Она кивает в знак прощения. — Джад, ты напрасно думаешь, что суть каждого человека написана на нем крупными буквами. Это заблуждение. — Я знаю. — Ничего ты не знаешь, — ласково, но твердо говорит она. — Сейчас не время и не место вдаваться в детали, но поверь: последние тридцать лет я не провела в одиночестве. — Ну конечно, Линда. Прости. Я идиот. — Разумеется, идиот, но на этой неделе тебе все сойдет с рук. — Она дружески подмигивает. — Только не злоупотребляй доверием. Линда выглядывает в окно, на забитую машинами улицу: — Слушай, твою машину запер «хаммер» Джерри Лэма. И зачем доктору-пенсионеру, который не выезжает за пределы Элмсбрука, этот танк? Просто загадка века. Неужели у него такой маленький член? — Сунув руку в карман фартука, она извлекает связку ключей. — Вон там, видишь, стоит моя синяя «камри». Если ты нигде не задержишься, на обратном пути успеешь забрать Хорри из магазина. Я бы не хотела, чтобы он шел домой один в такую поздноту. 20:30 В машине у Линды пахнет дрожжами и лавандой. Тут удручающе чисто и пусто, только золотой брелок свисает с зеркала над лобовым стеклом. Вообще в последнее время любая пустота наводит на меня грусть и бередит нервы. Дождь шел полдня, в воздухе висит морось, переднее стекло запотело и размывает свет фар на встречной полосе. Я еду по центральной улице и останавливаюсь у счетчика на стоянке — прямо около «Спорттоваров Фоксмана», флагмана папиной сети. Вообще-то отец был электриком, но в один прекрасный день — а именно когда родился Пол, — он решил, что обязан что-то оставить в наследство детям. Заняв денег у тестя, он выкупил обанкротившийся магазинчик спорттоваров, а потом постепенно расширил свой бизнес до шести магазинов — вверх по Гудзону аж до штата Коннектикут. Он твердо верил в пару нехитрых правил: покупателей надо обслуживать добросовестно, а продавцы должны все знать про товары, которыми торгуют. Он гордо отказывал крупным сетевым магнатам, которые регулярно предлагали выкупить его с потрохами. По субботам он объезжал остальные пять магазинов, дотошно проверяя их отчетность на предмет огрехов и проколов. В детстве, когда мы с Полом даже не ходили в школу, он будил нас на рассвете и запихивал в машину: мы были обязаны ехать с ним в Доббз Ферри, Таритаун, Валгаллу, Стэмфорд и Фэйрфилд. Я сидел на заднем сиденье его подержанного «кадиллака», глаза еще слипались, но я смотрел сквозь затемненное стекло, как над шоссе встает солнце. В машине пахло трубочным табаком, а из магнитолы неслись песни Саймона и Гарфанкеля, Нила Даймонда, Джексона Брауна и Пегги Ли. И поныне, стоит мне услышать одну из этих песен в лифте или в приемной у врача, я тут же мысленно переношусь в ту машину, в полудремоту, меня начинает слегка укачивать и подкидывать на залитых гудроном трещинах в асфальте, и я слышу папин скрипучий голос — он подпевает любимым певцам. Раз в квартал с нами ездил Барни Крониш, отцовский бухгалтер. Пол такие поездки терпеть не мог. Во-первых, ему приходилось уступать Барни переднее сиденье, а во-вторых, мы часто останавливались: то Барни хочет кофе попить, то отлить выпитое. Кроме того, старик громко пукал и ничуть этого не стеснялся. Чтобы отделаться от тошнотворного запаха переваренной капусты, мы с Полом открывали окна и высовывали головы наружу, точно собачки. Иногда папа, нажав у себя впереди кнопочку, запирал окна на замок и притворялся, что ничего не видит и не слышит. Это, по его меркам, считалось шуткой. Когда отец работал, наше присутствие его даже радовало. Зато отдыхать с нами он совершенно не умел. До поры, пока мы были малы, он с нами замечательно управлялся: таскал на своих могучих руках, подкидывал на коленках — «Едет Джадик шагом, шагом… рысью, галопом…». Едва научившись ходить, мы цеплялись за его толстые пальцы-сардельки и шествовали по кварталу. И спать он нас укладывал, частенько засыпая вместе с нами прямо на кровати, а мама потом его выуживала из комнаты. Но повзросление детей застало его врасплох. Он не понимал нашего пристрастия к телевизору и играм на приставке, не терпел лени, беспорядка в комнатах, незаправленных постелей, волос до плеч и диких картинок на футболках. Чем старше мы становились, тем больше он от нас отдалялся, погружаясь в работу, субботние газеты и шнапс. Иногда я думаю, что рождение Филиппа было маминой последней отчаянной попыткой заново обрести мужа. Я заранее представляю темно-зеленые маркизы над окнами магазина: с водяными потеками и, как обычно, засиженные птицами. Но оказалось, что их недавно вымыли, а экспозицию в витринах сменили в преддверии осенне-зимнего