– Кофе могла бы приготовить и я, – произнесла Сусана наигранно жалобным тоном. – O, ну как я мог лишить тебя удовольствия пообщаться немного с нашим гостем наедине?.. Если кто-то желает сахара или молока, берите сами. Ну а теперь, что же такое ты хочешь нам поведать, мой дорогой Рульфо? Рульфо вынул оба предмета и передал Сесару листок: – Позже я расскажу тебе, где и при каких обстоятельствах я это нашел. Но сначала скажи мне: приходилось ли тебе что-то об этом слышать? Его экс-преподаватель молча покачал головой, но, когда Рульфо протянул ему фотографию, выражение его лица полностью изменилось: он словно окаменел. Он долго разглядывал снимок, потом взглянул на его оборотную сторону и, наконец, поднял глаза на Рульфо, словно прося у него что-то – то ли объяснения, то ли помощи. Рульфо заметил на его лице отражение той эмоциональной реакции, которой меньше всего ожидал от человека, сидевшего перед ним. Сесар Сауседа был напуган. IV. Дамы Думаю, вы поймете меня лучше, когда я расскажу вам… Это случилось много лет назад, но я помню все до последней детали… Кроме того, Саломон обещал сказать, как он нашел эту бумагу и этот снимок, так что я… Будет правильно, если я просвещу вас относительно их происхождения… Он вновь поднес к губам рюмку, словно надеясь почерпнуть в ней силы для продолжения. И когда он заговорил, перед ними снова был тот профессор, которого оба хорошо знали, – с удивительным прозрачным низким голосом. – Мне было девять или десять лет, и я жил в том самом городе, в котором родился, в Рокедале… О нем, помнится, я уже рассказывал: о его легендах, его тайнах, его безбрежном море… Но то, о чем я буду говорить, имеет отношение не к Рокедалю, хотя произошло именно там, а к моему деду по материнской линии, Алехандро Герину… Мой дед Алехандро был столяром; он овдовел, когда родилась моя мать, и, быть может, именно эта трагедия пробудила в нем внезапное желание заняться тем, что ему действительно нравилось, то есть поэзией. Те, кто его знал, утверждали, что стихи были у него в крови и струились по венам. Даже Мануэль Герин, нынешний рокедальский поэт, сын одного из племянников моего деда, уверяет, что унаследовал свою профессию от дяди Алехандро… Эта страсть подтолкнула деда сделать то, что в то время считалось почти немыслимым: он уехал из городка, предоставив свою новорожденную дочь заботам одной из сестер, которая была бездетной и поэтому с радостью взяла младенца. Из его редких писем стало известно, что обосновался он в Мадриде, а также о том, что, как только ему удавалось заработать своим ремеслом какие-никакие деньги, он пытался публиковать свои стихи. Потом, неутомимый странник, он собрал пожитки и отправился в Париж. Но тут разразилась война, и известия от него приходить перестали. Прошли годы, Франция была под оккупантами, и все в Рокедале стали думать, что мой дед умер или, что тоже возможно, сидит в тюрьме. Когда война закончилась, они уверились в том, что никогда больше о нем не услышат. И вот тут-то случилось нечто еще более невообразимое, чем его отъезд: он вернулся. – Сесар сделал паузу и провел указательным пальцем по поверхности снимка, словно был слеп и намеревался прочитать рельефные слова. – Вам должно быть понятно то удивление, с которым его встретили. Многие люди уезжали, многие оставались, но из тех, кто уехал, в послевоенную Испанию не возвращался почти никто. Дедушка Алехандро был исключением. В один прекрасный день его увидели сходящим с поезда с чемоданом в руке, точно так же как его видели входящим в вагон другого поезда несколько лет назад. Поводом для приезда стала свадьба его дочери. Излишне говорить, что весть о его возвращении никого не обрадовала. Все думали, что он будет противиться этому браку, но он удивил всех еще раз, потому что единственное, чего он желал, по его собственным словам, так это осесть в Рокедале и прожить здесь на покое до конца своих дней. Кроме