1 – Сегодня мы без таблеток, – прошептал Данбар. – Без таблеток, без балеток, без жилеток, – запел Питер. – Никаких таблеток! Вчера, – продолжал он заговорщицким шепотом, – мы размазывали слюни по лацканам наших махровых халатов, а сегодня мы без таблеток! Мы их выплюнули и транквилизировали наши цветуёчки в горшках! Если те свеженькие лилии, которые вам присылают каждый день… – Стоит мне только подумать, откуда они берутся… – зарычал Данбар. – Спокойно, старичок! – Они украли мою империю, а теперь присылают мне вонючие лилии! – Да бросьте! Неужели у вас была империя? – произнес Питер тоном взволнованной хостес из борделя. – Вы должны встретиться с Гэвином из палаты тридцать три, он здесь инкогнито, но его настоящее имя, – Питер понизил голос, – Александр Македонский! – Не верю ни единому слову, – рявкнул Данбар. – Он давным-давно умер! – Что ж, – тут Питер заговорил с интонациями психиатра с Харли-стрит[1], – если эти взволнованные лилии страдали от шизофренических наклонностей… наклонностей, замечу я особо, отчасти характерных для шизоидной стадии, а не для ярко выраженного заболевания, их симптомы можно будет купировать, сведя до минимума фатальное побочное действие. – Он подался вперед и прошептал: – Вот куда я бросил свои смертоносные таблетки – в вазу с лилиями! – Да будет тебе известно, что у меня и правда была империя, – сообщил Данбар. – Разве я не рассказывал тебе историю о том, как ее у меня украли? – Много раз, старичок, много раз! – мечтательно протянул Питер. Данбар рывком встал с кресла и, сделав пару неуверенных шагов, выпрямил спину и прищурился, глядя на яркий свет, бьющий сквозь пуленепробиваемое стекло его палаты премиум-класса. – Я сказал Уилсону, что готов остаться независимым председателем совета директоров, – начал рассказывать Данбар, – и при этом за мной должны сохранить самолет, свиту, собственность и все полагающиеся привилегии, но я сниму с себя основное бремя, – он обхватил вазу с лилиями и осторожно поставил ее на пол, – бремя управления «Трастом» на постоянной основе. С этого дня, объявил я ему, мир будет моей идеальной площадкой для забав и, в свое время, моим личным хосписом. – О, это очень хорошо, – кивнул Питер. – «Мир – мой личный хоспис». Это что-то новенькое! – «Но ведь «Траст» – это все, что у тебя есть!» – заявил мне Уилсон. – Углубляясь в свою повесть, Данбар пришел в еще большее возбуждение. – «Если ты намерен так поступить, возразил он, у тебя ничего не останется. Ты не можешь что-то отдать и в то же время продолжать этим владеть!» – Это уязвимая позиция, – вставил Питер, – сказал Р. Д. Лэинг епископу[2]. – Позволь мне закончить рассказ, – прикрикнул Данбар. – Я объяснил Уилсону, что это всего лишь способ снизить налоговые выплаты и что мы сможем обойти налог на наследство, если просто отдадим девочкам компанию. Но Уилсон не согласился: «Лучше заплатить налог, чем лишать себя собственности!» – Ух, как же нравится мне этот Уилсон! – заметил Питер. – Вас послушать, то к нему всегда следует прислушиваться, потому что ослушаться нельзя, а как прислушаешься – так сразу ясно: у него все таблетки привинчены как надо. То есть я хочу сказать, винтики в его головах привинчены как надо. – У него только одна голова! – нервно возразил Данбар. – Он же не гидра. Мои дочери – вот те оказались гидрами. – Только одна голова? – воскликнул Питер. – Какой скучный парень! Когда я в антидепрессии, у меня на плечах больше голов, чем шариков в котелке. – Хорошо, хорошо! – Данбар уставился в потолок и загудел голосом Уилсона: – «Вы не можете