* * * — Чего ты сопишь, как простуженный носорог? — раздался голос Карины. — Чем-то недоволен? Петр с надеждой посмотрел на нее. — Ты закончила на сегодня с работой? Или я тебе помешал? — Закончила. Ф-фух! — Она резко выдохнула и закрыла файл. — Я молодец! Вполне довольна собой. Это означало, что день перерыва действительно пошел на пользу, замыленность восприятия ушла, и при втором чтении ей удалось отыскать в тексте еще какие-то косяки. Если же при перечитывании ничего нового не вылавливалось, Карина начинала нервничать и подозревать, что сработала плохо, невнимательно. «С одного раза никто и никогда не может увидеть все ошибки, — уверенно говорила она. — Знаешь, как раньше работали настоящие корректоры? Читали текст как минимум три раза. Первый раз проверяли на орфографию, второй раз — на синтаксис, а в третий раз вообще читали каждое предложение с конца в начало, от точки до заглавной буквы, потому что когда читаешь как положено, то можешь незаметно отвлечься на смысл и чего-то не заметить, а когда читаешь от конца до начала, то на смысл точно не отвлечешься. И добросовестный редактор тоже должен читать хотя бы два раза». — Много наловила? — спросил Петр. — Чуть-чуть. Как раз столько, сколько допустимо для второй читки. Но это только треть романа, посмотрим, что будет дальше. Так чего ты сопел-то? Она встала из-за стола, плюхнулась рядом с Петром на диван и заглянула в текст на экране ноутбука. Начала было читать, но тут же заморгала, потом крепко зажмурилась. — Не могу, уже глаза ломит. Читай вслух. Достав из кармана толстовки флакон с каплями, Карина закапала в глаза, растянулась на полу и приготовилась слушать. — О господи, ну и обороты, — недовольно пробормотала она, когда Петр добрался наконец до конца одной особенно длинной фразы. — Сразу видно, что чиновник писал. — Почему именно чиновник? — У них так было принято. Чем длиннее предложение в официальной бумаге, тем лучше. При царизме вообще было высшим шиком весь документ на полторы-две страницы изложить одной фразой. Ты вспомни, у тебя в книге про Сокольникова приведены выдержки из приговора, так там с ума сойдешь, пока до точки доберешься. А когда доберешься, уже забываешь, где было подлежащее. С царизмом уж сто лет как покончили, а чиновничьи замашки остались. — Так Екамасов и был судьей, отсюда такой стиль. — Ну ясное дело. Давай дальше. Через несколько минут Карина снова поморщилась: — Фу-у, какая канцелярщина. После художественной прозы ужасно режет слух. — Мне заткнуться? Или будешь терпеть? — насмешливо поддел ее Петр. Она засмеялась: — Буду терпеть. Интересно же! Дослушав до конца, девушка поднялась и села по-турецки. — Кажется, я понимаю, что тебя смущает. — Значит, все-таки врет наш судья? — Конечно, врет. В мемуарах всегда врут, особенно если при новом режиме пишут о старом. Я парочку мемуарных творений редактировала, так что представление имею. Воспоминания вообще штука коварная, никогда не знаешь, какую подлянку они подкинут. Человек может не иметь намерения солгать, уверен, что излагает все в точности так, как было, но помнит все равно неправильно. Все искажается со временем. Петр не мог с этим не согласиться. — Это верно, — кивнул он. — Кроме того, есть еще один нюанс: Екамасов писал мемуары, чтобы заработать денег, то есть старался соответствовать конъюнктуре читательского рынка, а в то время было модно всячески очернять советскую власть, чтобы подчеркнуть, как хорошо стало при демократии. Так что привирали в мемуарах — будьте-нате. Сравним ощущения? Карина с готовностью кивнула, глаза ее загорелись: сравнение ощущений было ее любимой игрой. — Только давай сегодня ты будешь писать, а я — говорить, а то вставать неохота, — попросила она. Петр открыл блокнот, набросал несколько слов, вырвал листок и спрятал в карман. — Говори. Девушка уставилась в одной ей видимую точку в районе колена Петра, мысленно воспроизводя только что услышанное. — Насчет секретаря обкома Логунова… мне кажется, судья изрядно сместил акценты. Ну да, при совке партия всем рулила, но чтобы с