Билые ручэньки, червонэ личко. Ой, знаты, знаты, хто нэ жонатый, Скорчився, зморщився, тай и зажурывся. Но песенники, увидев крест со страшной надписью, снимали фуражки и крестились. Песня сама оборвалась. – Наверно, за душегубство, какой-то расстрелянный… – слышалось по рядам. – Такой же как и ты, душегуб. За курицу, всего только. – За ку-ри-цу? Что ж выходит, что солдатская душа дешевле куриной? – А ты думал? Так и выходит. Курку за рупь купить можно, а солдат ничего не стоит. К кресту подъехал высокий заслуженный вахмистр. Он прислушался, что говорят солдаты и скомандовал: – А ну проезжай, что ли! Какие разговоры повели. Сами курки с роду не ели, а тоже, астрономы… Как и исть то ее не знають. – Да нет, за войну-то понаучились трошки, – пискнул какой-то озорной голосок из-за спины других. – Я вот те научу, так забудешь, как ее и звать. Вот как спробую по шее, так не захочешь ешшо… Ишь ты, ррасспусттилсся! Почему не поють? А ну, заводи! – Песенники подтянулись, запели, но без прежнего увлечения. Песня снова сама замолкла. По селу бродили казаки. Ехавший впереди одного эскадрона командир спросил: – Это не вашего там хлопнули? Подтянувшийся казак щелкнул каблуками и с особой отчетливостью отрапортовал: – Н-ник-как нет, ваш-высоко-бродье. У нас энтими делами не займаються. – Ишь, ты! Какие вы. А сам, наверно, только что курицей закусил? Казак, поддавшись простому обращению с ним офицера да еще чужого, невольно потерял подтянутость и попросту, по-мужицки разведя руками, сказал: – Так ить ваш высоко… ить война. В ней война и курам и бабам. Она всех кладет под одни ряд. – Значит: «а ля гер, ком а ля гэр»? – сказал ротмистр. Казак, ничего не поняв, все-таки не растерялся и повторил скороговоркой: – Так тошно, ваш-бродь, лагэр, калягэр. Ротмистр не удержался от смеха и, повернувшись к своему любимцу-трубачу, спросил и его мнения по этому поводу: – Ну, а ты как, Чернуха? Одобряешь это дело? – Так точно. Как же его не одобрять? Война. Известное дело, – и, почувствовав вольность, обратился к казаку: – Скажите, пожалуйста, а что тут бабы не кусаются? – Которые без зубов, не кусаются. А вам на што? – ответил казак. – Да поцеловаться бы, что ли, с голодухи. – А ты бы с мерином своим поцеловался. Гляди, какой он у тебя губастый, что твоя девка. В драгунских рядах и среди стоявших среди улицы казаков послышался смех. Трубач, уже смущенный неудачей, будто так себе, ни для кого, ответил: – Дюже слюнявый черт, а то бы… Солдаты еще громче расхохотались. * * * Впереди, скрываясь за естественными насаждениями возле дороги, расположились орудия и артиллеристы. Какой-то канонир, вынув из зарядного ящика балалайку, надринкивал на ней: «Выйду я на реченьку, посмотрю на быструю. Унеси ты мое горе, быстра реченька с собой…» Солдаты грустно слушали. Тут же стояли казаки и молодая галичанка с грудным ребенком. Ребенок сосал твердый солдатский сухарь и рассматривал солдат. Его гладили по головке, совали ему из карманов почернелые куски сахару. Каждый, конечно, давая, вспоминал и своих, таких же сопливых и чумазых, и чудилось им, что-то родное в этом ребенке, тянуло к нему, как и к этой немудреной песенке, что наигрывал артиллерист. Мимо верхами проезжало два штабных офицера. Один генерального штаба с георгиевским темляком на эфесе шашки, другой в форме главного штаба. Вестовой их ехал позади. Впереди шел бой. Оттуда доносились явственно грохот разрывов и пулеметная трескотня. По деревне проходили легкораненые, видимо, в этом бою. Запыленные, грязные, давно не мытые лица хранили усталость и только что пережитый страх боя. У некоторых лица забрызганы кровью. На повязках густые коричневые пятна запекшейся