— Удивительно, что вы так поздно не спите, — сказал он, наблюдая, как Виола открывает пачку с печеньем и выкладывает его на блюдце рядом с чашками. Затем старуха разлила кофе и протянула Массимо стакан, выполнявший роль сахарницы. — Я ждала Лукаса, — пояснила она, тяжело плюхнувшись на стул. — С тех пор как его отпустили, дома он не появлялся. Ему нравится исчезать, прятаться ото всех. Даже от меня. С ним все так непросто. Массимо больше не мог выдерживать ее взгляд. Он наблюдал, как старуха сидит и гладит сына, шепча ласковые слова, слышные только им двоим. Массимо терпеливо ждал, пока она отведет сына в ванную и вымоет его, напевая трогательную мелодию. Виола снова заботилась о маленьком мальчике, которым Лукас Эрбан в каком-то плане и остался. Только уложив его спать, Виола вернулась к инспектору. — Мне очень жаль, — только и смог пробормотать Массимо. — Думаю, скоро все образуется. Взгляд старухи говорил, что она не нуждается в сочувствии. Она уже давно не верила, что их жизнь может измениться к лучшему. — Инспектор, мой сын вытирал кровь своего отца с этого пола. С тех пор он болен. Вот тут, — сказала она, постучав себе по лбу. — Но никакой он не монстр. А вы пришли за ним с оружием. — Теперь мы знаем. Но такая уж у нас работа. Она скривилась, словно хотела показать, что это уже не имеет значения. Массимо подозревал, что ей трудно отказываться от остатков самоуважения. — Вчера вы сказали одну вещь о жителях долины, — начал он. — Да-да. Есть за мной такой грех — кричу, когда страшно. Массимо опешил от такого простодушия. Хотя, быть может, дело было вовсе не в простодушии: этой беспомощной женщине просто не хотелось защищаться. — Простите, если я вас напугал. Его слова повисли в воздухе. — Говорите, пришли из-за того, что я вчера сболтнула? — Да. Вчера вы упомянули о внебрачных детях. Вы ведь все тут верующие, не так ли? Старуха с досадой махнула рукой, словно посылая к дьяволу всех проповедников, святых и прочую братию. — Самые большие грешники — те, что к мессе ходят, — бросила она. — Я был в монастыре в Райле, — рассказал ей Массимо. — Видел «колесо подкидышей». Впечатляющее зрелище. Старуха кивнула. — Это еще не самое страшное. У нас в долине творились дела и похлеще, — проговорила она. — Думают, у людей память коротка, но я смеюсь им в лицо, когда встречаю на улице. — Кому в лицо? — Да монашкам этим. Массимо придвинулся к ней поближе. — Значит, монашкам есть что скрывать? — переспросил он, дабы убедиться, что правильно понял. Довольная собой, старуха хитро улыбнулась. Взяла с блюдца печенье и отправила его в рот. — А то! Свой блуд, — изрекла она. — Вот о чем речь! Возбуждение Массимо сразу же улетучилось. Эта информация не представляла для него никакого интереса. Он тоже протянул руку за печеньем, надкусил кусочек и заметил: — Ну, эта история стара как мир. Улыбка на лице Виолы стала еще шире. — Так вы хотите услышать эту историю? Да или нет? — спросила она. — Какую историю? — О родившемся в стенах монастыря ребенке, который из этих стен так и не вышел. Может, это и сплетни. Но мой муж божился, что слышал детский плач и крики женщины, которая произвела его на свет. 77 Очнувшись, Тереза не сразу поняла, день сейчас или ночь. Белый снег буквально слепил глаза. Ей пришлось сомкнуть и снова разомкнуть веки, чтобы окружающие предметы обрели очертания. Резавшая глаза белизна оказалась потолком с неоновыми лампами и белой мебелью. Она лежала на чем-то похожем на больничную койку. На письменном столе, рядом с компьютером, стояла фотография человека, которого она тотчас же узнала. Со снимка, сделанного в горах, на нее глядело более молодое, худое лицо с растрепанными от ветра волосами. Тереза попыталась сесть, но тело не слушалось. Без сил она откинулась на подушку. — Похоже, у вас был гипергликемический шок, — раздался голос. Тереза повернула голову и увидела в дверях улыбающегося доктора Яна. — Я умру? — серьезно спросила она. Улыбнувшись, тот подошел к ней, коснулся запястья и измерил пульс. — Не сегодня, — ответил он. — Ваши коллеги сказали, что у вас диабет. Готов поспорить, вы забыли сделать инъекцию. Тереза снова сомкнула веки. В голове было пусто, она совершенно не помнила, когда в последний раз делала укол. — Да, наверное, — произнесла она. — Не волнуйтесь. Сейчас всё сделаем. У вас действительно резко подскочил уровень сахара. Не вставайте, если чувствуете слабость. Вы были без сознания минут пятнадцать, не больше. Я отпустил ваших коллег — вам нужно отдохнуть часик-другой. Кроме чувства растерянности Терезу беспокоило то, что она никак не могла собраться с мыслями. — Благодарю, — пробормотала она. — Доктор Ян? — Да. — Его схватили? Страшнее ответа на этот вопрос была только неизвестность. Врач кивнул: — Да. Он не пострадал. Тереза вздохнула с облегчением. — А что с ребенком? — Для перестраховки его отправили в городскую больницу, но он в полном порядке. Кому понадобилась скорая, так это вам. Я на минутку отлучусь. Тереза уставилась в потолок. По-своему Андреас позаботился о ребенке. Интересно, что он сейчас чувствует в окружении незнакомых ему людей, вдали от родного леса? Испуг. Растерянность. Отчаяние. Ей немедленно нужно к нему. Откинув простыню, она села. При ней не было ни куртки, ни сумки, ни пистолета. Видимо, об оружии позаботились коллеги. Когда Тереза поднялась на ноги, мир вокруг нее завертелся, и, чтобы не упасть, пришлось схватиться за поручень кушетки. Одежда на Терезе помялась, и она принялась разглаживать складки руками. Затем прошлась по волосам, однако и это не помогло вернуть нормальный вид. Пошарив по карманам, она выудила только бумажную салфетку — исписанную и помятую, как она сама. Тереза с удивлением узнала собственный почерк. То были ее заметки, сделанные несколько часов назад, которые она еще не успела переписать в дневник. Вверху стояла сегодняшняя дата, но Тереза не помнила, когда это писала. Впрочем, сейчас ее беспокоила не прогрессирующая болезнь, а написанное на салфетке. 78 Монашеские кельи располагались в подвальном помещении монастыря. В Средние века на этих выдолбленных в скале клетушках возвели здание в романском стиле. Подземные склепы служили прибежищем монахиням с заката до рассвета. Массимо спускался по ступенькам, ведущим в древние катакомбы, с твердым намерением разгадать тайну Омеги. Ему пришлось не раз повторить свою просьбу, прежде чем настоятельница согласилась сопроводить его вниз. Улыбка исчезла с лица сестры Агаты, едва он снова переступил порог обители и произнес два слова — несколько слогов, — словно по волшебству открывших ему путь в катакомбы. Незадолго до этого мать Лукаса Эрбана поведала ему историю о прекрасной молодой монахине, чей живот под одеждами бенедиктинского ордена рос не по дням, а по часам. Лет тридцать назад эта история наделала в деревне немало шума. Настоятельница отрицала причастность монастыря к тем событиям, тем более что все происходило во времена ее предшественницы. Массимо уцепился за эти слова, выглядевшие как желание отгородиться от неприятностей, чтобы заручиться ее поддержкой.