сезона: коньки, клюшки, лыжи, сноуборды. На стоящем в углу манекене — вратарский шлем, а зловещая флуоресцентная подсветка делает его похожим на Джейсона, серийного убийцу из фильма «Пятница, тринадцатое». Наш Элмсбрук — самое место для серийного убийцы. Не поймите меня превратно, но ведь чем благостнее, тем страшнее! Джейсон и Фредди являются убивать озабоченных девочек-подростков именно в такие живописные городки с чистыми тротуарами и часами на башнях. На центральной улице — широкий, выложенный брусчаткой променад, посередине фонтан, вдоль променада — скамеечки и магазинчики с маркизами под цвет вывесок. Все ухожено, сплошная идиллия. Возможно, как раз из-за мыслей о серийных убийцах меня аж подкидывает, когда по водительскому стеклу вдруг забарабанил Хорри. А может, просто видок у него страшноватый: длинные волосы убраны с лица под белую повязку фирмы «Найк», бирка, которую он забыл снять, болтается прямо на лбу, а в зубах у Хорри — сигарета с длинным необломившимся столбиком пепла. — Ты меня напугал, — говорю я. — Не тебя одного. Я на всех страх навожу. Я смеюсь. Не то чтобы над удачной шуткой, а из вежливости. Хорри ужасно жалко, но обращаться с ним надо как с любым другим человеком, потому что мозговая травма не сделала его полным идиотом, и он всегда чувствует, когда его жалеют, как собака всегда чувствует, когда ее боятся. — А почему ты здесь? Ты же должен шубу сидеть. — Шиву. — Шива — это такое божество индийское, с шестью руками. Или с четырьмя руками и двумя ногами… не знаю. Короче, у него шесть конечностей. — А еще шива на иврите — семь. — Шесть рук, семь дней… — Он на мгновение смолкает, размышляя над потенциальными теологическими выводами из этих цифр, но не приходит ни к каким выводам, кроме одного: пора сделать еще одну затяжку. — Ну, так ты разве не должен там сидеть? — Должен, — подтверждаю я. — Как в магазине? Дела идут? — Стоят. — Он пожимает плечами. — Зайдешь? — Да нет. Я просто ехал мимо и остановился. Твоя мама сказала, что тебя хорошо бы домой подкинуть. — Она тебя прислала? — Она знала, что я поеду мимо. Он качает головой и недовольно сдвигает брови: — Надо мне жить отдельно. Как раньше. — Ну и? Сними себе что-нибудь. Он стучит пальцем себе по виску: — Травма мозга. Я не со всем справляюсь. — С чем, например? — Например, я никогда не помню, с чем именно я не справляюсь. — Он распахивает пассажирскую дверцу и плюхается на сиденье. — А курить у матери в машине нельзя, — говорит он и выпускает колечко дыма. — Я и не курю. Это ты куришь. — А списать могу на тебя. — Он стряхивает пепел на резиновый коврик. — Ты ведь кадрил когда-то Пенелопу Мор? — Пенни Мор? Да. Мы очень дружили. Как она? Где? — Преподает фигурное катание. На крытом катке, где мы в хоккей играли. — У Келтона? — Ага. Я туда и теперь хожу иногда. — Ты ведь, помню, неплохо в хоккей играл. — Нет, это ты неплохо в хоккей играл. А я был великим хоккеистом. — Вот уж не думал, что Пенни останется в этих краях. — Почему? Потому что ей не ушибли голову? — Нет! Хорри! Тьфу ты, господи! Я же совсем не то имел в виду. Но он широко улыбается сквозь завесу дыма, сгустившуюся в салоне машины. — Джад, расслабься. Я просто стебаюсь. — Чтоб тебя! — Так меня уже. И изрядно. Так-то, брат мой по второй матери. — Спасибо, горжусь. Так почему ты вспомнил о Пенни Мор? — Она в магазине. — Сейчас? — Ну да. Она в будни, по вечерам, приходит сводить баланс. Зайди, поздоровайся. — Пенни Мор, — повторяю я. И в памяти сразу всплывает ее жестковатая улыбка, вкус ее поцелуя. А ведь мы с ней когда-то заключили договор. Интересно, помнит она или забыла? — Она будет рада тебя видеть. Наверняка. — Может, как-нибудь в другой раз. — Я завожу мотор. — Я что-то не так сказал? Я качаю головой. — Просто… тяжко встречаться с людьми из прошлого, когда в настоящем все так хреново. Хорри кивает с видом мудреца. — Тогда мы с тобой — два сапога пара. — Пошарив по карманам и вытряхнув на сиденье кучу мелочи, он в конце концов извлекает криво свернутый косячок и прикуривает от еще тлеющей сигареты. Затягивается поглубже и, задержав дыхание, передает мне самокрутку. — Нет, я не по этому делу, — говорю я. Хорри пожимает плечами и, приоткрыв рот, медленно выпускает танцующий дым. — Мне от головы помогает, — говорит он. — Иногда я чувствую, что вот-вот будет приступ. Покурю — сразу отпускает. — А мать запах не почует? — А что она со мной сделает? Убьет, что ли? В его голосе внезапно слышится несвойственная Хорри агрессивность, и я чувствую, что просьба Линды заехать за сыном — очередной эпизод в их долгой позиционной войне.