председателем областного суда вели себя так нагло… что-то не особо верится. Я думаю, Логунов обрисовал ситуацию и высказал просьбу, а Екамасов уже сам предложил варианты. И насчет народных заседателей тоже его идея была. Наверняка сам попросил, чтобы людей отобрали и проверили со всех сторон. — Что еще? Или это все? — Еще там, где он описывает судебный процесс. Там концы с концами не сходятся, — задумчиво проговорила Карина. — Я, конечно, не юрист и вообще не при делах, но вычитала кучу детективов за время работы. Вот смотри: Екамасов пишет, что подсудимый многократно бывал в доме Астахова, выполнял разные ремонтные работы. Разве при таких обстоятельствах его отпечатки пальцев могут быть доказательством? Да их по всему дому должно быть немерено. Или экспертиза смогла установить, что конкретные отпечатки появились именно в ночь убийства? Если так, то почему Екамасов об этом не написал? — Насколько я понимаю, подобных экспертиз еще не придумали в шестьдесят шестом году, — усмехнулся Петр. — Я даже не уверен, что они и сейчас есть. Бинго, подруга! С этими словами он вытащил из кармана и протянул ей листок, на котором всего несколько минут назад накорябал карандашом: «Е. все понимал с самого начала и прогнулся. В записках делает вид, что он белый и пушистый и ни о чем не догадывался». Карина быстро прочитала и удовлетворенно кивнула. — Совпало. А жаль, можно было бы поспорить, если бы мы с тобой разошлись во мнениях. Знаешь, мне кажется, на самом деле все было проще и короче. Логунов вызвал судью и сказал: Лаврушенкова надо посадить без шума и пыли, а судья взял под козырек. Единственное место в записках, которое кажется мне достоверным, это то, где Екамасов приводит аргументы насчет репутации коммунистов и всей партии в целом. Вот в эту часть разговора я почему-то верю. — А насчет того, что с прокурором и адвокатом предварительно поработали? — Ну, в это тоже верю, само собой. Если судья проглядел несостыковку с отпечатками, то уж адвокат-то всяко должен был обратить внимание. Но Екамасов так скупо описывает сам процесс, что мы с тобой не можем судить, как именно вела себя защита. Может, адвокат и делал все как надо, а в записках об этом деликатно умалчивается. Судье же нужно было в мемуарах делать вид, что он все сделал строго по закону и не имел оснований для сомнений. — Ты, небось, уже и картинку сконструировала? — спросил Петр. — Рассказывай, не томи. — Да там все просто, как по мне. Вот смотри: Логунов вызывает к себе судью и говорит, дескать, грядет судебный процесс, обвиняемый — полный псих, может начать рассказывать про жертву всякое нелицеприятное, а жертва у нас такая, что ее порочить никак нельзя, потому как этого человека сильно уважал сам дорогой товарищ Леонид Ильич. Можешь как-то помочь, Василий Сергеевич? И Василий Сергеевич с готовностью отвечает что-то типа: «Никаких проблем, товарищ первый секретарь обкома, все сделаем в лучшем виде, дело из районного суда заберем к себе в область, заседание сделаем закрытым, чтобы ни одна шавка ни ухом ни рылом не просунулась в щель, народных заседателей подберем, только нужно, чтобы вы по партийной линии эту часть организационно поддержали. Пусть компетентные органы прошерстят весь список нарзасов, которые избраны на текущий период от предприятий и организаций, и дадут свои рекомендации. Ну и с прокурором и защитой вы уж по своей линии предварительно проведите работу. Все остальное я беру на себя, сам буду дело слушать». Думаю, что примерно так. Петр с восхищением слушал. — Откуда у тебя в голове такие формулировки, скажи на милость? Такое впечатление, что ты долго жила при советской власти. Может, ты меня обманываешь и тебе не двадцать восемь лет, а восемьдесят два? — Петенька, ты забываешь, что фактчекинг требует постоянно выискивать самую разную информацию, которая оседает у меня в мозгах, а в нужное время вылезает на поверхность. На самом деле я необразованная глупая девчонка, просто у меня голова набита фиг знает чем. Я же с какими только текстами не работала! И про Римскую империю, и про Французскую