Ирония прозвучала плоско, но Гурни вежливо улыбнулся. Эштон кашлянул и сказал: — Вы ведь не про отца хотели поговорить? У меня мало времени. Чем могу помочь? Гурни положил обе руки на стол. — Вы сидели вот на этом месте? В день, когда кто-то стрелял? — Да. — И после того случая вам не беспокойно здесь находиться? — Мне от многих вещей в этой жизни беспокойно. — По вам не скажешь. Последовала долгая пауза, которую Гурни нарушил первым. — Как вы думаете, снайпер попал именно туда, куда целился? — Да. — А почему вы уверены, что он не промахнулся, желая попасть в вас? — Вы смотрели «Список Шиндлера»? Там есть сцена, где Шиндлер пытается договориться с комендантом лагеря о спасении евреев, которых тот обычно расстреливал даже за мелкие проступки. Шиндлер его убедил не убивать их, сказав, что, имея как право, так и возможность отобрать у них жизнь, но выбрав помилование, он вкусит истинную власть. — Думаете, Флорес именно это пытался до вас донести? Что у него есть власть в любой момент разнести вас в клочья, как ту чашку? — Это логичное предположение. — При условии, что стрелял действительно Флорес. Эштон удивленно посмотрел на Гурни. — Вы подозреваете кого-то еще? — Вы сказали следователю, что у Уитроу Перри есть ружье того же калибра, что и пуля, осколки которой нашли на вашем патио. — Вы с ним уже встречались? — Еще нет. — Вот когда встретитесь, вы сразу поймете, что доктор Уитроу Перри попросту не мог ползать по лесу с винтовкой. — А Флорес мог? — Гектор способен на что угодно. — Я помню ту сцену из «Списка Шиндлера». Комендант недолго находился под впечатлением от метафоры. У него не было терпения, чтобы проникаться «истинной властью», и вскоре он опять начал расстреливать евреев, которые вели себя не так, как ему хотелось. Эштон в ответ промолчал, разглядывая лесистый холм за павильоном. Все свои поступки Гурни просчитывал заранее, за одним-единственным исключением: когда нужно было сменить тональность разговора со свидетелем, он это делал, ориентируясь на чутье, на внутренний датчик уместности. Откинувшись на спинку стула, он произнес: — Мэриан Элиот очень тепло о вас отзывается. Невербальные реакции Эштона были довольно скудными, но Гурни показалось, что ему все же удалось его озадачить. Впрочем, он довольно быстро пришел в себя. — Мэриан тепло отзывается обо всех, кто не пытается к ней подлизаться, — произнес он голосом психиатра, ставящего диагноз. Гурни кивнул: это совпадало с его наблюдениями. — Она также считает вас гением. — Она преувеличивает. Гурни попробовал зайти с новой стороны: — А что о вас думала Кики Мюллер? — Понятия не имею. — Но ведь вы были ее психиатром? — Совсем недолго. — Год — это довольно долго. — Год? Я консультировал ее пару месяцев или того меньше. — И когда вы закончили терапию? — Я обязан соблюдать конфиденциальность клиента. Честно говоря, я даже про два месяца не должен был упоминать. — Ее супруг сказал, что она ходила к вам каждый вторник вплоть до дня, когда пропала. Эштон упрямо нахмурился и покачал головой. — Давайте я поставлю вопрос иначе, доктор. Не раскрывая подробностей терапии, не могли бы вы объяснить, почему она закончилась столь стремительно? Он тягостно помолчал, затем ответил: — Терапия была прервана по моей инициативе. — Можете рассказать, почему? Он закрыл глаза и помолчал еще пару секунд, а потом, будто на что-то решившись, произнес: — Я прервал терапию, потому что, с моей точки зрения, терапия ее не интересовала. Она вообще приходила не ко мне. — А к кому? — Она обычно появлялась на полчаса раньше, а потом еще бродила по участку после сессии, якобы любуясь клумбами и прочей красотой. В действительности она постоянно стремилась повидать Гектора. Но сама отказывалась в этом признаваться, так что я счел ее поведение неискренним, и это делало терапию бессмысленной. Поэтому через шесть или семь сессий я все свернул. Вообще-то я рискую, сообщая вам такие подробности, но это может оказаться важным, раз она лгала насчет продолжительности терапии. Правда состоит в том, что она перестала быть моей клиенткой месяцев за девять до того, как пропала. — Как вы думаете, она могла все это время втайне посещать Гектора, говоря супругу, что на самом деле проходит терапию? Эштон сделал глубокий вдох и медленно выдохнул. — Мне неприятно думать, что я мог не заметить настолько прямолинейного сценария. Но эта версия объясняет их одновременное исчезновение после… — А этот самый Гектор, — резко перебил его Гурни, — за кого вы его принимали? Эштон поморщился. — Как профессиональный психиатр мог так ужасно ошибиться в человеке, которого наблюдал ежедневно в течение целых трех лет? Ответ печально прост: я был ослеплен своей одержимостью достичь цели, которая казалась мне единственно значимой. — Что это была за цель? — Выучить и воспитать Гектора Флореса, — сказал Эштон, скривившись так, словно почувствовал горечь во рту. — Эта удивительная метаморфоза превращения его из садовника в человека универсальных познаний должна была стать темой моей новой книги — о примате просвещения над наследственной и культурной предрасположенностью. — А после этого, — произнес Гурни с большим сарказмом, чем рассчитывал, — вы собирались написать вторую книгу, которая бы оспаривала аргументацию первой? Эштон медленно улыбнулся. — Смотрю, Мэриан не пожалела подробностей. — Да, и я как раз хотел одну из них у вас уточнить. Насчет Карла Мюллера. Вы в курсе, что он нездоров? — Как врач я его не наблюдал, так что нет. — А как сосед? — Что именно вы хотите знать? — Если простым языком, то мне интересно, до какой степени он не в себе. Эштон снова улыбнулся.