Младший Всеволод сидел у стола и с содроганием следил за тем, как отец ловко орудует блестящим лезвием, обрабатывая верхнюю губу. Вот исчезли последние следы пены, и Всеволод-старший удовлетворенно провел по коже пальцами, определяя чистоту бритья. Судя по всему, он остался доволен… - Папань… - Чего тебе, отрок? Волков-младший потер щетинистую щеку и жалобно попросил: - Побрей меня, а? Тот поперхнулся от неожиданности и вылупил глаза: - Чего?! В каком это смысле? - Ну, в прямом, – младший посмотрел на свежевыбритую голову отца, потом снова потер свою щеку с почти недельной щетиной. – Не могу я так ходить… Отец критически оглядел сына и вздохнул: - М-да, уж… Видок у тебя… С учетом одежды – шпана одесская. - Не понял? А с одеждой что не так? – Всеволод-младший сперва тщательно осмотрел себя, потом отца и повторил – Чего у нас еще не слава богу? Старший лишь хмыкнул. Ниже пояса Волковы были одеты практически согласно местной моде. Ну, почти: трофейные сапоги и галифе не так уж бросались в глаза – тут многие ходили так же. Но вот выше пояса… Выше пояса имелись летние тельняшки, разве что у старшего она была морская, а у младшего – десантная, обнажавшие мышцы на руках, и четко прорисовывая рельеф груди и подтянутых животов. Словом, оба выглядели довольно импозантно, но… по меркам двадцать первого века. Или, хотя бы, конца двадцатого, но вот в местную моду они ну никак не вписывались… - Видишь ли сын, сейчас тельняшка, если не в комплекте с морской формой – признак мелкой уголовщины. Блатата эдакая… – Отец помолчал, а потом продолжил, – Но мы и на блатных не тянем – татуировок-то нет. Вот и выходит, что мы – то ли неправильные блатные, то ли психи из местного дурдома на прогулке. - Папань, а мы поверх плащи наденем – вот и сойдет, – легкомысленно предложил сын. - Не сойдет, – покачал головой тот. – Из-под плащей все равно торчать будет. Так, – хлопнул он ладонью по столу. – Сейчас первым делом – одежду прикупить. Иначе мы тут так засветимся, что потом триста лет не отмоемся. Замучаемся в ГПУ объясняться, откуда мы такие красивые взялись… - А побриться? - Я тебе что – тупейный художник[5]? Вот переоденемся – зайдешь в парикмахерскую и побреешься. А я не возьмусь. Я только себя брить умею… – Тут он усмехнулся, – Помнишь, как я тебя стриг? И что из этого вышло? Волков-младший рассмеялся. Когда-то, очень давно, вскоре после смерти матери, отец, уступив настойчивым просьбам сына, попытался его постричь. После этой чудесной стрижки весь остаток учебного года Всеволод выглядел так, словно переболел стригущим лишаем… - Так что, – закончил отец, – сейчас позавтракаем и поедем сперва не на вокзал, а на толкучку. Там что-нибудь себе подберем… За завтраком, состоявшим из гороховой каши с соленой озерной рыбой, произошло странное событие. Шустро орудуя ложкой, отправляя в рот то сладковатое гороховое пюре, то вкусные кусочки ряпушки, Всеволод-младший заметил, что отец почему-то перестал жевать и застыл с каким-то отсутствующим видом. Парень хорошо знал, что отец ведет себя так, когда вспоминает нечто важное или ему вдруг приходит в голову неожиданная мысль, а потому настороженно спросил: - Чего такое, бать? Вспомнилось чего? Волков-старший никак не отреагировал, и лишь когда сын в четвертый раз повторил свой вопрос, ответил: - Да нет, сын, ничего такого… Вот, зацепился глазом, – он ткнул пальцем в газетный лист, постеленный на стол. – Понимаешь, тут написано, как в Москве встречают делегацию Японской компартии. Причем, сказано, что это очередной визит. ОЧЕРЕДНОЙ, понимаешь? – и он замотал головой, словно отгоняя какой-то морок. - И что? – младший явно не понимал, что в этом обычном сообщении могло так насторожить отца. – Ну, встретили и встретили. Сейчас же в Союзе со всеми компартиями дружат, нет? - Верно, дружат, – кивнул головой старший Всеволод. – Вот только я что-то никогда ни о чем подобном о японских товарищах не слыхал… Впрочем… Он так и не договорил, а, пожав плечами, снова принялся за еду. Всеволод-младший тоже пожал плечами, и вскоре забыл о странном поведении отца, который, кажется, и сам не обратил внимания на эту статью. Как выяснилось в дальнейшем, зря… Позавтракав и расплатившись за стол и кров, Волковы отправились на рынок. Федор Степанович предлагал им оставить вещи, чтобы не таскаться нагруженными, но пришельцы из будущего отказались. И вовсе не потому, что не доверяли – нет! Просто не хотели стеснять чужого человека. Извозчик подвез их к рынку, порадовал сообщением, что сегодня «аккурат день базарный» и распрощался, наказав, однако, что если Волковы сегодня не уедут из города, ночевать приходили б снова к нему, комната, мол, их «завсегда ждать-от станет». Распрощавшись с гостеприимным хозяином, Волковы бодро зашагали вдоль рядов с разнообразной снедью, не слушая зазывных воплей продавцов и уверенно держа курс к вещевой торговле. И вскоре уже оказались в самой гуще толпы расхваливающих товар, примеряющих, яростно торгующихся и просто глазеющих людей. Отца и сына бесцеремонно хватали за плащи, предлагая то патефон, то оцинкованное корыто, то штуку сукна, а один продавец, чуть понизив голос, предложил им приобрести наган… - Рижский рынок[6], – хмыкнул Волков-старший, яростно проталкиваясь туда, где по определению Волкова-младшего шла бойкая торговля «секонд-хэндом». Их толкали, крыли матом, но отец и сын все же пробились к цели, и буквально через полчаса оказались обладателями вполне приличных вещей. Старший щеголял теперь в несколько поношенном, но вполне крепком защитном френче и легкой матерчатой фуражке, а Всеволод-младший, заметив, что они как-то уж очень ударились в стиль «милитари», оказался облачен в новенькую гимнастерку, которую перехватил извлеченным из вещмешка собственным офицерским ремнем. Кроме того, отец приобрел безопасный бритвенный станок и десяток лезвий. «Вряд ли ты собираешься каждое утро в парикмахерскую бегать, – сообщил он сыну, разглядывающему покупку. – А бороды тут носить не принято. Во всяком случае – в твоем возрасте». Они уже уходили с рынка: одежду на смену было решено купить в магазине, когда к младшему Всеволоду бросился какой-то помятый, благоухающий могучим перегаром мужичок из серии «сильно болевший в детстве гном». Он нахлобучил на парня какую-то не то каскетку, не то кепи, и заорал: - Бери, паря! На тебя-от шита! Волков-младший не успел ничего сказать, как отец, бросив: «А что? Неплохо», –выдал мужичку вожделенные три рубля. Сын снял с головы странный головной убор, повертел в руках и вдруг удивленно выдал: - Бать, а кепарик-то – японский. Причем армейский. Видишь иероглифы? – и он показал на изнанку каскетки. – И написано тут, что это – военный заказ. Старший Волков ничуть не удивился тому, что сын с лету прочитал надпись на японском. Парню повезло: его бабушка знала несколько языков и активно занималась с внуком, так что к восемнадцати годам парень владел английским и японским, причем на очень приличном уровне. Отец тоже знал два языка, вот только кроме английского он свободно говорил, читал и писал на сербском. Но то, что головной убор оказался японским старшего Всеволода удивило. И весьма удивило. Ловить продавца и расспрашивать о происхождении японской каскетки было бессмысленно: отец и сын его и не разглядели как следует. Так что они просто занесли этот факт в разряд «удивительное рядом» и двинулись за дальнейшими покупками. В магазине готовой одежды Всеволод-младший пожелал приобрести себе пару рубашек. Он внимательно разглядывал лежавшие на прилавке сорочки – даже пощупал несколько! – и убедился, что сшиты они из натурального шелка. А уж, узнав цену, оказавшуюся значительно ниже ожидаемой, окончательно решил брать, как вдруг… Интерлюдия Случай, произошедший в лавке рабочей кооперации, рассказанный в пивной. Я, граждане, продавцом служу. Не у частника-експлотатора, а в самом что ни на есть Церабкоопе[7]. Готовой одеждой торгуем. Работа, вроде как, и не тяжелая, да только не сказать, чтобы и вовсе плевая: покупатель – он ведь разный бывает. Иной придет, и давай из тебя жилы на кулак мотать: то ему не так, это ему не эдак, да вот подай ему такой же, но чтобы пуговицы не роговые, а с перламутру. Всякое бывает. Да вот хоть последний случай взять… Выходной день шестидневки, он ведь не для всех, граждане, выходной: кому-то и работать в самый выходной приходится. Вот и наш брат продавец почитай раз в месяц обязательно в выходной на работе окажется. Ну, да разговор не об том. С раннего утра у нас главный наплыв был: макинтоши привезли, да не абы какие – японские! А это: качество – раз! Сноса не будет! Цена – два! Чуть не вдвое дешевле, чем ежели у частника брать! Да вот, сами взгляните: у меня как раз такой макинтошик. А? Каково? То-то… Только всех макинтошей у нас восемь штук всего-то и было. А народ – несознательный, я ж русским языком всем говорю: не стойте, мол, восемь макинтошей, восемь! И больше их не будет. Нет, куда там! Толпятся, руками размахивают, толкаются, галдят… Только к полудню разошлись, видно осознали наконец: