– Спокойно, па. Мы просто проговариваем то, что обязательно нужно проговорить. – Его взгляд становился все более тяжелым, он плотно прижался спиной к задней стенке кабинки. – Послушайте, Дарзелл… – Бекки потянулась к его руке, и то, что я увидел в ее глазах, было истинным пониманием и сочувствием, словно эта война тоже была для нее сугубо личным делом. – Мы просто пытаемся помочь. Вот и всё. – И вы думаете, он знает, кто убил эту девушку? – Да, думаем. – И вот в этом-то ваша главная проблема. – Дарзелл выдернул руку, но мягко. – Этот человек любит свои секреты. Я тут не при делах. – Зато я при делах, – произнес я. – Он делает это ради меня. – Почему? – По-моему, он защищает меня. «Плохие люди», – сказал он мне. В тюрьме или за ее пределами, я так и не понял. Он сказал мне, что они способны навредить мне, только чтобы добраться до него. – Ты многого не знаешь, – сказал Дарзелл. – Я знаю, что окружной прокурор хочет казнить человека, который спас вам жизнь. – Ну пожалуйста, Дарзелл! – добавила Бекки. Но тот не сводил глаз с меня. – Один мой брат уже погиб на войне, – сказал я ему. – Джейсон – это все, что у меня осталось. А значит, я уже в том дерьме, про которое вы только что говорили. Без тени улыбки Дарзелл побарабанил пальцами по столу. Наконец он поднял взгляд на своего отца, и тот кивнул. – Это правильная вещь, сынок. – Ладно, – медленно произнес Дарзелл. – Расскажу тебе то, что знаю. Это займет некоторое время, и мне нужно сделать это по-своему. Так что не перебивай. Не задавай вопросов. Если понадобится к чему-то вернуться, можем сделать это позже – хотя, если честно, мне хотелось бы обойтись без этого. Дарзелл все-таки принял решение, которое его явно не радовало, но был теперь куда больше расположен к разговору и, пока прикуривал вторую сигарету, выглядел уже несколько раскрепостившимся. – Джейсон – герой, самый настоящий герой, и любой морпех, который знает его историю, скажет тебе то же самое. Две полные боевые командировки и большая часть третьей. Но кончилась она плохо. Военная тюрьма, увольнение с лишением всех прав и привилегий… Это то, что видит большинство людей, так что с этого я и начну, а потом мы вернемся к остальному. Годится? – Еще как. Дарзелл удовлетворенно кивнул. – Когда-нибудь слышал про Сонгми? – Вы имеете в виду ту бойню? – Да, ту жуткую резню. Он покосился на Бекки, но она тоже знала про Сонгми. Почти все знали. В шестьдесят восьмом группа американских солдат уничтожила пятьсот мирных обитателей этой маленькой деревушки, и даже на тот момент это массовое убийство рассматривалось как наихудшее зверство всей вьетнамской войны. У них не было никаких причин для этих убийств – они не обнаружили в этой деревне вооруженных вьетконговцев, не встретили абсолютно никакого сопротивления, – но все равно в течение того дня группа американских солдат систематически убивала ни в чем не повинных мужчин, женщин и детей – взрывала их гранатами, накрывала залпами из гранатометов, выстраивала их в канавах и расстреливала в упор. Младенцев. Беременных женщин. Все, что двигалось, дышало или ползало. Потом предпринимались массированные попытки замять эту бессмысленную бойню, за которыми последовали слушания в Конгрессе, суд, всенародное негодование… Дарзелл достаточно ясно выразился насчет вопросов, но я просто не смог удержаться. – В Сонгми отличилась армия Соединенных Штатов. Джейсон был морпехом. – Совершенно верно, но Вьетнам – это просто огромная, бесконтрольная, уродливая масса войны. – Дарзелл выпустил струю дыма, а потом уставился на меня этими своими жесткими, карими, солдатскими глазами. – Думаешь, Сонгми было единственным местом, в котором происходили подобные зверства? 