того – немаловажная деталь! – он привез деньги. Часть из них он подарил дочери, другую – сестре, которая ее воспитала, а немного денег оставил себе, чтобы открыть на них маленькую столярную мастерскую. Он обещал, что никого не побеспокоит, и сдержал свое слово. Люди его приняли. Поняли, что зла он никому же желает, что пришел с миром. Странными казались только две вещи: он абсолютно не желал, даже если к слову приходилось, говорить о своей жизни в Париже, а еще он не говорил о поэзии. «Я не поэт, – утверждал он. – И никогда поэтом не был. Столяр я». – И, говоря это, смотрел на собеседника так, что у того пропадало всякое желание еще раз спросить об этом. Прошли годы, родился я и рос, восхищенный историей моего деда Алехандро, «парижанина». У меня вошло в привычку проводить дни в его мастерской на окраине городка, и дед, вообще-то упрямый, в конце концов меня принял. У меня были определенные литературные амбиции, ему я говорил, что хочу сделать то же, что сделал он: уехать из Рокедаля, чтобы стать писателем. Я показывал ему мои стихи, но он никогда их не читал. Просто он допускал меня в свое одиночество. Он называл меня Гури, был со мной всегда приветлив, нахваливал мои глаза, мою фигуру. Кончилось все тем, что нас связала крепкая дружба, и благодаря ей я смог понять то, чего не знали остальные: мой дед вовсе не пресытился «жизнью богемы» и не пережил горькое разочарование от неожиданного поворота ветреной фортуны, которое заставило его вернуться. На самом деле мой дед жил в постоянном страхе. Этот страх был старым, витающим в воздухе, как зараза. Дед пристрастился к выпивке, привык к молчанию, к мельком бросаемым взглядам… Как будто он ждал, что вот-вот что-то случится, и одновременно этого боялся… Мне было, как я вам уже сказал, лет девять-десять, когда все произошло. Это случилось летом, я был на каникулах, что позволяло мне видеть деда чаще, чем обычно. В то утро я отправился в его мастерскую, как почти в любой другой день, и… Его удивило, что дверь была закрыта. Хотя заказчиков у старика не было (порой целыми днями никто не наведывался), дверь по утрам он никогда не закрывал, даже в праздники. Мальчик испугался, что дедушка заболел. Постучал костяшками пальцев в дверь и подождал. Потом принялся барабанить в оконное стекло. – Дедушка?! Внутри кто-то завозился, что немного успокоило мальчика. Может, старик просто заснул? В последнее время он много пил и неохотно покидал постель. С другой стороны, погода в тот день не очень располагала к прогулкам. Небо было серым, а жара удушающей. Ветер нес из Африки жар Сахары, который едва смягчался морем, и горы, ощетинившись кустами ладана, мерцали вдалеке. Два гелиотропа, которые дед посадил в горшок, казались такими же растревоженными, как и день. «Наверное, будет гроза, – подумал мальчик, – один из тех летних ливней, которыми изливаются дырявые тучи». Его такая перспектива вполне устраивала: если пройдет дождь, то вечером будет здорово спуститься на пляж. Море под струями дождя всегда отличалось какой-то зловещей красой, на пирсе ошалело кричали чайки. Кроме того, его приятели непременно воспользуются безлюдьем, чтобы пострелять в черных уток самодельными, но очень острыми грабовыми дротиками. Может, и дед захочет составить им всем компанию. – Гури? Это ты? Дверь открылась, и в тот же момент улыбка исчезла с лица мальчика. Бледный, потный, как свеча, тающая безо всякого пламени, старик смотрел на него расширившимися глазами. По накалу его слов мальчик понял, что дед пьян. – Входи же, Гури, давай. – Что с тобой, дедушка? – Входи! Старик закрыл дверь и прошел внутрь. Они оказались в мире, где пахло стружкой, в мире, населенном страшными на вид инструментами, ароматным и молчаливым деревом. Мир мебели без отделки, без лица: предметы эти походили на еще не родившихся младенцев. В дальнем конце мастерской располагалась дедова спальня, его «скит отшельника», как