В паровозном депо было шумно, парило и пахло мазутом. Как всегда, еще в детстве, Сосновский завидовал машинистам. Они едут куда хотят, как думалось ему по малолетству, видят разные страны и могут гудеть и выпускать из паровоза клубы пара. Сейчас, глядя на мужчин в замасленных фуфайках, шапках и с огромными ключами и масленками, он с усмешкой вспомнил свои детские мечты о том, чтобы стать машинистом. Вот она обратная сторона медали, пар и люди, испачканные в мазуте, пропахшие им. Начальник цеха шел рядом и все пытался что-то рассказать Михаилу, но Сосновский из-за шума разбирал лишь одно слово из трех и только улыбался в ответ. Наконец они дошли до слесарного участка и вошли в большое помещение с низким потолком. Здесь было потише. Несколько верстаков с тисками и набором инструмента, два станка. Один токарный, второй заточной, насколько понял Сосновский. Начальник цеха подвел гостя к пожилому невзрачному мужчине в старой засаленной кубанке и сказал: — Вот! Это и есть Захарченко Иван Матвеевич. Матвеич, — позвал он мужчину, — оторвись. Этот товарищ к тебе. Поговорить надо. Мужчина повернулся, кивнул, не проявляя никокого интереса, и принялся вытирать руки ветошью. В цеху, кроме Захарченко, было только двое рабочих. Один обтачивал напильником какую-то деталь, а второй корпел над замасленным чертежом, почесывая задней стороной карандаша то лоб, то висок. Матвеич отвел гостя в курилку, где стояла лавка перед большим ржавым ведром, в котором в коричневой жиже плавали окурки. Взяв папиросу «Казбек» из коробки, которую предложил Сосновский, рабочий закурил и затянулся, пробуя папиросу на вкус. С шумом выдохнул. — Я из Госархива, Иван Матвеевич, — сказал Сосновский. — У нас сейчас готовится подборка материалов о Гражданской войне, партизанском движении в Приморье. Ищем героев, знакомимся с судьбами, стараемся, чтобы народ, и особенно подрастающее поколение, не забыл подвига бойцов революции. — Дело хорошее, нужное, — с солидным видом кивнул Захарченко. — Особливо для молодого поколения. Еще немного, и не останется тех, кто помнит, кто сражался. Время летит, память людская слабеет. Сосновский не имел ни малейшего представления, чем занимается Госархив и правильно ли он назвал эту организацию. Но само словосочетание вкупе с началом «Гос» казалось простому человеку солидным, должно было вызвать уважение и желание поделиться воспоминаниями. Теперь оставалось самое сложное. Разговорить старого партизана, заставить вспоминать. Бывает, что в таких случаях отмахиваются от «дармоедов-писак» и снова идут работать, потому что приносят своей работой реальную пользу стране, а эти… Но Захарченко понял и отнесся правильно. — Вот вы, Иван Матвеевич, воевали тут, кажется, в партизанском отряде Головлева. — Ну, как сказать. Это уж почему-то повелось так считать, что отряд Головлева. А Головлев просто создал первую партийную подпольную ячейку под белыми. Он создал первые вооруженные группы, а потом уж по его подобию и с его помощью и другие создавались. У начала, у истока он стоял, верно. У меня-то другой командир был. Нашим отрядом командовал Сиречин Макар. Бывший унтер артиллерийский, в германскую еще воевал, раненый был. — Скажите, был такой бой знаменитый, когда ваш отряд уходил через Белое взгорье, что вас едва всех не перебили и отряд спасли двое, оставшиеся с пулеметом прикрывать ваш отход? — А, вон вы о чем. Было дело. Слыхал я про такое. Это уж когда кирдык намечался и белоказакам, и японцам, и другим интервентам на Дальнем Востоке. — Расскажите, что вы знаете о том случае, об этих людях, что пожертвовали своей жизнью, чтобы спасти своих товарищей. — Казаки тогда наседали на нас, и отряды уходили горами на восток, — вздохнул мужчина. — Крепко нас тогда обложили потому, что сила за нами была, большой урон белым наносили партизаны. Но в тот день они насели на нас. Не уйти нам было, не успели бы, а с нами обозы с бабами, детишками, да