Девушка нахмурилась. Она не ожидала лекции, но Немур уже захватил кафедру и поспешил развить свою мысль: — Я называю это «конкурирующей ингибицией энзимов». Например, представьте себе, что энзим, произведенный дефективным геном, — это ключ, который можно вставить в замок центральной нервной системы, но который не поворачивается в нем. Следовательно, настоящий ключ — нужный энзим — уже не может проникнуть в замок. Результат? Необратимое нарушение протеина мозговой ткани. — Но если оно необратимо, — вмешался в разговор один из присоединившихся к аудитории психологов, — как стало возможным излечение мистера Гордона? — Ах, — проворковал Немур, — я сказал, что необратимо разрушение тканей, но не сам процесс. Многим ученым уже удавалось обратить его путем инъекций веществ, реагирующих с дефективными энзимами, меняя, так сказать, молекулярную бородку ключа. Этот принцип является основным и в нашей методике. Но сначала мы удаляем поврежденные участки мозга и заставляем пересаженную мозговую ткань синтезировать протеин с высокой скоростью… — Минутку, профессор, — прервал я его на самой высокой ноте. — Что вы скажете о работе Рахаджамати на эту тему? — Кого-кого? — непонимающе переспросил он. — Рахаджамати. В ней он критикует теорию Таниды — концепцию изменения химической структуры блокирующих метаболизм энзимов. Немур нахмурился: — Где была переведена статья? — Она еще не переведена. Я прочел ее в индийском журнале «Психопатология» несколько дней назад. Немур оглядел присутствующих и сделал попытку отмахнуться от меня: — Не стоит придавать этой статье слишком большого значения. Наши результаты говорят сами за себя. — Но Танида сам предложил теорию блокирования блуждающего энзима путем рекомбинации, а теперь утверждает, что… — Ну-ну, Чарли. То, что человек первым предложил теорию, отнюдь не означает, что последнее слово навсегда останется за ним, особенно в ее экспериментальном развитии. Думаю, все согласятся, что исследования, проведенные в США и Англии, далеко превосходят индийские и японские работы. У нас лучшие лаборатории и лучшее оборудование в мире. — Но этим нельзя опровергнуть утверждения Рахаджамати, что… — Сейчас не время углубляться в это. Я уверен, что этот вопрос подвергнется здесь детальному обсуждению. Немур заговорил с каким-то старым знакомым и полностью отключился от меня. Потрясающе. Я отвел в сторонку Штрауса и засыпал его вопросами: — Что скажешь? Ты всегда говорил, что это я слишком чувствителен для него. На что он так обиделся? — Ты дал ему почувствовать свое превосходство, а он терпеть этого не может. — Нет, серьезно. Скажи мне правду. — Чарли, пора бы тебе перестать подозревать всех в желании посмеяться над тобой. Немур ничего не знает об этих статьях, потому что не читал их. — Он что, не знает хинди и японского? Не может быть! — Не у всех такие способности к языкам, как у тебя. — Тогда как же он может отрицать выводы Рахаджамати, отмахиваться от сомнений Таниды в достоверности методов контроля? Он должен знать… — Подожди, — задумчиво произнес Штраус. — Должно быть, это совсем недавние работы. Их еще не успели перевести. — Ты хочешь сказать, что тоже не читал их? Он пожал плечами: — Лингвист из меня, пожалуй, даже похуже, чем из него. Правда, я уверен, что перед публикацией итоговой статьи Немур тщательно прочешет все журналы. Я просто не знал, что сказать. Мысль о том, что оба они могут ничего не знать о революционных работах в своей области, ужаснула меня. — Какие языки ты знаешь? — спросил я. — Французский, немецкий, испанский, итальянский и немного шведский. — А русский? Португальский? Китайский? Тогда он напомнил мне, что является практикующим психиатром и нейрохирургом и не может уделять много времени изучению языков. Из древних он может читать только по-латыни и по-гречески. Никакого понятия о древних языках Востока. Было видно, что Штраусу не терпится закончить дискуссию, но отпустить его просто так было выше моих сил. Интересно, что он вообще знает? Физика: ничего глубже квантовой теории поля. Геология: ничего о геоморфологии, стратиграфии и даже петрологии. Математика: дифференциальное исчисление на примитивнейшем уровне и ничего о банаховых алгебрах и римановом пространстве. Все это было только первыми каплями из обрушившегося на меня потока открытий. Я не смог досидеть до конца так называемого дружеского ужина и ускользнул, чтобы побродить и обдумать услышанное. Притворщики — вот они кто. Оба. Как ловко изображали они из себя гениев! Обычные люди, работающие вслепую, но убедившие других в своей способности осветить тьму. Почему все врут? Ни один из тех, кого я знаю, не выдержал проверки временем. Заворачивая за угол, я краем глаза увидел спешащего за мной Барта. — Шпионишь? — спросил я, когда мы поравнялись. Он неестественно засмеялся. — Экспонат А, звезда первой величины. Если тебя задавит сегодня один из этих моторизованных чикагских ковбоев или ограбят на Стейт-стрит, я себе этого не прощу. — Не хочу находиться под неусыпным надзором. Он отвел взгляд и, глубоко засунув руки в карманы, зашагал рядом. — Пойми, Чарли, старик ужасно волнуется. Симпозиум — кульминация его жизни. На карту поставлена репутация! — Не знал я, что вы так близки, — поддел я его, вспомнив, как