– Давайте где-нибудь спрячемся. Вдруг Маргарита Львовна придет, увидит, что я с вами беседую, и заподозрит нехорошее. Меня охватило удивление. – Ты о Воробьевой говоришь? Он кивнул, я его успокоил: – Она сегодня тут не появится, но, если не хочешь беседовать в проходной, я закажу тебе пропуск. Паспорт с собой? Когда мы очутились в кабинете, я велел: – Рассказывай. Он мигом вспотел. – Мы живем на даче около Воробьевых. Не дружим с ними, но и не ругаемся, просто здороваемся. А тут пришла Маргарита Львовна в гости днем, когда родителей нет. Они на работе, а мы с сестрой на даче. Катя старшая, мама ей велела за мной следить. Роман Сергеевич посмотрел на бутылку, но не стал ее брать. – Филипп чистосердечно рассказал, как соседка пыталась сподвигнуть его на лжесвидетельство. Воробьева предложила Паланину рассказать следователю, что он решил, как всегда, подглядеть за соседями, подошел к забору, где специально провертел дырку, и увидел, как из окна спальни Маргариты выскакивает бомж! У него в руках деньги. Понимаете? Вопрос адресовался мне. – Мать решила спасти сына, – кивнула я, – но выбрала неудачного кандидата на роль лжесвидетеля. Горелов закинул ногу на ногу. – Филипп сказал, что Воробьева его припугнула. Пообещала сообщить бабушке школьника, как тот за сараем целовался с дочкой местной продавщицы. А еще ябедничать, что ее внук сделал дырки во всех заборах, чтобы подсматривать за соседями и справа, и слева, и сзади. Фил перепугался и согласился на обман. Маргарита Львовна сменила гнев на милость, пообещала пареньку денег, новый велосипед, приказала завтра утром ехать в милицию, спросить следователя Романа Сергеевича Горелова и сообщить ему про бездомного. Ночь Паланин провел без сна, а к утру принял решение: он отправится по адресу, который получил от Воробьевой, и расскажет всю правду. Да, он проковырял забор, ему интересно подглядывать за людьми. И в день смерти Нины Кропоткиной парень именно этим и занимался. Но никакого постороннего мужчины на участке Маргариты Львовны не видел. Когда Филипп устроился у «окна обозрения», из спальни матери вылез Наум, зарыл что-то под кустом смородины и живо забрался назад. Глава четырнадцатая Я вернулась от Горелова и рассказала своей бригаде все, что узнала. – Интересно, что подросток закопал? – перебила меня Дюдюля. – Матерчатую сумку, – ответила я, – в ней нашли большую сумму денег. Это была «касса» Маргариты Львовны: рубли на расходы. Ее обнаружили под смородиной. Сразу стало понятно, что «сейф» там недавно. Материал, из которого сделана сумка, не покрылся характерными пятнами, которые появляются, если вещь долго находится в земле. Торбочка была сухой, купюры тоже. Филипп сказал правду. – Интересно, – вопросительно протянул Вадим Борисович, – следователь поговорил с заботливой мамашей? – Да, – подтвердила я, – Горелов приехал к Воробьевым на дачу, вместе с ним прибыли и другие сотрудники. Сумку в саду изъяли со всеми формальностями, купюры пересчитали. Показали их Воробьевой, та подтвердила: – Перед тем как пойти за творогом, я взяла несколько ассигнаций. Сумку украли уже после того, как я ушла. Помню, сколько денег в ней осталось. Эксперты уехали, Роман Сергеевич отправился с ними, потом вызвал к себе супругов Воробьевых. Маргарита Львовна яростно отрицала факт своей беседы с Паланиным. Закатила истерику, пообещала Горелову: – Костьми лягу, но вас уберут с работы. Поверили клеветнику! Приведите сюда Филиппа, пусть в глаза мне набрешет. И следователь отвел родителей Наума в комнату, где одна стена была закрыта занавеской. Ее раздвинули, за ней обнаружилось простое стекло, стало видно соседнее