30 Дарзелл оказался прав в одном. Рассказ потребовал времени, и, выслушав его, даже в теплом солнечном свете я чувствовал себя совершенно выбитым из колеи, скованным и переполненным благоговейным страхом. А еще мыслями о своем брате – о том, что он сделал… – Может, на сей раз я сяду за руль? Бекки взяла у меня ключи, и я оглянулся на зал бильярдной, прищурившись на ярком свете. Дарзелл был по-прежнему внутри, но его отец немного постоял возле открытой двери, одарив меня долгим взглядом и мрачным взмахом руки, прежде чем шагнуть обратно в полутьму. – Ну пошли, мой хороший. Бекки отвела меня обратно к машине, усадила на пассажирское сиденье. Даже за рулем она оставила меня одного – словно бы понимала, какого рода мыслительный процесс мне требовался, чтобы уложить в голове такое великое множество деталей и то, как хитроумно они цеплялись друг за друга. – Это несправедливо, – наконец произнес я. – Да, несправедливо. – Я вообще его не знаю. Не думаю, что кто-то вообще знает. – Хочешь поговорить об этом? А я все мысленно прокручивал кино, которое Дарзелл только что вложил мне в голову, – немой хроникальный ролик с телами на переполненной кровью реке, со всеми этими мертвецами и с теми, кто все-таки остался жив. – Почему Джейсон мне ничего не говорил? Господи, Бекки! Почему он никому из нас так и не рассказал? – Не знаю. А хотела бы знать. – Хотя это многое объясняет. Наркотики. То, какой он. – Ты собираешься сказать ему? – Что я знаю правду? Не знаю. У меня такое чувство, будто голова сейчас взорвется. – Просто дыши, хорошо? Вдох, выдох, как следует и поглубже… Прикрыв глаза, я сделал то, как она просила. А когда открыл их опять, то совершенно не представлял, где мы находимся. – Погоди-ка. Куда мы едем? – Ты ведь доверяешь мне? – Доверяю. – Вот и доверься. Бекки показала мне спокойные глаза и едва заметную улыбку, так что я стал смотреть на проплывающий мимо город, размышляя обо всех этих копах, репортерах и прокурорах и повторяя про себя: «Они тоже не знают его, никто из них ни хера не знает…» Через десять минут я понял, где мы. Заброшенная скобяная лавка. Знакомый полуразвалившийся дом. – Мы едем к тебе? Она одарила меня еще одной мимолетной улыбкой, но проехала мимо своей улицы, свернув на следующей и подрулив к обочине у пустыря напротив старых маленьких домиков на противоположной стороне дороги. Повела меня на пустырь. Перебравшись через уцелевший фундамент давно снесенного дома, мы стали спускаться вниз по крутому откосу берега и долго продирались сквозь высокие, по пояс, заросли плюща, пока не появились деревья и над головой не повисли побеги дикого винограда. Бекки потянула меня глубже в лес и, когда мы достигли ручья, повернула вдоль берега, раздвигая плети вьюнков, пока не открылось все то же озерцо с глубокой чистой водой. – Помнишь наше купание? – Она стряхнула туфли, совершенно серьезная. – Как насчет по-настоящему на сей раз? Когда слетела ее рубашка, лифчик слетел вместе с ней. Бекки лишь слегка покраснела, а я подумал про все те разы, что видел ее на карьере, коричневую от солнца и лоснящуюся, как тюлень. Она помогла мне выбраться из рубашки и поцеловала меня. Ее груди расплющились о мою грудь, и я по-прежнему чувствовал их там, маленькие и теплые, словно до сих пор касающиеся моей кожи, когда она отступила назад и сняла остальную одежду. Румянец все играл у нее на щеках, но Бекки повернулась к озерцу, поманила меня пальцем, и на губах ее промелькнула лукавая улыбка. – Так идешь ты или нет? Я разделся и последовал за ней в озерцо, придвигаясь все ближе, пока нас не разделяли какие-то дюймы. – Почему сейчас? – Мне хотелось знать. – Потому что я наблюдала за твоим лицом, а не Дарзелла. – Бекки придвинулась ближе, пока мы не соприкоснулись. – Ты знаешь, что ты плакал? – Только в самом конце. – Я подумала, что это прекрасно. – Почему? – Потому что он заставил тебя поверить в то, что ты делаешь. – Я уже и так верил. – Но есть разница между долгом и любовью. Ты хотел помочь Джейсону, потому что он твой брат, – это долг. Дарзелл заставил тебя полюбить его. Все было так. Бекки была права.