часто Барт жаловался на профессорскую узколобость и тиранию. — Не так уж мы близки… Он отдал своей работе всю жизнь. Он не Фрейд, не Юнг, не Павлов и не Уотсон, но он занят важным делом, и я уважаю его за одержимость, за то, что он, обыкновенный человек, поставил перед собой задачу, решить которую под силу только гению. А гении сейчас в основном заняты тем, что делают бомбы… — Хотел бы я видеть, как ты в глаза назовешь его «обыкновенным человеком». — То, что он думает о себе, не имеет никакого значения. Да, Немур эгоист, ну и что? Чтобы взяться за такую работу, как раз и нужно быть эгоистом. Я вдоволь насмотрелся на немуров всех мастей и знаю, что под их величественной внешностью всегда прячутся страх и неуверенность в себе. — А также лживость и мелочность, — добавил я. — Теперь я их раскусил. Я давно подозревал, что Немур — обманщик, он всегда чего-то боялся. А вот кто по-настоящему удивил меня, так это Штраус. Барт помолчал и глубоко вздохнул. Я не видел его лица, но во вздохе слышалось раздражение. — Ты не согласен со мной? — Ты прошел длинный путь слишком быстро. Сейчас у тебя изумительный мозг, степень твоей разумности невозможно вычислить, а сумма накопленных знаний превосходит всякое воображение. Но ты однобок. Ты знаешь. Ты видишь. Но не понимаешь. В тебе нет терпимости. Ты именуешь ученых притворщиками, но разве кто-нибудь из них сказал, что он совершенен, что он — сверхчеловек? Нет, они — простые люди. Это ты — гений. Уловив, что речь его весьма смахивает на проповедь, Барт умолк. — Продолжай, что же ты? — Ты когда-нибудь видел жену Немура? — Нет. — Если хочешь знать, почему он всегда в напряжении, даже когда дела в лаборатории идут лучшим образом, а его лекциям аплодируют, тебе надо познакомиться с Бертой Немур. Известно тебе, что это она сделала его профессором? Что это она, пользуясь влиянием отца, буквально выбила из фонда Уэлберга дотацию для него? Именно она подтолкнула его к преждевременному докладу на симпозиуме. Пока тебя не погоняет такая женщина, не пытайся понять мужчину, испытавшего это на собственной шкуре. Я ничего не ответил, а ему явно хотелось поскорее вернуться в отель. Возвращались мы в молчании. Я — гений? Не уверен. По крайней мере, пока. Я, как сказал бы Барт, исключение. Вполне демократичный термин, позволяющий избегнуть проклятых ярлыков типа «одаренный» и «неспособный» (что на самом деле означает «блестящий» и «слабоумный»). Как только слово «исключение» начинает приобретать смысл, его тут же заменяют другим. Пользуйся словом только до тех пор, пока никто не понимает его значения. «Исключение» можно отнести к обоим концам умственного спектра, так что я всю жизнь был «исключением». Чем, больше я узнаю, тем больше вижу такого, о существовании чего даже не подозревал. Раньше я тешил себя дурацкой мыслью, что смогу знать ВСЕ, вобрать в себя все знания человечества. Теперь же я надеюсь, что окажусь способным узнать только о наличии знания и понять хоть малую его крупицу. Хватит ли мне времени? Барт зол на меня. Ему кажется, что я слишком нетерпелив, да и остальные придерживаются такого же мнения. Меня придерживают, хотят поставить на место. Где мое место? Кто я? Что я такое? Итог всей моей жизни или только нескольких последних ее месяцев? О, какими нетерпеливыми становятся они сами, стоит мне завести разговор об этом! Никому не хочется признаваться в своем невежестве. Парадокс — «простой человек» вроде Немура посвящает жизнь тому, чтобы делать других гениями. Он мечтает войти в историю первооткрывателем новых законов обучения, этаким Эйнштейном от психологии. Но, несмотря ни на что, в нем жив извечный страх учителя перед талантливым учеником, страх мастера перед тем, что подмастерье обесценит его работу. С другой стороны, я не ученик и не подмастерье Немура, как, например, Барт. Страх Немура обнаружить себя человеком на ходулях среди великанов вполне понятен. Ошибка уничтожит его. Он слишком стар, чтобы начать все снова. Так же поразило меня, если не сказать больше, открытие истинной сущности людей, перед которыми я преклонялся. Но тут Барт прав — нельзя быть таким нетерпимым. Ведь это их идеи и блестящая работа сделали возможным эксперимент, и мне нельзя поддаваться искушению смотреть на них сверху вниз. Следует усвоить, что когда меня слегка поругивают за слишком сложный и непонятный «другим» язык отчетов, мои учителя имеют в виду и себя. Но все равно страшно подумать, что мою судьбу держат в своих руках не те гиганты, какими я представлял их себе раньше, а люди, не знающие ответов на многие вопросы. 13 июня Я диктую эти заметки, пережив ни с чем не сравнимый эмоциональный стресс. Я сбежал оттуда, и сижу теперь в самолете, летящем в Нью-Йорк. Не представляю, что мне делать, когда окажусь там. Признаюсь, поначалу зрелище сотен ученых и мыслителей, собравшихся в одном месте в одно время, чтобы обменяться идеями, вызывало у меня благоговение. Вот здесь, думал я, происходит нечто настоящее. Здесь все будет не так, как в стерильных университетских дискуссиях, потому что здесь собрались светила психологии и теории обучения, настоящие ученые, которые пишут книги и читают лекции, ученые, которых цитируют. Пусть Немур и Штраус — середнячки, но не остальные, был уверен я.