Когда я весной девяносто второго года поручил полковнику Редигеру составить проект организации главного управления разведки и контрразведки, то, разумеется, не предполагал, что быстро получу желаемое. Все-таки это не такая простая задача. И, кроме того, в прошлой жизни я читал мемуары Редигера, из которых уяснил то, что автор — редкий педант и зануда. Но, как выяснилось, я его все-таки несколько недооценил. Он ухитрился провозиться с проектом год и три месяца, представив его только в июле девяносто третьего года. Причем мне было в общем-то не в чем себя упрекнуть — оплату я ему назначил не повременную, а сдельную. То есть он получил триста рублей аванса, а окончательный расчет предполагался после завершения работы. Две тысячи рублей, если мое величество сочтет написанное им приемлемым. И, в общем, я по прочтении этого документа именно к такому и склонялся. Полковник показал себя умным человеком и не стал раздувать свой труд не только до размеров «Войны и мира», но даже до «Графа Монте-Кристо». Его доклад был примерно с роман Достоевского «Игрок», то есть довольно тонким. Правда, Федор Михайлович потратил на свое творение меньше месяца, а не год с лишним, но оправданием Редигеру могло служить то, что он писал сам, а Достоевский диктовал стенографистке, на которой сразу по завершении работы женился. Неожиданности в документе начались сразу, еще во вступлении. Там Редигер, которого, кстати, звали как Можайского, то есть Александр Федорович, утверждал, что имеется настоятельная необходимость в специальном государственном органе, координирующем работу всех военных ведомств России, то есть армии, флота морского и флота воздушного. Он предлагал назвать эту контору «Комитетом государственной обороны» и подчинить ее непосредственно императору, который в случае войны автоматически становится верховным главнокомандующим. А само управление разведки и контрразведки должно стать подразделением вышеупомянутого комитета, ибо его деятельность не может быть ограничена только рамками армии либо любого из флотов. Ну, а дальше шел довольно подробный проект создания того самого управления. Правда, в нем иногда попадались незнакомые мне слова, но, с моей точки зрения, они документ не портили, а лишь добавляли ему академичности. В общем, я вызвал полковника на беседу, где почти сразу спросил: — Как лично вы себе представляете персональный состав предлагаемого вами комитета? Александр Федорович ответил без малейшей задержки: — Драгомиров, Куропаткин, Милютин, Макаров, Можайский. — И Редигер, — дополнил я. — Вы же понимаете, что организовывать главное разведывательное управление придется вам, и руководить им тоже? — Да, ваше императорское величество. — Еще один вопрос. Какой именно из Милютиных имеется в виду? Их много. — Разумеется, Дмитрий Алексеевич. — А ничего, что ему уже хорошо за семьдесят? — Несмотря на возраст, Дмитрий Алексеевич сохраняет ясный ум и отменное здоровье. Я кивнул, потому что помнил из прошлой жизни — Милютин дожил почти до ста лет, причем под конец ухитрился не впасть в маразм, то есть еще лет десять он точно проработает. А может, и все пятнадцать. — Ну что же, мне остается надеяться, что проект организации Комитета обороны получится у вас несколько быстрее, чем этот. — Да, ваше величество, я справлюсь за два месяца, ведь многое уже обдумано. — Хорошо, за вознаграждением зайдите в бухгалтерию, сопровождающий покажет, где она. До свидания, причем, как я надеюсь, оно произойдет не позже названного вами срока. Все правильно, подумал я после того, как Редигер ушел. В России сейчас действительно какая-то странная ситуация с высшим военным руководством. Военный министр морскому флоту не начальник. Воздушному тоже, так оно само собой получилось. Генштаба нет, есть только его академия. Хотя она скорее не его, а имени него. Верховный главнокомандующий отсутствует. Нет, я хоть и человек по натуре и образованию мирный, но даже мне ясно — тут что-то не так. Правда, Редигер предлагает становиться верховным главнокомандующим мне. Ну и что? При необходимости я всегда смогу назначить первого заместителя и свалить на него ту часть своих обязанностей, в которой ничего не понимаю. Вон, в двадцать первом веке почти все президенты являются по совместительству еще и главнокомандующими, даже те, кто в армии отродясь не служили, а то и вообще женщины, и ничего. А император — он, по-моему, все-таки круче президента. Интересно, положена ли мне доплата за еще одну должность? С одной