и засохшей крови. Полковник главного штаба продолжал, видимо, начатый, разговор: – Так э, вот, капитан, – обратился он к офицеру генеральная штаба. – Эта самая панна Ядвига и говорит мне: «Хочь до мне в лужку. Только я голая…» – Нет, вы понимаете, капитан, мое положение? Хочь до мне, мой котку. Ха-ха-ха. Это я-то котку… И полковник залился неудержимым смехом, надув короткую шею и сузив глазки так, что действительно стал похожим на сытого пакостливого кота. С ним поравнялся бравый пехотинец, раненный в руку. – Ваше бродье, дозволите прикурить от вашей. Спичек нема… Штабной полковник спустил свою руку с горевшей папиросой на уровень губ солдата. Тот подхватил ее двумя пальцами здоровой руки и прикурил. – Покорно благодарю, ваше высокоблагородие. – Полковник, увидев свою папиросу почерневшую от грязи пальцев солдата, брезгливо сморщился и процедил сквозь зубы: – Ну, братец, уж копыта-то свои ты бы мог помыть. Теперь уж бери ее себе. – Неделю с окопов не вылазавши. Не то, что помыться, а и пить не было что. – Ну-ну, хо-ро-шо, поговорил и довольно, – сказал полковник и снова повернулся к своему собеседнику, – Так э вот, капитан, я все про эту самую панну Ядвигу… В этот момент над их голевой просвистал трехдюймовый снаряд и разорвался за деревней. Полковник втянул шею в плечи и исподлобья косил, провожая воображаемый полет снаряда. Молодая галичанка с ребенком бросилась во двор и почему-то заперла на щеколду калитку. Ребенок плакал. Над деревней просвистело еще несколько снарядов. Стелились низко и разрывались далеко за деревней. Очевидно, австрийцы нащупывали русскую батарею. Немедленно прискакал молоденький суетливый офицерик с приказанием от командира корпуса: – Приказ командира корпуса, скрыть пехоту в кустах. Артиллерии огонь не открывать до приказания. Где командир батареи? Пехота быстро расползлась по кустам, довольная, что ушла с глаз постороннего начальства. Командира батареи офицерик никак не мог отыскать. – Слушаю, – сонно проворчал командир батареи, когда ординарец его отыскал. – Батарею они и так найдут, а я двое суток не спал… – и полковник опустил снова голову на траву и мгновенно заснул. Впереди на стелившемся голом поле казачий полк отходил после неудавшейся атаки на австрийские окопы. На поле остались убитые и раненные казаки. Кто мог, плелся назад к полку. Один казак собственным плечом подпирал раненую лошадь, помогая ей идти. Другие ползли без лошадей, волоча винтовки за собой. Командир казачьего полка снова выехал вперед и, размахивая шашкой, что-то говорил казакам. Через минуту полк снова пошел рысью на окопы. Потом дружно перешел в намет и так же дружно неожиданно отхлынул назад. На поле снова зашевелились упавшие с коней раненые, и остались лежать неподвижно убитые казаки. Лошади дико носились по полю. Но вот из кустов выбежала пехота. Она высыпала так стремительно, с таким грохотом котелков, манерок и глухого говора, что сидевшие в кустах артиллеристы вскочили на ноги. От массы пехотных солдат поле мгновенно посерело и стало скучным: – Эй, крупа! Куда сыплешься? – шутили артиллеристы. – К вашему жареному на приправу. Ужинать с мясом будем. – О, Господи! Спаси и помилуй! – Не молись, за тебя бабка дома молится. – Да ить как же не молиться, когда, может, и часу не осталось жить. Ишь, как сыплет. – А энтих что же, всех покосило, что ли, лежат, не шевелятся… – все повернули головы на убитых казаков, лежавших, как шли, рядами. Когда пехота вывалилась вся из лесочка и пошла по полю, австрийцы открыли по ней огонь. Казачий полк повернул и пошел вместе с нею на австрийские окопы. В деревне со стороны позиции примчался казачий разъезд. Все бородачи и с чубами.