хвататься за капканы власти, не имея никакой власти! Это просто… – Он осекся, пытаясь избежать слова, но в итоге позволил этому слову сорваться с языка: —…прекраснодушие!» – Ага, прекраснодушие, малодушие и удушение, – проговорил Питер трагическим тремоло, – сошествие, буква за буквой, в глубокую могилу. Как же легко мы, споткнувшись, катимся вниз по ступеням, подобно Фреду Астеру, размахивая косой, точно тростью! – Господи всеблагий. – У Данбара побагровело лицо. – Перестань, пожалуйста, меня перебивать! Меня никто никогда не перебивал! Меня всегда смиренно слушали. Если же кто-то и раскрывал рот, то только чтобы польстить мне или сделать щедрое предложение. Но ты, ты… – Лады, ребята! – заявил Питер, как будто обращаясь к разъяренной толпе. – Освободите трибуну для парня. Послушаем, что он нам имеет сказать! – Я буду делать то, что, черт побери, хочу! – воскликнул Данбар. – Вот что я тогда сказал Уилсону. Я информирую тебя о своем решении, а не спрашиваю твоего совета. Просто исполняй! И Данбар снова устремил взгляд к потолку. – «Я не только твой адвокат, Генри, я еще и твой самый старый друг! Я говорю об этом из желания тебя обезопасить!» Ты слишком много возомнил о нашей дружбе, заорал я, нечего мне читать лекции о компании, которую я создал в одиночку! – Данбар воздел к потолку кулак и потряс им. – И тут я схватил яйцо Фаберже, которое лежало на моем столе в гнезде из салфеток – это было уже третье за тот месяц! Как же однообразны эти русские со своими имперскими замашками! Кучка еврейских выскочек-клептократов, корчащих из себя великих князей Романовых. Зачем мне это «дурацкое русское барахло!» – так вскричав, я швырнул яйцо в камин, и жемчужины и осколки эмали рассыпались по золе. Как мои дочери это называют? «Побрякушки! Дурацкие русские побрякушки!» Уилсон и бровью не повел. Эти мои «инфантильные истерики» стали почти что повседневными, вызывая озабоченность у моей команды врачей. Понимаешь, – возбужденно обратился Данбар к Питеру, – я теперь могу читать его мысли. У меня открылся… – Боюсь, у вас открылся психиатрический третий глаз! – изрек Питер тоном консультанта с Харли-стрит. – Тьфу ты, перестань корчить из себя врача! – А кого мне из себя корчить? – спросил Питер. – Бога ради, будь самим собой! – О, этому я еще не научился, Генри! Разрешите мне изображать кого-то попроще. Может, Джона Уэйна? – Питер не стал дожидаться ответа. – Пойдем-ка прочь из этого притона, Генри, дружище! – зарокотал он на манер звезды вестернов. – И уже завтра на закате мы завалимся в салун в Уиндермире и закажем по стаканчику, как оно и подобает двум крутым парням, которые крепко держатся в седле своей судьбы. – Я должен дорассказать тебе свою историю, – жалобно взмолился Данбар. – И не дай мне бог сойти с ума! – Видите ли, – продолжал Питер, не обращая внимания на приунывшего Данбара. – Аз есмь… или я был… или я бывало… кто знает, история ли я иль нет? Я – знаменитый комик, но я страдаю от депрессии, от комического недуга, от трагического недуга комика, или от исторического недуга трагического комика, или от фикции трагического недуга всех исторических комиков! – Прошу тебя, – взмолился Данбар. – Ты меня совсем запутал. – О, я в антидепрессии, в антидепрессии я, – запел Питер. Он спрыгнул со стула и подхватил Данбара под руку, приглашая его закружиться с ним в танце. – Я в такой антидепрессии, что стал маньяком! – Он вдруг остановился и выпустил руку Данбара. – Громко визжат шины! – продолжал он, имитируя закадровый голос диктора. – Это водитель изо всех сил старается