лариски, конечно, не будет. А в общем-то, может, и объявится. Она ведь решила жить на Воробьевке вдвоем с Колей. Вот только как она с ним управится, не знаю“. А я ответила, что к ним я пойти не могу, у меня занятия. А он почему-то улыбнулся, вроде как смутился. Видно, догадался, что мне все это в тягость. Я вышла на главную дорожку и побежала, а потом остановилась и стала их ждать: подумала, пойду на их поминки, а вдруг правда Глазастая туда придет с Колей. Они скоро появились, но зашли все в церковь, я не решилась. У церкви появляется Куприянов на мотоцикле. Зачем, непонятно. Смотрит на меня, ухмыляется. Но ты не думай, это еще не вся история. Только начало. Так что слушай дальше. После похорон Глазастая исчезла. Ни на какой Воробьевке с Колей она не появилась. Звоню ей, не отвечает ни утром, ни днем, ни даже ночью. Ясно, думаю, живет у отца. Выбора нет, мотаюсь к Ромашке, спрашиваю: „Глазастая в школу ходит?“ Та отвечает: „Не ходит, а что?“ Вопрос оставляю без внимания и ухожу. Тащусь на Фигнера, думаю, может, там поймаю Глазастую. Ты спросишь, чего я ее ловлю, раз она мне не звонит?.. Отвечаю: я все время думаю, а вдруг я ей нужна. Она же доверила мне свою тайну про Колю. А теперь этот Коля в моей голове как гвоздь сидит. В общем, на второй день вдруг дверь их подъезда хлоп — на улицу вылетает Джимми, за ним двое одинаковых пацанят лет по пяти, а потом выходит такая складненькая „телка“ вроде Ромашки. При шмотках: в синих брюках и белой куртке. Догадался — кто?.. Мачеха Глазастой, это же ежу понятно, с двумя сыновьями. Не раздумывая, бросаюсь вперед в пасть к Джимми, хочу его использовать для личного знакомства с ними. Думаю, если он меня не узнает, то наверняка растерзает. А сама нежным голоском: „Джимми, Джимми, какая красивая собачка!“ А он как бросился ко мне навстречу, я еле удержалась под его тяжестью. А „телка“ кричит не своим голосом: „Девочка, осторожней!“ А Джимми уже мне все лицо вылизывает — узнал. Они окружили меня, мачеха и два ее сына. — А я подруга Лариски, — говорю. — А почему она в школу не ходит? — Уехала, — отвечает мачеха, — ненадолго. А один из мальчишек кричит: „Она с папой уехала… и с Колькой…“ А второй добавляет: „Повезли его в… специнтернат“. Ну, дела, думаю. Тут я сразу соображаю, зная характер Глазастой, что из этого ничего хорошего не выйдет, и как в воду глядела. Отец Глазастой, говорят, сильная личность. Если он что-то решил, возражать нельзя. А он сказал, что Глазастая переезжает к нему, а Колю отправляют в специнтернат для больных детей. И весь разговор. И вот наша непокорная Глазастая, вместе с отцом, повезла Колю в интернат. С тех пор я ее ни разу не видела!