раненых сколько было. Тоже не бросишь, ведь порубят всех казаки, они совсем осатанели. Другого выхода и не было, как заслон оставить и дать бой, чтобы отряды ушли дальше и в тайге затерялись. Хотели большую группу оставить, человек двадцать, но парень у нас один был, из бывших офицеров, он к нам примкнул всем сердцем. Он-то и подсказал, что не надо таких жертв, лишние будут потери. Там узенькое место было и подходы к нему простреливались, все как на ладони видно. Вот там один «максим» и поставили. Он сам вызвался остаться прикрывать наш отход. Пулеметчик он был знатный. А вторым номером с ним остался боец Рубцов Захар. — Вы лично знали Захара и того офицера? — спросил Сосновский. — Поэтому фамилию помните? — Видать видел, но так, издалека. Лично знакомы не были. А запомнил потому, что потом не раз за упокой их душ выпивали да перед строем комиссар речи держал и называл героев поименно. Запомнил еще потому, что Захар этот Рубцов в живых остался. Офицерик-то тот погиб. Это точно, а Захар раненый выбрался. Беляки гранатами их позицию забросали, гора и обвалилась. Его прикрыла, так и не нашли его враги. А он выбрался, в деревушке неподалеку его выходили. Но это я уж потом, спустя несколько лет, узнал. А офицера того там же на деревенском погосте и похоронили. Даже сообщить некому, никого из родни не было уже. А может, и не искал никто. Ведь в те годы как было: офицер, золотопогонник, барин, кровопивец, солдат мордовал. Закопали и забыли, а он с Рубцовым не одну сотню людей спас тогда. Получается, Рубцов герой, а офицер тот так и лежит. — Много вас осталось в живых из того отряда, где воевал Рубцов? — Да кто ж знает, товарищ дорогой. Списков никто не вел. Пришел мужик с берданкой, сказал: хочу биться с беляками за счастье народное. Ну, пошли. И шел, и бился. Хорошо воевал — признавали за своего. А то ведь бывало и засылали беляки в отряды своих, чтобы выведывать, где мы и как. Как нас лучше взять. Из многих мест народ был. Рассказывали, что и с берегов Татарского залива, с Владивостока, а кто и из Иркутска. А потом кто в армию подался, кто теперь на фронте погиб, кто от ран помер. Кого ж теперь найдешь. Красивая была деревенька Березово. И название красивое, и высокий яр над рекой, на котором красовались стройные кучерявые березки. Здесь, на яру, деревенька и стояла. Ладная да ухоженная. Видать, народ работящий тут жил. Сосновский стоял над обрывом и любовался здешними видами. И вправду говорит народ, что в таких местах благодать ощущаешь, на душе спокойно и радостно. И совсем бы хорошо было, кабы не война, кабы не горе людское, которое и деревеньку затронуло. И мужиков в ней нет, все ушли на фронт. Вот и стоит в тишине деревенька Березово, малолюдно тут, а говорят, раньше гармони не утихали летними вечерами. Сосновский шел по погосту, всматриваясь в могилы. Здесь на берегу под березками не одно поколение упокоилось. И много свежих могилок. Помирают люди. Два десятка могил были со звездами. Видать, фронтовики, что возвращались покалеченными да больными, помирали в родной деревне, на своих постелях. И их война догнала, несмотря на то что за тысячи километров от нее уехали. Вдоль крайних домов шел молодой мужчина. Один рукав фуфайки заткнут в боковой карман. Валенки, шапка меховая с подпалинами. Щетина с проседью на лице, а ведь мужичку и сорока еще нет. Молодой еще. Он пацаном был, когда тут этого офицера убитого хоронили, здесь отлеживался и Захар Рубцов. Увидев Сосновского, мужчина махнул рукой и свернул по протоптанной дорожке к кладбищу. — Это вы меня искали, что ль? — сипловатым баском осведомился он, пожимая руку Михаилу. — Я, — Сосновский ответил крепким рукопожатием. — Меня Михаилом зовут. А вы, видать, тот самый малец Николка, что видел, как офицера хоронили? Мужчина посмотрел на старую могилку, почерневший крест, на котором еле заметные вырезанные буквы сливались с трещинами в древесине. Больше двадцати