стороны, вроде как нет, а с другой — да что же это будет за верховный, на общественных-то началах? В общем, тут надо вдумчиво чесать в затылке. Сразу после того, как началось какое-то движение по пути к военной реформе, немного прояснилось и в другой области, а именно — в земельном вопросе. Тут, говоря образно, но нисколько при этом не преувеличивая, была полная задница. Суть ее состояла в том, что после реформы Александра Второго (чтоб ему на том свете икнулось, вредителю) у крестьян осталось даже меньше земли, чем было до нее. И за эти жалкие огрызки надо было еще и платить, причем непрерывно! А самих крестьян стало заметно больше, так что с каждым годом земельный вопрос только обострялся. А это, между прочим, чревато. Среди причин практически всех революций одной из главных почти везде был нерешенный земельный вопрос. И не только в России, но у нас он имел особую остроту. Просто потому, что крестьян было много. И в процентном выражении, и в абсолютном тоже. Поэтому я, естественно, давно начал думать, что тут можно сделать. Первый из путей, который сам собой приходит в голову — это организовать переселение крестьян куда-то. В Сибирь, например, или в Казахстан. Там тоже можно хозяйствовать, если не пытаться поднять всю целину разом, а делать все постепенно и по уму. Так как это довольно очевидный выход из положения, то додумался до него не один я. Например, еще и Столыпин — правда, в другой истории. Так вот, его ошибок тоже лучше избежать. Главное — никакой кампанейщины! Иначе получим то, что что я изучал на уроках истории в двадцатом веке, а потом самостоятельно, просто ради интереса. То есть большинство столыпинских переселенцев из просто бедняков стали люмпенами. Нет уж, мне здесь такого не надо. Я это понимал с детства второй жизни, и подготовку к будущей переселенческой программе начал еще в восемьдесят девятом году, во исполнение чего познакомился со студентом медицинской академии Прокудиным — Горским, который уже тогда увлекался фотографией. Правда, делать цветных снимков он, естественно, еще не умел, но я познакомил его с методикой последовательной съемки через три светофильтра. И предложил отправиться в хорошо оплачиваемую экспедицию через всю Россию аж до Сахалина в качестве фотографа. Потом в Приорат был приглашен хоть и молодой, но уже достаточно известный писатель Антон Павлович Чехов. Он и без меня собирался как раз туда, именно на Сахалин, но я напел ему о своей огромной заинтересованности, предложил финансирование и фотографа в сопровождающие. С удовольствие бы отправил вместе с ним и стенографистку, но тогда у меня под руками подходящих кандидатур не было. Зато они есть сейчас — у Риты, так что посмотрим, может, что и получится. Чехов с Прокудиным скоро должны вернуться, вот тогда и появятся красочные буклеты о прекрасных пейзажах Сибири и Дальнего востока, тамошних плодородных землях и обо всем прочем. То есть, как и любой порядочный проект, заселение Сибири и Дальнего Востока должно было начинаться с рекламы, причем поначалу неявной и неназойливой. Но даже если с ней у меня ничего не получится, то все равно я молодец. Во-первых, Прокудин — Горский научился делать цветные снимки значительно раньше, чем в моем прошлом. И, значит, он успеет наделать их больше, за что история наверняка скажет ему спасибо. Ну и мне за компанию тоже. А во-вторых, Чехов не простудился по дороге. Сказалось, наверное, то, что финансовых трудностей путешественники не испытывали. Глядишь, он и не умрет от туберкулеза так рано, тем более что Боткин ухитрился переманить в Александровский институт не только Роберта Коха, но и какого-то Пауля Эрлиха, который, по словам моего лейб-медика, тоже занимался изучением возбудителя туберкулеза. Ясное дело, многие понимали, что земельный вопрос надо как-то решать, само собой тут ничего не рассосется. Иногда среди землевладельцев даже возникали разговоры на тему «лучше самим отдать часть, чем в конце концов потерять все». Впрочем, среди тех, кому действительно было чего отдавать, подобная точка зрения особой популярностью не пользовалась. У меня она тоже энтузиазма не вызывала, и вот почему. Реквизиции — это вещь такая, их стоит только начать, а потом и пискнуть не успеешь, как у самого все реквизируют, и хорошо еще, если этот процесс пройдет мирно, но надежды на такую благодать немного. Нет уж, лучше пусть люди делятся землей или добровольно, или не совсем, но в рамках существующего законодательства. Да, но в последнем