выровнять руль, когда его автомобиль повис на краю пропасти. – Я видел твое многоликое лицо, – устало проговорил Данбар, – на многих экранах. – О, я не претендую на уникальность! – заметил Питер с наигранной скромностью. – Я не один такой. Сказать по правде, в 1953 году, когда моя беспечная матушка извергла меня в эту юдоль страданий, в одной только телефонной книге Лондона уже значились двести тридцать и еще один Питер Уокер, так что я не просто не один такой, нас слишком много! Данбар остановился как вкопанный посреди палаты. – Но я отвлекся, старичок! – продолжал Питер весело. – Расскажите-ка мне про свою команду врачей! – Моя команда врачей, – повторил Данбар, хватаясь за спасательный круг знакомого словосочетания, выскочившего из клубка его спутанных мыслей. – Да, да. Накануне того дня, когда я объявил Уилсону о своем решении, доктор Боб, мой личный терапевт, отвел Уилсона в сторону и сообщил, что я переживаю некие «незначительные церебральные явления». Но он добавил, что «причин для излишнего беспокойства нет». – А какие могут быть причины для излишнего беспокойства, – невольно поинтересовался Питер, – когда есть масса причин для далеко не лишнего беспокойства? Данбар отмахнулся от него, как от надоедливой мухи. – Но, – продолжал Данбар, – как считает мой златоуст-лекарь, этот позлащенный змий, этот двенадцатиликий дракон, который давно уже мог стать экспертом в своем деле, ибо его единственным пациентом был я, или твой покорный слуга, или, во всяком случае, не кто иной, как я, Генри Данбар, – заявил он, бия себя в грудь, – Генри Данбар! – А разве вы не Генри Данбар, канадский медиамагнат? – спросил Питер, как могло показаться со стороны, сгорая от любопытства. – Один из богатейших в мире людей и, вероятно, самый могущественный в мире? – Да, да, я самый, или я собственной персоной, по крайней мере, это мое имя! Моя грамматика прихрамывает, поскальзывается на некоторых мыслях, крутится, словно попав в водоворот. Так вот, как считает этот негодяй и предатель, мой личный терапевт, было бы лучше свести мои истерики «к минимуму», чтобы моя свита на них не реагировала или, по крайней мере, не делала вид, что относится к ним слишком серьезно. – Истерики будут доведены до максимума завтра днем, – возвестил Питер, – когда Ураган Генри понесется по Озерному краю. Невольным зрителям рекомендовано заползти в подвалы или приковать себя к утесам. Данбар замахал руками, словно разгоняя тучи назойливых мух. – Я… я… О чем это я? Ах да, после учиненной мной сценки ярости Уилсон остался невозмутим, решив, что это самое разумное. Тем временем я заметил яйцо. Его поверхность была выщерблена и помята, но внутри безделушка сделана из чистого золота и не могла разбиться вдребезги, на что я, пребывая в мрачном настроении, понадеялся. Я подбежал к яйцу и обрушил на сводившую меня с ума игрушку всю безжалостную мощь своей ступни, однако изделие оказалось куда более прочным, чем я думал: яйцо выскользнуло из-под моей подошвы, но я ухитрился схватиться за край камина, чтобы уберечь себя от постыдного падения на пол. Я заметил, как верный Уилсон привстал со стула, но вновь опустился на него. Мимолетный шок сбил волну обуявшей меня ярости, но разбередил мою душу. – «Я старею, Чарли», – сказал я Уилсону, подобрав с пола сувенирное яйцо и подавив в себе ощущение, которое не покидало меня с момента того глупейшего происшествия в Давосе, – ощущение постоянного страха снова споткнуться и упасть, потерять доверие к своему предательскому телу. «Я больше не хочу нести такую гигантскую