лет прошло уже. Подошел к кресту, задумчиво смахнул с него снег, потом сунул за пазуху рукавицы и полез за кисетом. Сосновский поспешно достал папиросы, открыл пачку и протянул. Мужчина с солидным видом кивнул, взял папиросу, прикурил от зажигалки Михаила и медленно затянулся. — Вы здесь были, когда хоронили этого офицера? — спросил Сосновский. — Красивое сочетание — Андрей Павлович Заманский. Каким он был, это царский подпоручик Заманский? Мне, судя по имени, отчеству и фамилии, он видится высоким стройным, с тонкими усиками и лихо заломленной форменной фуражкой на одну бровь. — Обычный, — пожал плечами мужчина. — Мертвые все выглядят одинаково. Я уж в том возрасте, когда мне лет десять было, успел на убитых наглядеться. — Но все-таки? — не унимался Сосновский. — Молодой, старый? Высокий, низкий, плечистый, щуплый. Ну, там волосы какие, усы? — Черт его знает, — почесал солдат в голове. — Не помню уж точно. Столько убитых прошло перед глазами за ту войну и за эту. Вон, руку свою оставил там. Но не показалось мне ничего такого, как вы тут описываете. Не сказал бы, что молодой. Может, как я сейчас. Но плечистый. Это точно. Рубаха у него порвана была, так грудь что твой барабан. И руки с широкими ладонями. Это я хорошо запомнил почему-то. Как у моего отца руки, подумал тогда. Батька-то с Гражданской домой так и не вернулся. — Любили отца? — Сосновский решил зайти к своему вопросу с другой стороны. — А как же. В крестьянской семье у пацана батька первый авторитет. И похвалить, и пожурить, и ремнем вытянуть. Все просто, понятно и доходчиво. Делай как я, и все будет хорошо и в доме, и в поле. Помнится, смотрел я на широкие ладони отца, мозолистые, твердые, а какими они могли быть добрыми, когда он меня хвалил за что-то и по голове гладил этими ладонями. — Значит, увидели руки этого человека и руки отца вспомнили, — задумчиво подвел итог Сосновский. — Понимаю. Крапивин приехал уже к ночи. У дверей, раздеваясь, долго чертыхался, запутавшись в портупее. Наконец повесил на вешалку шинель, облачился в ремни с кобурой, расправил под ремнем складки. Быстро руками провел по волосам, разглаживая их от лба назад, и подошел к Сосновскому. — Похоже, что ты прав, Михаил, — сказал Крапивин. — Смотри, что я тебе привез. Расстегивая на ходу командирский планшет, он подошел к столу и бросил на него небольшой пакет из плотной оберточной бумаги. Сосновский встал рядом и уперся кулаками в стол, с интересом глядя, что же привез начальник управления. Михаил был согласен с Крапивиным. Чтобы подозревать, да еще получить санкцию начальства на задержание и допрос председателя райисполкома, нужны серьезные основания, серьезные подозрения. И тут полковник приехал сам, отложив другие дела. И когда бумага была наконец развернута и показались фотоснимки, Сосновский понял, что интуиция его не подвела. Не ошибался он. — Смотри. — Илья Валерьевич взял первый снимок, на котором на лавке под деревом на фоне цветущих кустов сидели в белых нательных рубахах несколько мужчин бравого вида. — Июнь тысяча девятьсот шестнадцатого года, Галиция. Бравичский военный госпиталь. Молодые офицеры, герои Брусиловского прорыва. — Среди них есть Заманский? — Сосновский взял из рук полковника фотографию и стал рассматривать нечеткие лица людей. — Наверняка есть. Мне прислали это фото, переснятое с оригинальной фотографии. Фотопластина утеряна, но на обратной стороне фотокарточки была сделана приписка от руки. Она сохранилась. Вот ее снимок, смотри. Сосновский взял второе фото. Наискосок от руки чернильным пером очень аккуратно, с витиеватыми заглавными буквами было написано: «шт. — кап. И. С. Буравихин, пор. Н. Н. Остромской, пр. А. М. Шатилов, подп. А. П. Заманский». — И кто из них Заманский? — задумчиво произнес Михаил. — Если в этой памятной надписи перечисляли сидящих слева направо, как чаще всего делают люди, то Заманский сидит крайним справа. — Я тоже так