он ее называл. Комната была в равных долях заставлена винными бутылками, банками с лаком и креозотом. От графина шел резкий запах алкоголя, а грязный стакан свидетельствовал о том, что хозяин, по-видимому, пил с прошлого вечера. Старик ходил из угла в угол, неторопливо, осторожно выглядывая в окна и проверяя, хорошо ли закрыты двери. Потом он наклонился и поднял мальчишку на руки: – Гури, окажи мне одну услугу, важную услугу… Я хочу, чтобы ты выяснил сегодня же, прямо сейчас, где остановилась женщина, которая вчера вечером приехала в город… Слушай меня, не перебивай… Я хочу узнать ее имя и откуда она приехала… Она очень молода и очень красива, так что все ее наверняка заметили. Гури, не подведи меня… Хороший мой, не подведи… – Женщина, да, дедушка? – Да, молодая, высокая и очень красивая. Она приехала вчера вечером. Хочу, чтобы ты мне сказал, откуда она приехала… И… Обожди, не убегай пока что!.. Самое-то важное. Вернее говоря, две самые важные вещи: проверь, носит ли она кулон на груди, ну, знаешь, такое золотое украшение… Если да, то поспрашивай, какой оно формы. Но, ради всего святого, если ты на нее наткнешься – слушай внимательно! – если ты ее вдруг увидишь… Послушай меня, Гури, мальчик мой… Не разговаривай с ней, не подходи к ней, даже если она будет звать… Даже если позовет! Ты меня понял?.. – Дедушка, пусти, ты делаешь мне больно… – Ты меня понял? – Да, дедушка. – А теперь беги и возвращайся как можно скорее. Мальчик был совершенно не против того, чтобы выполнить первую часть этого распоряжения. Он просто сгорал от желания уйти оттуда. То, как дед вел себя, наводило на него ужас. Он не знал, что такое творилось со стариком, но стоило ему заглянуть деду в глаза, как по спине бежали мурашки. Вернулся он спустя два часа. На этот раз дверь в мастерскую была открыта. Голос старика, доносящийся откуда-то из глубины, пригласил его войти. Деда он нашел сидящим в плетеном кресле-качалке. – Никого, дедушка. – Что-что? – Я хочу сказать, что нет никого, кто приезжал в город – ни вчера, ни за всю неделю. – Ты уверен? – Совершенно уверен. Я спрашивал в пансионе, в гостинице… Сбегал в бар «Ла Троча». Там всегда обо всем знают. И мне сказали, что никто не приезжал. Никто. Он не захотел прибавить то, что слышал практически от каждого, с кем поговорил, и в чем и сам был убежден: что его деду не стоит так много пить. Он не смог бы сказать это старику. Он до безумия любил этого человека с седой бородкой, медленно расползающейся по голове благородной лысиной и глазами, которые в лучшие свои моменты напоминали распахнутые окна в тот мир, который мальчик так хотел познать. Он думал, что дед обрадуется, услышав новости, но увидел, что это не так: казалось, дед расстроился еще сильнее, чем раньше. Но вдруг выражение его лица изменилось. Он улыбнулся и подмигнул внуку: – Мне очень неудобно просить тебя еще об одном. Но если тебя это не устроит, просто скажи мне, и лады, идет? – Идет, деда. – Ты у меня парень что надо, замечательный парень. Так вот, мне хотелось бы, чтобы… чтобы ты попросил у родителей разрешения прийти ко мне сегодня вечером. Поиграем в карты или во что-нибудь другое, во что захочешь… Потом, если тебе не нужно будет бежать домой, я уступлю тебе кровать, а сам буду спать на диване… И я тебя не побеспокою, обещаю… – Но, деда… – Да, я понимаю, что предложение скучновато для тебя, но… – Скучновато, говоришь?.. Да оно здоровское! Побегу отпрашиваться у мамы! Никакой проблемы с мамой не было, и он заранее был уверен в таком исходе. В семье, как и вообще в Рокедале, все в конце концов сошлись во мнении, что старик совершенно безобиден. Правда, мать ничего не хотела знать об этом живущем на окраине столяре, от которого она получила только улыбку, поцелуй и приличную сумму денег, но она не мешала сыну частенько к нему забегать. Тем не менее, когда пришел назначенный час, случилось нечто, что едва не порушило все