случае у них может остаться весьма сильное недовольство властью, этот самый финт с землей провернувшее, и его лучше или вовсе избежать, или, если так не получится, то перенаправить. И тут очень ко времени был схвачен за загребущие ручонки Поляков, про которого мне докладывал Петр Маркелович. Взяли его с поличным, материалы были готовы заранее, так что банкиру завернули руки за спину и без особой вежливости препроводили в Петропавловку, где он просидел неделю. Я же все это время тренировался. Рита мобилизовала троих театральных деятелей, и я под их руководством, напялив парадный мундир с орденами, до упора тренировал особое выражение лица и соответствующую ему манеру держаться. То есть мурло мое должно было являть собой смесь державности (я сам точно не знал, что это такое, но настаивал — она обязана быть) со спесью, а вообще у собеседника должно было складываться впечатление, что он передо мной насекомое. Которое совершенно не жалко раздавить без малейших угрызений совести. Наконец наблюдавшая за тренировками Рита сказала, что у меня начало неплохо получаться. После этого Поляков был наскоро помыт, чтоб не вонял камерными ароматами, слегка причесан и доставлен в Большой Гатчинский дворец. Побрить, правда, его забыли, так что он предстал перед моим величеством, словно какой-то Абрамович. Разумеется, встреча произошла не в любом из кабинетов, а в полуподвальной комнате, которую я оформил в стиле своих представлений о соответствующих помещениях НКВД. Массивный стол казенного вида, привинченная к полу табуретка для допрашиваемого, решетки на маленьких оконцах под потолком, сейф в углу и телефон на столе. Поляков, кажется, впечатлился. То, что ему теперь предстояло делать, причем на постоянной основе, особой сложностью не отличалось. Заметная часть помещичьих землевладений была не просто заложена, а перезаложена, и Полякову предстояло по дешевке скупать закладные, после чего проводить (через суд, естественно) конфискацию земли и втихую, не привлекая особого внимания, передавать ее мне. Кроме того, его банк должен был развернуть обширную программу льготного кредитования землевладельцев, причем в основном тех, которые этот самый кредит отдать не смогут ни при каких условиях. Разумеется, в конце концов эти махинации вскроются, но мое честнейшее величество будет совершенно ни при чем. Русских землевладельцев грабили бессовестные Поляковы с характерной национальностью, вот и все. А император, только узнав об этом, естественно, тут же примет меры по дальнейшему недопущению. Ясное дело, Поляков это тоже понял, поэтому начал вякать что-то насчет не таких уж бесспорных доказательств против него. — Лазарь Соломонович, — брезгливо скривился я, — да с чего вы взяли, будто вас кто-то собирается судить? Удар с вами в тюрьме приключится, вот и все, что напишет в заключении тюремный врач. Правда, наверное, не один удар, а много. Проще говоря, забьют вас там ногами насмерть. Или вы думаете, что я позволю потом произвести хоть сколько-нибудь объективное расследование этого прискорбного события? Тогда вынужден разочаровать — его не будет. — Неужели вы, ваше величество, пойдете на такое? — попытался изумиться Поляков, но как-то не очень убедительно. Он ведь наверняка неплохо разбирался в людях и ясно видел, что я не играю и действительно готов прибить его хоть прямо сейчас. Правда, не вышеописанным способом, а просто пристрелить, но вовсе не из-за гуманизма, а от лени. Ну не люблю я банкиров, тем более таких! — Разумеется, а вот не надо воровать у меня. Тащили бы у своего брата, я бы вам и слова худого не сказал. Правда, за него поручиться не могу. На лице собеседника что-то такое слегка промелькнуло — похоже, как мне и докладывали, его отношения с братом были далеки от сердечных. — И вообще непонятно, чего вы кочевряжитесь, — продолжил я. — Вам тут светит уж всяко больше, чем вы собирались у меня попятить, неужели непонятно? Правда, придется поработать, так ведь это в вашей среде, насколько я в курсе, не зазорно. — Ваше величество, но моя репутация! — По-моему, вы ее сильно переоцениваете. Тут же дело не одним миллионом пахнет, кто вам за вашу, извиняюсь, репутацию хоть десятую долю таких денег даст? А вообще, конечно, я вас ни к чему не принуждаю. Перед вами абсолютно свободный выбор между работой на меня и возвращением в Петропавловку, где сегодняшним же вечером произойдет то, что я вам несколько минут назад описал. Могу предоставить четверть часа на раздумья. Лазарь Соломонович