подумал, — согласился Крапивин. — Вряд ли штабс-капитан станет обнимать прапорщика. Ведь этот третий по порядку, которого обнял за плечо четвертый, самый молодой из них. Почти мальчик. Наверняка он и имел звание прапорщика. Мне кажется, что крайний слева как раз и есть штабс-капитан. Он старше всех, сидит более уверенно, свободно. Он даже на лавке места занял собой больше, чем молодые офицеры. И он единственный, кто из всех четверых плечистый, крепкий. Остальные выглядят щуплыми, ну, пусть не щуплыми, а стройными молодыми людьми. — Согласен, — вздохнул Сосновский. — Но это все равно наши с вами умозаключения. Доказательства так себе! — Есть еще один ответ на мой запрос. Передали сегодня с фельдъегерской почтой прямо с самолета. Заманский, судя по архивам военного ведомства, окончил Павловское военное училище. Это групповое фото. 1-я отличная рота Павловского военного училища. За отличие в учебе рота награждена фотографией вместе с начальником училища генерал-лейтенантом Иваном Ивановичем Вальбергом. А теперь возьми лупу, Михаил. Мы не стали увеличивать фото потому, что качество изображения упадет. А вот с увеличительным стеклом многое станет ясно. Сосновский взял со стола старую лупу на деревянной резной ручке и стал рассматривать лица. И почти сразу во втором ряду увидел лицо, которое узнал. Тот же наклон головы вправо, тот же зачес волос над высоким лбом, та же улыбка тонкогубого рта, прямой нос и тот же разрез глаз. Чуть опущены наружные уголки глаз, когда человек щурится или улыбается. Михаил опустил увеличительное стекло и медленно поднял глаза на полковника. — Двадцать восемь лет могут изменить человека. Тем более он через две войны прошел. Это если говорить о нынешнем времени. Но в тысяча девятьсот девятнадцатом году он был еще молодым человеком, ему и тридцати не было. Не мог он выглядеть плечистым мужиком с широченной грудной клеткой и рабочими ладонями. Смотрите на фото! Утонченная личность, аристократ. — Смотрел, Михаил, много раз смотрел и думал о том же. В общем, решение я принял самостоятельно. Нет у нас времени согласовывать и получать санкции из Москвы. Победителей не судят, а основания для ареста у нас с тобой очень серьезные. Главное, чтобы подозрения подтвердились. Ну а тут уж все зависит от умения вести допросы. — Вы хотите допросить Рубцова в открытую? — Именно так. Его уже задержали и везут сюда. Задержали Рубцова, конечно, так осторожно, что об этом никто не узнал. Узнала бы жена, но и она находилась в данный момент в управлении. Когда главу райисполкома завели в кабинет, где его ждали Крапивин и Сосновский, то выглядел он очень спокойным. Может, чуть бледным, а еще нельзя было поймать взгляд задержанного. Он упрямо смотрел куда угодно, только не в глаза представителям НКВД. А ведь он все понял, почему-то догадался Сосновский. Правильно сделал Илья Валерьевич. Не дал ему времени на раздумье, на подготовку. Только так и сразу. — Прошу вас сесть на этот стул, — холодно предложил полковник. — Разговор будет долгим, даже если вы ответите на все наши вопросы. Многое придется уточнять, проверять, выяснять. — Самым простым решением, — вставил Сосновский, — было бы свозить вас на место того последнего боя на Белой горе. Туда, где вы с партизаном Захаром Рубцовым легли за пулемет в свой последний бой. Сейчас уже практически никого не осталось, кто мог бы рассказать о событиях того дня. Война, мужчины, как им и положено, на фронте, защищают Родину. Многие погибли. Теперь не узнать, сколько длился бой, сколько белоказаков полегло в том бою, пытаясь настигнуть обозы партизанских отрядов с женщинами, детьми и ранеными бойцами. Да и был ли тот бой? Известно только, что взрывом обрушило скалы, большая осыпь перегородила проход через Белую гору. Ну, как все было на самом деле, Андрей Павлович? — Был бой, — медленно произнес задержанный. — Мы ждали почти час, прежде чем казачий авангард выскочил перед нами из