революцию, и про Первую мировую войну, и про советский период, и про современность. И художка, и нон-фикшен, и мемуаристика. А что за скандал там образовался? О чем это судья пишет? — В записках больше ничего нет, скандал относится к тому периоду, который интересует мать Холодковой, и она зажала материалы, не показывает. Есть только чуть-чуть, буквально пара фраз из опубликованного интервью. — Так читай, чего ты таинственность разводишь. Петр послушно зачитал отрывок из интервью Василия Сергеевича Екамасова. — Однако… — озадаченно протянула Карина. — Больше ста пятидесяти человек… Уму непостижимо! Март 1967 года Михаил Губанов Сегодня день рождения племянника Юрки. Середина недели, поэтому отмечать будут узким семейным кругом, просто праздничный ужин, а в воскресенье Николай и Лариса поведут сына с несколькими друзьями в кафе-мороженое. Договорились собраться в восемь, но не у Николая, а у матери: Татьяне Степановне нездоровилось. Михаил с привычным раздражением снова подумал, что даже в квартирном вопросе брат его обошел. Квартира, в которой жили Николай с женой и сыном, именовалась Колиной, а та, где проживали Михаил с сестрой и матерью, — маминой. Почему маминой, а не Мишиной или даже Нинкиной? Если уж совсем строго подходить к делу, то и Колькина квартира тоже мамина, ведь давали ее не брату, а Татьяне Степановне как ветерану труда и очереднику. В общем, всегда и всюду сплошная несправедливость. Походя к дому, он взглянул на окна обеих квартир. Их окна горят, все три, за тонкими шторами мелькают тени. Наверное, накрывают на стол. У Кольки окна темные, значит, семейство брата уже у матери, ждут только его, Михаила. Вот и хорошо, пусть ждут, пусть лишний раз напомнят себе, какая трудная и ответственная у него служба при ненормированном рабочем дне. Он остановился на противоположной стороне улицы, достал пачку сигарет, закурил. И тут увидел Ларису, торопливо идущую к своему подъезду. «Вот и ладно, — подумал он. — Она быстренько переоденется и выйдет, я ее дождусь, вместе и пойдем». Михаил курил и посматривал на темные окна квартиры брата. Сейчас зажжется свет, а когда он снова погаснет, можно будет переходить дорогу и идти к подъезду, как раз Ларка спустится. Прошла минута, другая. Три минуты. Пять. Сигарета закончилась, а свет у Кольки так и не загорелся. Чего там Лариса? Куда пропала? Зашла к соседке за какой-нибудь надобностью и застряла? Вот ведь халда! День рождения единственного сына, ее ждут к торжественному ужину, а она лясы точит. Он решительно двинулся к дому и зашел в подъезд. Из-за дверей квартир на первом этаже доносятся приглушенные звуки телевизоров, радиоприемников и людских разговоров. Не похоже, чтобы Лариса с кем-то общалась, стоя на лестничной площадке, никаких голосов не слышно. Его кольнуло недоброе предчувствие: что-то случилось? Упала и лежит на лестнице? Или стала жертвой нападения? Хотя кто мог на нее напасть? Из подъезда никто не выбегал и даже не выходил. Михаил как на крыльях пролетел несколько пролетов вверх, Ларису не обнаружил, остановился перед дверью, прислушался. Из квартиры доносились тихие невнятные звуки, больше похожие на стоны. Дверь прикрыта неплотно, значит, не заперта. Он потянул за ручку и вошел. В прихожей темно, но странные звуки стали слышнее. Он включил свет и увидел Ларису, сидящую прямо в пальто на полу на пороге комнаты. Уткнулась лицом в колени, плечи вздрагивают, с коротких зимних сапожек стекает вода, смешанная с комьями грязного снега. — Что случилось? — встревоженно спросил Михаил. — На тебя напали? Кто? Что он сделал? Лариса приподняла голову, лицо залито слезами, тушь для ресниц растеклась по щекам, нос покраснел и распух, губы дрожат. — Не-ет, — простонала она сквозь слезы. — Никто ничего… И снова расплакалась. Михаил подошел ближе, присел на корточки, погладил ее по плечам. Все понятно. Лев Ильич Разумовский. Ну что ж, милые бранятся — только тешатся. Пройдет. — Что, Ларочка? — ласково заговорил он. — На работе неприятности? Тебя кто-то обидел? Она помотала головой и всхлипнула.