согласился через полторы минуты, после чего в комнату зашел мужчина средних лет, одеждой похожий на преуспевающего стряпчего, а лицом на еще не родившегося Есенина. Это был один из подчиненных господина Ефимова. — Познакомьтесь, пожалуйста, — предложил я, — с вашим новым личным секретарем, камердинером или еще кем-нибудь , пребывающим при вас неотлучно. Его задача состоит в том, чтобы убить вас, если появятся хоть малейшие признаки вашей ко мне нелояльности. Да, вам теперь, разумеется, будет запрещено покидать пределы Российской империи. В Польшу и Финляндию тоже нельзя. Если ваш сопровождающий исчезнет или, не приведи господь, умрет, то вы самое большее через несколько часов последуете за ним. Причем исполнителям будет приказано оформить это процесс по возможности более мучительно. — А если он вдруг умрет от болезни? — Будет именно то, что я сказал. Ведь господин Никольский с этого момента становится вашим служащим, а забота о работниках есть святой долг каждого предпринимателя, коим нельзя пренебрегать. Во всяком случае, вам. В общем, надеюсь, что вы сработаетесь. Да, кстати, у меня к вам есть еще одно предложение. Ведь ваш московский резиновый завод, мягко говоря, не радует особой прибылью? Так вот, я готов войти в долю и назначить своего управляющего, который наверняка сможет сильно повысить рентабельность производства. Причем в договоре можно будет прямо написать, что я начну получать свою долю прибыли только после того, как ваша вырастет вдвое. Зачем мне это понадобилось? Да уж не из-за дивидендов, хотя, наверное, и они лишними не будут. Просто меня перестало устраивать сотрудничество с «Треугольником». Качество у них хромает, а повлиять на руководство не так просто, завод-то американский. Что меня удивило, тут Поляков согласился сразу, и я закончил беседу на оптимистической ноте: — До свидания, Лазарь Соломонович. Жду от вас впечатляющих результатов. Разумеется, я не надеялся, что этот тип вот так прямо возьмет и всю оставшуюся жизнь будет честно пахать на меня. Нет, он осмотрится и наверняка попытается как-то соскочить с крючка. Но ведь не сразу же! Наверняка успеет сделать немало, прежде чем получит свою заслуженную пулю в затылок за нелояльность. А уж после этого резиновый завод будет нетрудно прибрать в полную мою собственность. Глава 26 Как я уже упоминал, с орденами у меня было неплохо, хотя, конечно, до Брежнева, например, еще было куда расти. Однако большинство из них я надевал только два раза в год, появляясь на публике при полном параде, а в остальных случаях обходился одним Владимиром четвертой степени. Просто потому, что он, во-первых, был действительно мой, а не всученный месячному Сашеньке Романову еще до моего появления в этом мире. А во-вторых — единственный, полученный за дело, а не просто так. Однако летом девяносто третьего года возник риск заполучить еще экземпляр, предназначенный лично мне, причем, в отличие от Владимира, один из высших. Правда, не наш, а английский. Королева Виктория захотела принять меня в орден Подвязки и лично вручить знак его отличия, как это было положено по статусу. Но так как она не была до конца уверена, что я его приму (все заинтересованные лица уже знали, что Александр Четвертый личность довольно своеобразная), то предварительно организовала утечку о намерениях через жену своего сына, сестру вдовствующей императрицы Марии Федоровны. Ну, а маман, ясное дело, тут же поставила в известность меня. Для беседы с ней мне пришлось ехать в Питер, в Аничков дворец. — Как вы считаете, принимать мне орден-то? — на всякий случай поинтересовался я у маман после дежурных вопросов о ее, Ксении и Ольги здоровье. Императрица аж задохнулась от возмущения. — Алик, ты часто бываешь совершено несносен, — сообщила она мне. — Знаю. Так что, не брать? — Ты сошел с ума? Кавалерами этого ордена были все русские императоры, начиная с Александра Первого! Отказываться от такой чести невозможно. — Рад за них, но это еще не причина и мне тоже следовать их путем. А насчет невозможности — не сказал бы. Мало ли, вдруг он по цветовой гамме с моим «Владимиром» плохо сочетается? Приглашу художников, они мне мигом и не такое обоснуют, особенно если на гонорар не поскупиться. Или попрошу духовника запретить мне брать в руки басурманскую цацку, ибо на ней наверняка нарисовано что-нибудь не очень православное. Должна же от него, долгогривого, быть хоть такая польза, в конце-то концов. — Алик, ну ты можешь хоть иногда говорить серьезно?