Но он обеспечит светлое будущее в раю если не себе, то обязательно – любимым детям и любимой жене, тоже избранным. Они же, пребывая в Раю, будут чтить вечную память о нём и вечно же благодарить его за добровольно жертвенную смерть. Глава 7. Номер 1. Реальность Г Смерть… Её он боялся больше всего в жизни, притом её жаждал и ненавидел. Ненависть приближала его к роковой черте, к точке невозврата. Ненависть питала его любовь. Он любил ненавидеть и жизнь, и смерть. Он любил ненавидеть себя. Он ненавидел любить себя. Он вообще категорически предпочитал себя всему остальному миру. Секс с собой не есть ли наисладчайшее из всех доступных удовольствий? Поэтому он регулярно снимал проституток. Плотская страсть, а точнее – имитация оной с продажной душой и в долларах измеряемой ценой тела, не есть ли это самый настоящий акт самоудовлетворения? Когда нет нужды отдавать тепло сердца касаниям рук. Когда духовное и плотское не смешиваются, не сливаются воедино. Когда мир и любовь представляют собой лишь то, чем ты хотел бы их видеть. Олицетворением подлинной бренности. Конечностью бытия. Смертью. И обречённостью на невозврат. Ненависть к себе была его истинной любовью. Отчего-то он всегда знал, что недостоин жить. Недостоин творить, даже разрушать! Единственное, чего он оказывался достоин, – это безудержное стремление к наслаждению. Безудержное стремление. К безудержному наслаждению. Раб желания и страха. Раб сомнения и лицемерной, безверной веры. Раб внешнего впечатления, раб ритуала. Раб иллюзии, одним словом. Он верил исключительно в материальность бытия. Вера заменяла ему реальность. Материя подменяла его дух. Настолько, насколько могла. Но ему и не требовалось слишком многого. Он сам хотел, жаждал лгать себе. И любую ложь извне, схожую с собственной, вкраивал в картину фальшиво выношенной реальности, достраивал недостающим пазлом некомпетентность личностного «я». И если бы кто-нибудь поведал ему о грядущей встрече с истинной любовью, он бы рассмеялся горе-предсказателю в лицо. Цинично и хладнокровно. С подчёркнутой обыденностью, с десятилетиями выношенной привычкой насмехаться над болью. Над страданием. Над слезами. И неважно, своими или чужими. Цинизм был его способом защититься от непонимания. От самоосуждения. От душевной, сильнейшей из всех, безжалостной боли. С другой стороны, внешнее очерствление души служило ему подспорьем от внутренне созревших и тянущихся наружу потребностей духа. В каждом встречном он презирал в первую очередь себя самого. Смерть… Она была для него одновременно спасительным уходом от давящей неотступности мира и ловушкой для перенагруженного страхами и желаниями эго. Ибо он ощущал: окончательно разгрузиться не суждено никому. Смерть – не более чем очередная иллюзия. Её не существует, и поэтому личностное бытие страшило в полномасштабной мере. Он никогда не сможет уйти от себя самого. Он пленник индивидуальной доли, личного удела. И лишь прохождение, проживание данного удела сполна даёт шанс на обретение подлинной свободы. Свобода персонального «я» – удовлетворение этой, наиболее насущной изо всех потребностей, сподвигало на принятие вызовов и, самое главное, их преодоление. Борьба за свободу воли и опасения перед ответственностью за принимаемые решения и наполняли силой, и обесточивали вконец. Он не знал, как жить, и поэтому просто жил. Без мыслей, без смысла, без осознания, без понимания причин. Он просто жил. И был одновременно и властителем, и жертвой этой вынужденной простоты. Музыку он ненавидел. Парадокс: он, профессиональный мошенник, прожигатель жизни и профессиональный музыкант, обладающий абсолютным слухом и впечатляющим актёрским и певческим талантом, ненавидел музыку! Ненавидел всей душой, всем сердцем, так полномасштабно, что ненависть к чему-то или кому-то другому казалась бледной тенью на фоне грандиозности тьмы его ненависти! Тени быстро исчезали из памяти, ускользали от восприятия. Он не помнил проклятий, обильно сыпавшихся ему вслед от обманутых людей. Не помнил зла, которым пытались ему отплатить жертвы его махинаций. По факту, он не помнил собственного зла. И вполне искренне считал себя прекрасным человеком. По крайней мере, ничуть не хуже, а то и гораздо лучше блуждающей по дорогам жизни серой органической массы, глупо и гордо именующей себя человечеством. Небрежно кинул на пол концертный костюм. Если бы мог дать себе волю, истоптал бы его ногами, разорвал в клочья, стёр в пыль… Музыка… Опять эта чёртова музыка! Опять придётся насиловать себя, заставлять слушать мелодии и петь… Он ненавидел петь. Он ненавидел быть искренним с собой. Ненавидел и панически боялся. Потому что позволение быть искренним с собой означало необходимость принять правду о себе. А как её не принять, когда поёшь самим сердцем. Он всегда пел сердцем. Лишь на сцене он сбрасывал маски и обнажался. Не телом, конечно, но душой. К чему этот дурацкий костюм, если душа нараспашку?.. Страх самопринятия был настолько велик, что срабатывал защитный механизм психики. Забвение. Он забывал всё, что с ним происходило на сцене. Весь концерт стирался подчистую. Из жизни выпадал и целые её куски! А страх утратить контроль над ней и над собой вгрызался в сознание с нарастающей силой. Ужас перед неизбежно подступающим моментом вспоминания себя настоящего давил тяжкой безысходностью могильной плиты. После того, что он вспомнит о себе, жить ему уже будет невозможно… Хлопнув дверью, он стремглав выбежал во двор. Бросил затравленный взгляд на машину. Сердце заходилось в захлёбывающемся тахикардическом ритме. Страх смерти отзывался в душе паникой перед замкнутыми пространствами. Ничего, сейчас он пробежится до концертного зала, здесь недалеко, и полегчает. Свежий воздух и энергичность движений вернут трезвость восприятия. Линии дорог и тротуаров, высота неба разломают сдавленность границ его иллюзорного, но тщательно оберегаемого мирка. Главное – выйти на сцену. Войти в музыкальный ритм. Сбросить личины и выпустить на волю самого себя. Тот, настоящий, никогда не страдал клаустрофобией. Откуда он взял эту уверенность, неизвестно. Но она была, она жила и грела сердце. Ворвавшись в зал, он споткнулся о взгляд своей партнёрши по дуэту, безголосой, но смазливой девчонки. «Будет беда», – кричал страх, тёмной тенью пляшущий в её глазах. Девица обладала незаурядным чутьём на поджидающие за углом неприятности. «Будет», – мысленно согласился он с ней. Только на этот раз беда не ждала в засаде. Она намеревалась атаковать с кровожадной стремительностью голодного хищника. Могильная тяжесть так и не вымелась из сердца после энергично-истеричной пробежки. Мир сомкнулся в жёсткий предел замкнутого кольца.