Во внешности девочек причудливо и в то же время закономерно соединились родительские черты. Помимо присущей обоим родителям способности увлеченно заниматься любимым делом, старшая дочь унаследовала от матери изящную худощавую фигуру, а от отца – некрасивое лицо и небогатую шевелюру, а также заметную угрюмость и погруженность в себя. Младшая же девочка обладала красотой, музыкальностью и жизнерадостностью Тамары, но была – в папу – округлой пышечкой, сперва по-детски пухленькой, а в девичестве – крепко сбитой, широкобедрой и пышногрудой. Надежды Тамары на то, что и Надя окажется разумным самостоятельным ребенком, совершенно не оправдались, за ней требовался постоянный пригляд, но на помощь пришла рано повзрослевшая, ответственная Любаша, а потом и сестра Тамары Леонидовны приехала. Таким образом, рождение и воспитание двух дочерей не затормозило театральную и кинематографическую карьеру Тамары Филановской и даже, к счастью, не сказалось на ее фигуре. Тамара так привыкла к тому, что дочерьми можно не заниматься, что с ними и без того все будет в порядке… Она почему-то не испытывала потребности побыть с ними, провести с девочками свободное время, поговорить, поиграть, ей никогда не было интересно, с кем они дружат в детском саду или в школе. Она искренне не понимала, что в этом может быть интересного. Другое дело – их способности: не по годам развитая Любочка и музыкально одаренная Надюша были постоянным предметом восхищения и зависти знакомых, и это не могло не тешить материнское тщеславие Тамары Леонидовны, поэтому она бдительно следила за тем, чтобы девочки «как следует занимались». Но общаться с ними – зачем? Что интересного может быть в детских головках и в незрелых душах? И вот сегодня Тамара Филановская с горечью пожинала плоды. Люба доверие оправдала, а вот Надю упустили, упустили… Как, когда? * * * Она ни в едином пункте не изменила график намеченных дел, выучила текст роли для завтрашних съемок на «Мосфильме», отдохнула, чтобы в полную силу отыграть вечерний спектакль, и вернулась домой, когда в комнате Нади свет уже не горел. Еще несколько дней назад это показалось бы Тамаре Леонидовне совершенно нормальным: поздно, девочке пора спать. Однако сегодня она усилием воли остановила привычный ход мыслей. Всего-то одиннадцать вечера, разве это время, чтобы двадцатилетней девушке укладываться в постель? Надюшка с самого детства была «совой», терпеть не могла рано ложиться и любила поспать до полудня, и ведь еще полгода назад Тамара, возвращаясь домой около полуночи, а то и позже, заставала младшую дочь бодрой, веселой и отнюдь не сонной. С каких это пор она стала такой паинькой, соблюдающей режим? Прячется, поняла Тамара Леонидовна. Делает все возможное, чтобы мать видела ее пореже. Боится, что живот уже заметен. Ох, как хочется взглянуть! Нет, не зря Ванечка Круглов предупреждал, чтобы не смотрела на дочь особо пристально, знал, что с этим соблазном справиться будет труднее всего. Можно прикусить язык и молчать, ни о чем не спрашивать, но вот не смотреть… А может, и не видно пока ничего, Надя – толстушка и ничего обтягивающего сроду не носила. Люба видит сестру каждый день и, если бы что-то заметила, непременно сказала бы. Хотя, с другой стороны, на Любочку надежды мало, что она в беременностях понимает, бедная некрасивая старая дева? Разве сможет разглядеть если не растущий живот, то хотя бы признаки токсикоза? Да и к людям она не особо внимательна, вся в себе, в своих мыслях, в своей работе. Утром Тамара Леонидовна встала пораньше – дел намечено много, надо все успеть – и застала обеих дочерей завтракающими в гостиной перед включенным телевизором. Люба – в строгом костюме с белоснежной блузкой, уже полностью одетая и причесанная перед выходом из дома, и, как всегда, с книжкой, Надя – в просторной фланелевой пижаме, которую мать привезла ей в подарок из ГДР. Не смотреть, не смотреть! Хотя в этой пижаме и девятимесячную беременность не увидишь. Личико свежее, глазки ясные, все как обычно. Только, кажется, ест слишком много. Впрочем, у Нади аппетит всегда был отменным, и покушать она любила. – Девочки, что у вас с Новым годом? – спросила