Его заинтриговал тот факт, что за снимком помещался листок. Бумага выглядела такой же древней, как и снимок, даже ветхой – когда он его разворачивал, листок чуть не распался на куски. Почерк был аккуратным, хотя выдавал дрожь руки при написании. Текст (выцветшие синие чернила) был на испанском, но что он значил? Пример языковой игры? Какое отношение имел он к изображению пары на пляже, восковой фигурке с надписью «Акелос», спрятанной в мешочке, погруженном в аквариум, нескольким строкам из Данте и Вергилия или убийству Лидии Гаретти? «Нам следовало найти именно это, Лидия? Почему?» Он снова перечитал первую фразу: – Дам тринадцать. – В полной уверенности, что где-то слышал эти слова. «Число дамам – тринадцать». Вдруг он вспомнил. И тут же понял, что, если не ошибся, все осложняется еще больше, все еще серьезнее, чем он думал. Он встретился взглядом с девушкой – черные глаза, словно и не глаза вовсе, а две агатовые бусины между век. – Есть у меня один старый друг… Он был моим преподавателем на факультете. Думаю, что он кое-что знает об этом. Мы уже давно не видимся, но… может, он согласится мне помочь. – Хорошо. Грохот – неожиданный, яростный – заставил ее подпрыгнуть на месте. Что-то из мебели. Дверь. – Это ерунда, ничего, – сказала она, вернувшись после мгновенного, как молния, отсутствия. – Ветер. Глаза ее избегали смотреть на Рульфо. Ночь разрасталась. Дождь уступил место мощи электрической бури, прогнавшей тишину прочь, а угасающий огонек фонарика не высвечивал, а лишь укрывал тенями каждую вещь в этой комнате. Она предложила ему перекусить: банка мясных консервов и жаркое-полуфабрикат. Еда выглядела тоскливо, но Рульфо проголодался. Глаза его тоже были голодны, хотя пищей им служило совсем другое: они пожирали ее лицо – сочетание черного агата и перламутра. Уже долгое время более или менее стабильные отношения он поддерживал только с проститутками, но то, что он почувствовал к этой девушке, было чем-то ошеломительным и гораздо более неопределенным, чем желание провести с ней ночь, и осознал он это как раз сейчас. Рульфо смотрел, как она ест, не глядя на него, ожидая своей очереди сунуть вилку в консервную банку, и внезапно его чувство сверкнуло молнией и загремело громом. Он подумал, что быть с ней – это как достичь некой цели, как удовлетворить давно подавляемое желание. Девушка эта не была похожа ни на одну другую, встреченную им в жизни, и это касалось не только ее красоты. Он воткнул вилку в еще один кусочек мяса. Она механически сунула в банку свою. Тогда он прекратил жевать, выпустил вилку и протянул к ней руку. Ее вилка вспышка молнии осталась в банке. Случилось то, чего она ждала и к чему была готова. В полной тьме провела она его за собой в спальню – туда, где жаждущие света зеркала отразили их тела сгустками теней. Своими губами она обожгла губы мужчины, проникла своим языком в сумеречный жар его рта. Затем подвела его к постели, уложила на спину и, усевшись сверху, молния в стекло, начала раздеваться. Несмотря на окружавшие его потемки, Рульфо сразу понял, что ему никогда не доводилось видеть такое тело. Он заметил, как поблескивает ее цепочка и подрагивают в промежности три колечка. Она выгибалась с кошачьей грацией, откидывая густые волосы. Потолочное зеркало возвращало ему, в проблесках света, отражение нежных контуров девичьей спины и двух куполов упругих, совершенной формы ягодиц. Он ощутил закипавшие на нем ловкие мускулы; длинные пальцы, превращающиеся в тонкие языки; язык как неожиданный, утративший косточки, палец. Почувствовал этот язык в таких местах, где ему еще никогда не приходилось ощущать прикосновения ни губ, ни даже молния в стекло, всполох, света. Ничего неожиданного. Или только одно: мужчина ее не ударил. Впрочем, она была готова и к этому. Сидя на нем со сцепленными на затылке руками (так хотел Патрисио), двигаясь вверх и вниз в четком ритме, отвернув лицо, чтобы не видеть его (так хотел Патрисио), следя за тем, чтобы каждый кусочек ее тела был доступен рукам мужчины, она ожидала неприятного момента со своей обычной стойкостью. Но ударов не последовало. Однако благодарности она не почувствовала: те, что ее не били, были еще хуже. Молния в стекло, белый всполох. Разбудил ее резкий звук. Она прокрутила в памяти все, что было, и успокоилась: все вышло хорошо, и секрет ее, к счастью, раскрыт не был. Теперь же мужчина спал, а гроза продолжалась. Но она чувствовала то же самое беспокойство, которое охватило ее в доме Лидии, – ту тревогу, тот острый, пронзающий ужас, который теперь ее не покидал. Она поднялась. Не заметила ничего необычного в темноте спальни. За стенами дома молнии раздирали ночь на куски. Рульфо открыл глаза. Он лежал на спине в незнакомой постели. Взглянул на потолок. Потолок был она. Ее обнаженное тело наклонилось над ним. Пряди волос цвета воронова крыла касались его