лесочка. Позиция была отменная, я сам выбирал ее. С моим-то опытом ошибиться было трудно. Нам оставили десяток пулеметных лент да два карабина с сотней патронов россыпью. Гранат было всего пять штук. В отряде их практически не было совсем, и нам оставили последние. И два ведра воды за камнем для охлаждения ствола. — Что было дальше? — Полковник закурил и сел, закинув ногу на ногу. — Я сам лег за пулемет. Никто не знал «максим» лучше меня. Двумя очередями я снес примерно десяток всадников, а остальные повернули назад. — Дальше? — Дальше казаки пошли лавой, поняли, что происходит, и хотели смять нас и догнать обозы. Одной ленты мне хватило, чтобы остановить эту лаву. Дорога впереди была усеяна бьющимися ранеными лошадьми и телами людей. Смотреть на это было больно. Понимаете, там, в Галиции, мы сражались с врагом за свою Россию, а здесь… Русские против русских, русские убивают русских. Было больно. Но еще больнее было знать, что сделали бы казаки, догнав обозы. Я видел, русские ненавидят русских. Во мне было как будто два человека. Один переживал, стискивая зубы от боли в сердце из-за происходящего, а второй хладнокровно расстреливал атакующего врага из пулемета, изводя ленту за лентой. — У вас кончились патроны или заклинило пулемет? — предположил Крапивин. — Нет, когда казачья лава откатила назад, мы залили воды в кожух и сменили позицию, перебравшись на несколько метров правее, подальше от отвесной стены. Пули попадали в скалу, и на нас иногда падали крупные камни. А потом Рубцов заметил, что казаки под прикрытием атакующих всадников подбирались к нам снизу по камням. Мы развернули пулемет. Я бил короткими очередями, заставляя казаков прятаться за камнями, а Рубцов из карабина выбивал командиров и самых отчаянных, кто все же лез вперед. Мы отбили так две атаки. Нас спасало то, что казаки стреляли снизу вверх, а мы сверху вниз. Сосновский понимал, что этому человеку нужно выговориться, нужно заново пережить ощущения того боя. Не зря же он заговорил о том, что больно, когда русские убивают русских. Может быть, эти воспоминания, эта боль поможет ему принять правильное решение. — У нас оставались еще две ленты и патроны для карабинов. Но с двумя карабинами, если замолчит пулемет, не отбить конную атаку. И гранаты не помогут. Что такое бросок гранаты на сорок метров, когда конь атакующего проскачет это расстояние быстрее, чем прогорит взрыватель. Можно и раньше бросить гранату, рассчитать, что к моменту взрыва противник доскачет до нее. Но граната убьет или ранит двух, четырех, может, шестерых человек. А на тебя несется сотня! Мы с Захаром решили по одной гранате оставить для себя. Подорвать себя, чтобы живыми не попадаться в руки казакам. — И что изменилось? — спросил Крапивин. — Жить вдруг захотелось? Неожиданно задержанный посмотрел Крапивину в глаза. Посмотрел не возмущенно, не осуждающе, а так, как будто этот человек ему помог чем-то, с какой-то благодарностью. — Вы мне не доверяете, и я вас понимаю, как в этой ситуации может речь вообще идти о доверии. А ведь сейчас другое время, да, снова война, но она другая, и люди стали уже другими. А тогда, когда мир разорвало на две части, когда земля под ногами разверзлась у многих, тогда о каком доверии могла идти речь? Да тогда и слова такого уже не знали. Забыли его. Вы мне и сейчас не верите потому, что я бывший офицер, царский офицер, как любят добавлять. И я все равно остался для вас таким. Нет, мы не передумали умирать, я не передумал умирать. Просто я остался один. Я знал, что так и будет. Не может до бесконечности везти. Да, пуля нашла Захара, угодив ему прямо в сердце. Я просто понял в какой-то миг, что стреляю один. Повернул голову, а он лежит, положив голову на приклад карабина. Как будто устал. Я его потряс, а у него голова безжизненно упала набок, на камни. И тогда я понял, что пришел и мой черед. Легко как-то стало на душе, спокойно. Кончились проблемы, кончились