Тамара, наливая себе кофе. – Где будете справлять? – Я – дома, – коротко ответила Люба, не поднимая глаз от открытой книги. – Одна? – удивилась мать. – А что такого? Никакой интересной компании в этом году не образовалось. Почитаю, посмотрю «Огонек», прекрасно проведу время. – А ты, Надюша? – А мы всем классом собираемся у одной девочки, – радостно сообщила Надя, увлеченно намазывая масло на толстый кусок белого хлеба. Если верить дочери, то класс профессора Московской консерватории Лидии Пожарской был самым дружным на свете. Особенно в последние полгода. Кто знает, так ли это? Раньше надо было выяснять. Ах ты господи… – Девочки, надо к празднику сделать генеральную уборку в квартире. Люба, Надя, вы меня слышите? Надя молчала, сосредоточенно жуя, а Люба так и не оторвалась от книги, но все-таки на слова матери отреагировала: – Ну попроси кого-нибудь, у тебя же полно поклонниц, которые готовы бегать в магазин и стирать твое белье. Каждый день вижу, как они у подъезда дежурят. Не понимаю, почему у нас нет домработницы. Во всех приличных домах есть, а у нас нет. Тамара Леонидовна задумчиво посмотрела на старшую дочь. Н-да, а казалось, что неглупая девица. Выдержала паузу, как и положено в спектакле. – Любаша, какой у тебя чудный костюмчик, и сидит на тебе как влитой. Где ты его покупала? Наконец Люба подняла удивленные глаза на мать. – Ты что, мам? Это же ты мне из Англии привезла. Забыла? – Ах вот как? Значит, мама из Англии привезла? – Тамара постепенно повышала голос, подводя сцену к кульминации. – То есть здесь, в Москве, ты ничего такого купить не можешь, да? Так вот, моя дорогая, запомни раз и навсегда: если ты хочешь носить костюмчики, которые твоя мама привозит тебе из-за границы, а также туфельки, юбочки и сумочки, то, будь любезна, не подвергай испытаниям мою репутацию. Меня уважают в театре ровно до тех пор, пока я не вызываю излишней зависти. Все наши актрисы сами ходят по магазинам, готовят, стирают и убирают, и я должна быть такой же, как они, иначе меня сожрут с потрохами. Ты что, не понимаешь, что такое театр? Ты не знаешь, какой это гадюшник? Стоит мне только дать повод – тут же нашепчут, настучат, напишут, и райком партии не утвердит мою кандидатуру на поездку. – Да брось ты, мама, – лениво протянула Люба. – Ты же ведущая актриса, ты звезда, ну как они могут не взять тебя на гастроли? – А вот так и могут. Ты думаешь, у нас есть незаменимые? Каждый спектакль имеет второй состав, между прочим. И никто не посмотрит на то, что я – жена главрежа, а я, в свою очередь, никогда не пойду на то, чтобы просить папу заступиться за меня. Он живет только своим театром, и он не должен портить отношения с управлением культуры и с райкомом, заступаясь за меня, иначе его лишат того, чем он дорожит больше всего на свете. Ты меня поняла, Любовь Григорьевна? Зазвонил телефон, и Надя тут же вскочила и метнулась к аппарату. Тамара Леонидовна не удержалась, бросила цепкий взгляд на фигуру дочери. Нет, не видно, да еще пижама эта… Что это она так заторопилась ответить? Ждет чьего-то звонка с утра пораньше? Впрочем, понятно, чьего – Юрцевича. – Мама, это тебя. В голосе слышно разочарование. Деточка моя, глупенькая, что же ты творишь? Тамара взяла трубку. Звонила портниха насчет платья. День, заполненный делами и хлопотами, начал затягивать Тамару в свой неумолимый круговорот, из которого надо непременно вынырнуть и найти время для еще одного дела, о котором Тамара Леонидовна думала всю ночь. Нужно обязательно встретиться с Ароном Моисеевичем. Он даст дельный совет и будет молчать. Если сроки для позднего аборта уже пропущены, то, может быть, можно как-то устроить ранние роды? И не будет у Нади никакого ребенка, и Юрцевич исчезнет из их жизни – об этом позаботится Ванечка Круглов, и никто ничего не узнает, и все войдет в обычную колею. Когда девочки ушли – Люба на работу, в школу, а Надя в Консерваторию, Тамара Леонидовна набрала номер Арона Моисеевича, знакомого и доверенного гинеколога. Ей удалось застать его дома, но оказалось, что у него ни сегодня, ни завтра не найдется возможности встретиться: через двадцать минут он уходит на