планы. Сгусток горячего воздуха, собравшийся в небе, разрядился над морем и протащил тучи песка и пыли по улицам городка. Мальчик догадался выйти из дома пораньше, чтобы родителям не взбрело в голову не отпустить его в непогоду. Но, несмотря на эту предусмотрительность, к мастерской он подошел уже под проливным дождем. Что-то напоминавшее огонек светлячка под стеклянным колпаком плавало в окне. Старик впустил его внутрь. – Да ты совсем промок, малыш. Заходи и сушись. Первым, что привлекло его внимание, был изменившийся голос деда. Он уже не дрожал, в нем не было страха, но и других эмоций не было. Изо рта по-прежнему пахло алкоголем, но не больше, чем утром. И движения его были четкими, резкими, уверенными. Из всего этого мальчик сделал вывод, что старик трезв как стеклышко. И только потом, спустя много лет, он пришел к выводу, что ошибался. Но в тот далекий день ребенок еще не знал, что есть такая степень опьянения, что начинается уже за пределами дрожи, заикания и шутовского вида, – это абсолютное опьянение, которое сродни сумасшествию и умеет прятаться в глубине взгляда. Старик прошел через всю мастерскую, не покачнувшись, добрался до своего «скита», освещенного парой свечей, вставленных в пустые бутылки, и, почти не сгибая коленей, уселся в свое плетеное кресло-качалку. – Сними рубашку и повесь ее сушиться. У меня есть немного сыра, если хочешь заморить червячка. – Я только что поужинал, деда. Какое-то время они смотрели друг на друга в полной тишине, только дождь шумел за окном, и тут мальчик заметил, каким бледным было лицо деда. Как будто за то время, что они не виделись, вся кровь из его головы вытекла через какое-то отверстие. Наконец дед снова заговорил: – Я очень благодарен тебе за то, что ты пришел… Мне хотелось поговорить с тобой, кое-что тебе рассказать… Рассказать правду… – Дед чуть склонился над внуком и улыбнулся. – Честно говоря, я хочу рассказать тебе все. – Он замолчал, но улыбка никуда не делась: она казалась инкрустированной в его лицо, как та отделка, которой он украшал мебель в своей мастерской. – Ты много раз спрашивал меня, продолжаю ли я писать стихи, так?.. Что ж, открою тебе секрет… – Он протянул руку к книжным полкам и вытащил тетрадку с изрядно помятой обложкой. – Здесь то, что я никогда никому не показывал. На этих страницах ты найдешь все, что я написал за последнее время… Все. Мальчик чуть было не улыбнулся в предвкушении, но тут кое-что понял. Это осознание пришло таким яростным, таким взрослым, почти ощущением пощечины на лице. Его дед был болен. Серьезно болен. И не то чтобы заболел он как-то внезапно, в это мгновение, нет, это мгновение всего лишь позволило прорваться давней хвори, обитавшей внутри, проложить наконец себе дорогу сквозь его усталые черты, через глаза, похожие на два невосприимчивых к свету омута, и губы, покрытые серебристой пленкой слюны. Старик замер в своем кресле. Мальчику почудилось, что морщинистое лицо, которое он видел перед собой, было лицом незнакомца, какого-то дряхлого сморчка, полностью слетевшего с катушек, старого козла. «Его дед – старый козел, вот он кто». – Хотел бы ты прочесть поэму, которую сочинил твой дед, малыш? Поэму, которую он писал на протяжении нескольких лет?.. Ну давай же, не скажешь же ты «нет»! Парень, ты же всегда хотел прочесть поэму твоего знаменитого деда Алехандро!.. Хочешь ее прочесть?.. – И вдруг, между двумя раскатами грома, крик: – Отвечай мне, сукин сын! Мальчик сказал «да», но его собственные уши не слышали этого ответа. – Ну так вот она, держи. Тетрадь не дрожала, однако затряслась, когда ее взяла детская рука. – Читай ее. Читай мою поэму, пацан. С трепетной осторожностью мальчик открыл первую страницу. Слов там не было, только рисунок, неумело выполненный цветными карандашами, – желтый цветок. На второй странице – синяя птица. На третьей – женщина, привязанная к спинке кровати, ноги широко раздвинуты, а