ответственность, – сказал я, – а девочки позаботятся обо мне, их хлебом не корми – дай только похлопотать о своем стареньком папочке!» – Коротше кофоря, – произнес Питер с сильным венским акцентом, – он префратил звоих дотшерей ф сфою мать, сказал Фрейд епископу на углу Хайматсштрассе и Вандерлуст. – Я распахнул ближайшее ко мне окно, – упрямо продолжал Данбар, – и подбросил яйцо в воздух. «Пусть оно кому-то принесет счастье сегодня!» – вот что я сказал. – «Если только оно не пробьет кому-то череп! – заметил Уилсон. – Человеческие головы куда более хрупкие, чем золото». – О, да этот Уилсон мудрец! – вставил Питер. – «Не сомневаюсь, мы бы уже услышали крик пострадавшего! – заверил я Уилсона, вернувшись за свой стол. – Обычно люди лучше скрывают радость, чем страдание. – Вот с этими словами я предложил Уилсону подарок. – Возьми себе одно. У меня этих русских безделушек достаточно, чтобы приготовить фирменный омлет а-ля Фаберже». Я выдвинул ящик стола и бросил ему сверкающую игрушку. Уилсон, который на протяжении десятилетий играл в мяч со мной и моим семейством – начиная с того первого воскресного обеда, когда мы играли в саду в бейсбол, как самая обычная семья, как и подобает семье, играющей в самую обычную семью, – ловко его поймал и, взглянув на ажурный узор, выложенный крест-накрест мельчайшими бриллиантиками на розовой поверхности, молча кинул его на столик рядом со своим креслом, и яйцо, покатившись, застыло, покачиваясь, около его пустой кофейной чашки из мейсенского сервиза. – Мне нравится эта живописная деталь, дорогой! – прокомментировал Питер, точно восторженный театральный режиссер. – Очень нравится! – «Тебе во всяком случае стоит сохранить пакет акций, – посоветовал Уилсон, – но заявляю сразу: они вряд ли позволят тебе сохранить лайнер «Глобал-один». Частное лицо не может иметь собственный 747-й!» «Позволят? – загремел я, – что значит позволят? Да кто посмеет отказать Данбару в его желаниях? Кто посмеет отказать Данбару в его капризах?» – Ну, разве что сам Данбар, – отозвался Питер. – Только у него для этого есть власть, или только что была власть, или когда-то была власть. – Я сделаю это условием дарения. Клянусь Богом, все будет по-моему! Стук в дверь заставил Данбара умолкнуть. Его глаза округлились: он стал похож на загнанного зверька. – Быстро! – Питер, подпрыгнув, бросился к нему и зашептал: – Притворитесь, что вы приняли свои таблетки, но только не глотайте! Завтра, старичок, нам предстоит великое бегство, великий побег из тюрьмы! – Да, да, – закивал Данбар. – Великое бегство… Войдите! – величественно воскликнул он. Тихо напевая себе под нос тему из кинофильма «Миссия невыполнима», Питер подмигнул Данбару. Тот попытался было подмигнуть в ответ, но не смог этого сделать одним глазом, поэтому несколько раз мигнул обоими. В палату вошли две сестры, толкая перед собой тележку. На тележке стояло множество стеклянных пузырьков и покачивался столбик пластиковых стаканчиков. – Добрый вечер, джентльмены! – радушно произнесла сестра Робертс – та, что постарше. – Как вы сегодня? – Не приходило ли вам в голову, сестра Робертс, – начал Питер, – что в душе каждого из нас может быть больше одной эмоции, не говоря уж о том, что у нас двоих их явно куда больше одной? – Опять за старое, мистер Уокер, все зубоскалите! – посетовала сестра Робертс. – Мы ходили сегодня на собрание? – Мы ходили на наше собрание. И я счастлив вам доложить, что мы испытали теплое чувство товарищества, будучи бок о бок с нашими товарищами по товариществу. Сестра Малдун невольно хохотнула.