кончился японский товар, и кто, значится, не успел, тот, сами понимаете, опоздал. А после народу вовсе не стало. Дело-то уже к обеду – никого. Словно как дверь у нас закрыта. Мыслю я: дайкось чайку себе соображу, что ли. Да только встал, чтобы, значит, за чайничком, ан глядь – двери на распашку, и входят двое. Первый, стал быть – солидный, верно – партейный, али с ГПУ. Весь из себя такой бритый, во френче. А второй… Глянул я на второго, да так и обмер. Варнак каторжный, братцы мои, чисто каторжный. Морда небрита, сам – в гимнастерке, здоровушший, и глазами только по сторонам зырк-зырк. Зырк-зырк. Тут я и смекаю: не иначе как смотрит, варначья душа: что бы, значит, стибрить? Я-то сперва оробел, а потом пригляделся… Что за наваждение?! Варнак-то на солидного оченно похож. Пока соображал, что за притча такая, слышу: партеец этого варнака сынком кличет. От ведь как оно бывает: сын такого человека – и по кривой дорожке пошел! Пожалел я отца, и вежливо его так спрашиваю: чего, мол изволите? А он мне и отвечает: вы, товарищ, не утруждайте себя, мы, мол, сами сейчас посмотрим, выберем чего надо. А коли в чем понятия не сыщем – вот тогда вас помочь и попросим. И вежливо так. Понимает, что продавец – тоже человек. Ну, что ж, думаю: хотите смотреть сами – смотрите на здоровье. Чай, не буржуазные времена, за погляд денег брать никто не станет. Солидный мне кивнул, да и пошел где пиджаки висят. А сын его на брюки штучные прицелился. Одни посмотрел – коротки. Другие к себе приложил – широки. Так все и перебрал, но пару все же выбрал. Хорошие брюки, чистая шерсть. Хотел я ему сказать, что, мол, постыдился бы, варначья твоя душа, батюшку-то в разоренье такое вводить, да потом подумал: дело-то вовсе не мое, так чего мне к ним лезть. Кто его знает, чего там меж ними быть могло? А молодец тем временем к сорочкам только не в припрыжку. Сорочки те, граждане, самые лучшие, из японского шелка. Он их и давай щупать, да мять, да разглядывать. Только что на зуб не пробует. Цену у меня спросил, и вроде вежливо так, вроде все как надо. Сказал я ему цены, а сам думаю: куда тебе, вахлаку сорочку шелковую? Ты ж, верно, таких не то, что не нашивал – не видывал. А он, значит, опять их перебирает, а потом и спрашивает у меня, да громко так: - Уважаемый, а не бракованных рубашек у вас нет? Я так и сел. - А в чем дело? – интересуюсь. – Где вы брак нашли, гражданин? А он мне только что не в нос сорочку: - Да вот же, – и пальцем тычет. – Пуговицы на обшлага Пушкин пришивать будет? Где ж это видано, думаю, чтобы у шелковой сорочки на обшлагах пуговицы были? - Вы что, гражданин? – спрашиваю. А потом вежливо интересуюсь, – Пьяный вы, что ли? Тут он как рявкнет на меня, я аж присел. - Чего? Ты, что, жулье, обурел в конец? Куда пуговицы с обшлага девал, дебил неоприходованный! Вы тут что, в натуре, совсем страх потеряли?!! И дальше кричит все такое же непонятное, но, так-то понятно, что бранное. Обидно тут мне стало, граждане. Чего ж это он меня всякими словами лает, словно бы и не республика у нас вовсе, словно бы и власть не наша, родная, Советская, а черт его знает какая буржуазная? - Не дело, – говорю, – гражданин, так выражаться в советской кооперации. Вот я сейчас милиционера позову, пущай он вам тогда объясняет: где какие пуговицы положены, и почему, там, где не положено, не пришиты. Вы бы еще на исподнем, – говорю, – пуговицы потребовали. Только тут второй, солидный подскочил. Цоп этого небритого за рукав, дернул раза, а мне, значит, вежливо так, культурно объясняет: - Вы, дорогой гражданин, на сына моего не обижайтесь и внимания на его слова не делайте. Он у меня геолог, полезное ищет, копает, вот и в тайге совсем, значится, одичал. Забыл, стал-быть, что у сорочки обшлага запонками застегиваются. А сам-то сына своего за рукав снова дерг, да дерг. Тот вроде как смутился, глаза опустил: - Извиняюсь, – говорит. – И впрямь папенька говорят: одичал я в конец. Давно сорочек с запонками не нашивал. А папаша евойный, который партейный, хохотнул эдак, да и прикупил четыре сорочки: себе пару, да сыну столько ж, да две штуки брюк, да еще сыну рубашку теннисную. А мне сверх цены целый полтинник оставил, вроде как – за беспокойство. Вот я с этим полтинником и пошел пивца попить. Вот стал-быть, какие покупатели встречаются. Иной раз думаешь: совсем пропащенький человечишко – дрянь, просто, а выходит, что и он – очень даже хорош, и тебе добро сделает. А пиво то у меня все. Пора до дома направлять. Благодарю за компанию, граждане…