щеки. – Тебе пора уходить, – сказала она. Она ласкала его грудь, и ее губы, прошептавшие те самые слова, были так близко, что ему даже не пришлось приподниматься, чтобы еще раз попробовать вкус этих губ. – Тебе нужно уходить, – повторила она, когда их губы разъединились. Она его не отвергала, ни к чему его не принуждала, только просила. Но в ее просьбе промелькнула тревога, которой он не мог пренебречь. – Когда я смогу тебя увидеть? – Когда захочешь. – Мне нужно увидеть тебя, – продолжил Рульфо. – Нам нужно снова увидеться. – Да. Было еще темно, но буря утихла. Слегка ополоснув лицо, ощупью, в крошечной и ледяной ванной комнате, Рульфо вернулся в спальню, собрал свои вещи и оделся. Она проводила его по коридору к выходу. Пока они шли по квартире, от их дыхания поднимался пар, и он снова задался вопросом, как эта девушка могла бродить голой в этой морозильной камере. Судя по зеркалам, казалось очевидным, что она принимает клиентов и здесь, но вот он послал бы ко всем чертям того, кто рискнул бы предложить ему жить в подобного рода трущобах. Кроме столовой, кухни, практически инкрустированной в стену, и этой спальни, в квартире была еще одна комната, но дверь в нее была закрыта. Немного не доходя до нее, девушка развернулась и вновь прильнула к нему губами. И они продолжили путь, целуясь. Добравшись до входной двери, она отстранилась. – Сейчас поеду прямиком к тому другу, о котором тебе говорил, – сказал Рульфо. – А потом поговорим. – Да. С порога – руки на поясе, полушария грудей вздымаются в такт дыханию – девушка молча смотрела на него. Рульфо попросил номер ее телефона. Состоялся быстрый обмен номерами на клочке бумаги; записывала она, и она же разделила листок пополам. Когда он уже не мог ее видеть, во дворе, ему показалось, будто в глазах потемнело. Заметил, что накрапывает дождик. С улицы доносился тяжелый запах. Приехав на улицу Ломонтано и пошарив в карманах пиджака, он обнаружил, что у него с собой только портрет в рамке и листок: фигурка и матерчатый мешочек остались на столе в ее крошечной столовой. Девушка видела, как он уехал. Одновременно закрыв и дверь, и глаза, она на секунду прислонилась к стене. Он уехал. Наконец-то. Она никогда не решилась бы его выгнать. Даже простая просьба уйти, с которой она к нему обратилась, стоила ей неимоверных усилий, потому что она не имела привычки просить никого и ни о чем, за исключением того, что дано ей не будет никогда. Но он ушел. Все складывалось удачно. Она вернулась в коридор, остановилась перед запертой дверью. И открыла ее. Явился Рульфо без предупреждения. Его не очень волновало, дома ли Сéсар, захочет ли или (что вполне возможно) не захочет его принять. Договариваться о встречах по телефону он ненавидел. Поднялся наверх в шумном старинном лифте с решеткой, вышел на последнем этаже и позвонил в звонок у единственной на этой площадке двери, возле которой на табличке каллиграфическими, с завитушками, буквами были выведены имена Сесара Сауседы Герина и Сусаны Бласко Фернандес. Пока ждал перед дверью, он успел взвесить шансы в пользу того, что откроет ему Сусана. Представил себе, через столько-то лет, возможные выражения ее лица и не отбросил ни один из ее вероятных взглядов – проникнутый ненавистью, печалью, ностальгией. А потом решил, что откроет ему, скорей всего, прислуга. Но открыл ему он, дьявол собственной персоной, в своем красном халате, из-под которого выглядывал черный блейзер, и своих гротескных очочках синего стекла, сидящих на носу. Сесар смотрел на него, не произнося ни слова. Плохо готовый к последнему из всех теоретически возможных вариантов, Рульфо поддался внезапному душевному порыву: – Привет, Сесар. Захотелось тебя увидеть. Сесар Сауседа был не кем иным, как дьяволом. Мелким, но достаточно злокозненным, чтобы его занятия по такому скучному предмету, как литература, никогда не проходили незамеченными. Рульфо познакомился с ним еще в те времена, когда тот был ловцом душ человеческих. Заключаемый с дьяволом договор назывался докторской диссертацией, и Сауседа добавлял к нему статьи, имевшие отношение в первую очередь к самым юным студенткам. По правде сказать, он был человеком, не мучимым угрызениями совести, но что в нем привлекало Рульфо, так это невероятный контраст между неистощимой фантазией и жестокой рациональностью. «Я – поэт, влюбленный в действие» – такими словами обычно характеризовал себя его бывший научный руководитель. А вот своего ученика он определял через инверсию: «А ты – человек действия, влюбленный в поэзию». В принципе, в таком сочетании не было ничего плохого: порыв молодого студента привел к тому, что они познакомились, а ровная холодность профессора способствовала тому, что их дружба протекала без превратностей. Парадоксально, но обе эти характеристики сыграли свою роль в том, чтобы яма, вырытая между ними Сусаной, стала еще глубже.