помещение, в котором находился Паланин. Подросток повторил свой рассказ. Воробьева начала обзывать паренька лгуном, негодяем, мерзавцем. – Вот выйдем отсюда, ославлю тебя, подонка, на весь мир, – орал отец Наума, – сбежишь от позора с дачи в Москву. А я и там людям расскажу, кто ты такой. В школу приду, одноклассников, учителей созову! Роман Сергеевич остановил Воробьева: – Пожалуйста, успокойтесь. Сейчас дам вам послушать аудиозапись. Давайте вернемся в мой кабинет. Когда все оказались у следователя, тот включил диктофон. «– Ты как сюда попал? – поинтересовался дрожащий дискант. – А ты? – осведомился Наум. – У соседки по квартире кошелек из сумки подрезал, – ответил паренек. – …, – выругался Воробьев, – дурак! Так тебе и надо, посадят надолго. Я бабу убил, но меня освободят. – Ой, – испугался его собеседник. – Надоела мне подруга матери, – засмеялся Наум, – вечно в гости припрется, сидит весь день, на ночь остается. Ну, я ее и того!.. Теперь больше не появится. Ха-ха-ха! Чего молчишь, испугался? – Ддда, – прозаикался сосед по камере, – вдруг ты и меня… того… – Могу, – согласился Воробьев, – если станешь доводить меня, зудеть над ухом, как моя мамаша… Далее шел непечатный текст. – У тебя мать плохая? – пролепетал подросток. – Моя хорошая. Любит меня, вытащит отсюда. – Кем работает твоя мамашка? – осведомился Наум. – Почтальоном. – Отец есть? – Он умер. – А кем был? – Слесарем. – …тебе! – снова выругался «сладкий мальчик». – Почему? – чуть не заплакал его сосед по камере. – А потому, – засмеялся Наум, – что ты вор и идиот в придачу. Нельзя у соседей красть. Я… только у чужих. Предки у тебя нищета! А у меня отец главврач клиники! Мать, правда, дура…» Я на секунду прервала рассказ. – Вот вам и милый сыночек, – вздохнул Вадим Борисович. – Я записала наш разговор с Романом Сергеевичем, кто хочет, может его весь послушать, – предложила я, – что касается записи, которую он мне процитировал, то в ней содержится признание Наума в убийстве Кропоткиной, оскорбление в адрес родителей и наглая уверенность, что его, любимого, идиоты-предки из любой навозной кучи вытащат, отмоют и денег дадут. – Бедные Воробьевы, – пожалела родителей мерзавца Ада Марковна, – всегда тяжело, когда водруженный тобой на пьедестал идол падает и разбивается. Как они на это отреагировали? – Молча выслушали все, что говорил любимый сын, – ответила я, – определенно ни он, ни паренек, который украл кошелек у соседки, не подозревали, что в камере есть прослушка. – Малолетних запрещено сажать в одну камеру со взрослыми правонарушителями, – заметил Иван Никифорович, – находись Наум с кем-то из опытных уголовников, тот мог дать понять подростку, что лучше молчать, возможно, ведется запись. Но в камере оказался перепуганный мальчишка. Или… – Или подсадная утка, – подхватил Димон, – провокатор, стукачок. – Собеседник Наума подросток, – возразила я. Дюдюля усмехнулась. – Танюша, ты отличный профессионал, но порой демонстрируешь удивительную наивность! Школьник мог нарубить не тех дров, его запихнули в кутузку и сделали ему предложение: «К тебе подсадят задержанного, вызови его на откровенность. Если хорошо сработаешь, отпустим и никому не сообщим о твоем визите в милицию. И дома, и в школе никто ничего не узнает». Вот он и постарался. – Возможный вариант, – согласился Иван. – Наверное, я наивна, – пробормотала я, – но почему-то считала, что советские милиционеры так себя не вели! Коробков ухмыльнулся. – Они не только это проделывали. – Нам неинтересно, кем был сосед по камере, – остановила беседу Дюдюля, – важно, что младший Воробьев признался. Но я никак не могла успокоиться.