работу, а после рабочего дня в клинике он со всей семьей уезжает на дачу и вернется только 3 января. – А у вас что-то срочное, Тамарочка? – озабоченно спросил он. – Какие-то проблемы? – Не у меня. Мне нужна консультация, Арон Моисеевич. – Давайте в двух словах по телефону. – Вы думаете? – засомневалась Тамара Леонидовна. – Ну вы хотя бы скажите, в чем дело, а там решим. Давайте, Тамарочка, давайте, время идет. – Сейчас, одну минуточку. Она положила трубку, вышла из гостиной, на цыпочках подошла к спальне и приоткрыла дверь. Григорий Васильевич громко храпел, раскинувшись на широкой супружеской кровати. Детские утренники интереса у него не вызывали, и, в отличие от жены, он не собирался так рано вставать и идти в театр. Надо надеяться, он не проснется и разговора с Ароном не услышит. Плотно притворив обе двери – в спальню и в гостиную, Тамара Леонидовна вернулась к телефону. – Арон Моисеевич, что можно сделать в двадцать недель? – начала она с места в карьер. – Ничего, – моментально и решительно ответил врач. – Если, конечно, нет жизненных показаний. Есть? – Нет, – честно призналась она. – Я имею в виду, их нет в плане здоровья. – Значит, они есть в… так сказать, социальном плане? – Вот именно. И очень серьезные. – Это будет дорого стоить. Около полутора-двух тысяч. Если, конечно, кто-нибудь возьмется. – Но вы можете порекомендовать того, кто возьмется? – Поищем, – неопределенно пообещал Арон Моисеевич. – А может, вы сами? – робко предложила Тамара. – Ни в коем случае, – резко отозвался тот. – Я этим не занимаюсь. Но есть коллеги, которые могут сделать все в лучшем виде. Позвоните мне после третьего января. – Спасибо, Арон Моисеевич. Еще два слова, пожалуйста. Это… ну, я хочу спросить, это очень опасно? – Очень, дорогая моя. И очень опасно, и очень больно. Намного больнее, чем обычные роды. Но если дама так решила и если у нее действительно серьезные основания, то она, как правило, готова терпеть. Она же готова, я так понимаю? – Не знаю… Я не уверена. Арон Моисеевич, я вам доверяю… Речь идет о моей Наде. Она попала в тяжелую ситуацию. – О Наде?! Боже мой, боже мой… Да как же это, Тамарочка, голубушка? – Да вот так. Сама не знаю как. Она со мной об этом не говорит, я вообще узнала из третьих рук. Теперь вот голову ломаю, что предпринять. – А если замуж? – предположил гинеколог. – И пусть себе рожает на здоровье. – Исключено. Это и есть социальный аспект нашей ситуации. – Понимаю, понимаю, – задумчиво протянул он. – Скажите-ка мне, как у нее со здоровьем? Хронические заболевания и все такое. – Она здорова. Никаких хронических заболеваний. Здоровая двадцатилетняя девица. – А что с кровью? Вы, помнится, как-то говорили мне, что у нее низкая свертываемость. Я не ошибся? – Не ошиблись. Это действительно так и есть. А что, это плохо? – Очень плохо, Тамарочка. Во-первых, при плохой свертываемости ни один приличный врач не возьмется, а неприличного я вам и рекомендовать не стану, а во-вторых, это может быть очень опасным, и я вам просто не советую даже думать об искусственных родах. Начнется кровотечение, которое не сумеют остановить, и девочка может погибнуть. Всё, Тамарочка, выбросьте это из головы, даже обсуждать ничего не буду. – Неужели ничего нельзя сделать? – в отчаянии проговорила Тамара Леонидовна. – Вы же врач, Арон Моисеевич, ну посоветуйте что-нибудь! – Как врач я вам ответственно заявляю, что нет ничего здоровее для здоровой женщины, чем здоровые своевременные роды. Если вы печетесь о благе своего ребенка и не хотите навредить, то пусть девочка родит. Вот вам мой единственный совет. Приводите ее ко мне, я ее посмотрю и буду наблюдать до самых родов. Мне пора бежать, Тамарочка. С наступающим праздником вас, Григорию Васильевичу от меня поклон передавайте, а после третьего числа приводите Надю ко мне на прием. Договорились? – Договорились, спасибо, – уныло пробормотала Тамара Леонидовна. Слабая, едва затеплившаяся надежда рухнула. Разумеется, она не собирается подвергать свою девочку процедуре, которая не только страшно болезненна, но и опасна для жизни. Значит, придется готовиться к тому, чтобы стать бабушкой. Москва, февраль 2006 года