скитания и переживания. Все дальше будет легко и просто. Я умру, и все. — Но вы не умерли, — констатировал Крапивин. — Не умер, — спокойно отозвался Заманский. — Я и сам этому удивился. Когда убили Захара, я подумал, что мы слишком мало продержались. Кони у казаков, конечно, устали, но мы продержались всего полдня, а за полдня на телегах далеко не уедешь. Могут и нагнать, могут найти обозы. А когда очередная пуля ударила в скальный карниз над дорогой, вниз посыпались крупные камни и отвалился большой кусок скалы, то я подумал, что это выход. Не для меня, а для дела, ради которого я тут остался. Казаки пройдут по дороге после нашей смерти. Но я хотел, чтобы они не прошли. Сосновский слушал и думал, что так не сыграть. Чтобы так сыграть, нужно репетировать. Ведь он говорит, мало чего помня, но на глазах вспоминает и начинает заново переживать, оценивать свои поступки, свои решения. Это не признание, это исповедь. И Заманский хмурился, тер пальцами виски и, глядя куда-то за спину Крапивина в окно, рассказывал о том, как он оттащил тело Захара подальше на дорогу, за стену, как наметил место, где взорвет скалу. Пулемет он тоже оттащил подальше на случай, если задуманное не удастся. И тогда он просто будет стрелять до последнего патрона. Но у него получилось. Правда, грохот был такой, что он оглох, а от пыли ослеп. И долго ничего не соображал, не понимая даже, лежит он или стоит. Все вертелось и плясало, и кашель раздирал грудь. Потом он пришел в себя и перевернулся на живот, стрясая с лица, с волос каменную пыль и землю. Подняв голову и протерев пальцами глаза, он увидел, что завал получился. Просто часть стены упала на дорогу. В голове был туман, Андрей даже не сразу вспомнил, почему он здесь, с кем он здесь. А потом стало проясняться. Он сидел, прижимаясь спиной к теплым камням, смотрел на заходящее солнце и думал о том, что делать дальше. Места незнакомые, здесь ни он никого не знает, ни его никто не знает. Кажется, вниз по реке на яру есть какая-то деревушка. Они мимо нее проезжали на телегах. Там еще березы такие красивые стояли. Отряд ушел далеко на восток, таков был план командования. Отряда ему не догнать, здесь власть непонятная, но она ненадолго. Скоро вернется советская власть, это точно. Он, как грамотный офицер, имевший хорошее образование, понимал, что дни Белого движения и господства Антанты сочтены. И что тогда? Прийти к любому советскому начальнику и сказать, я хочу служить новой власти, возьмите меня? И его спросят о том, кто он такой. Офицер? К стенке офицеров, всю белую кость под корень извести, золотопогонников этих! Фантазии, страх? Нет, сколько раз он был свидетелем нелепых злобных расправ над бывшими офицерами. И ведь зачастую никто толком не пытался разобраться, где воевал этот человек, чем провинился и провинился ли перед большевиками. Зачастую убивали простых «офицеров военного времени». Их было большинство. Это те, кто получил звание после коротких курсов, это обычные пехотные прапорщики и подпоручики, вытянувшие на себе всю вторую часть германской войны. Никакие они не дворяне. Они обычные мещане, инженеры с заводов, мелкие чиновники, часто бывшие унтер-офицеры, георгиевские кавалеры. — Мне нелегко далось это решение, — тихо сказал Заманский. — Я почти сутки тащил тело товарища к деревне. Я сам едва держался на ногах. И все это время думал. Тащил и думал, падал, лежал, задыхаясь от напряжения, и думал. Это не преступление, это просто попытка отчаявшегося человека выжить. Вот и все. — И вы выдали себя за Рубцова, а его деревенские похоронили как Павла Заманского? — Совершенно верно. За мной ухаживала старуха, которая жила на окраине. Все считали ее сумасшедшей, и с ней мало кто общался. Считали, что, если ей хочется нянчиться с раненым чужим человеком, пусть занимается. У нее жила девушка, точнее, пряталась от белых. Она ухаживала за мной, выхаживала. И потом она стала моей женой.