Я помню — давным-давно времени было полно. Когда-то давным-давно мир был как цветное кино. Если что-то казалось сложным вдали от меня или возле — я просто решал, что можно подумать об этом после. Я был славным малым, бухарем и нахалом, а времени было валом, времени было валом. Когда-то давным-давно лилось молодое вино. Давным-давно баб было полным-полно. И я смеялся, им изменяя, лгал им напропалую, сегодня одну обнимая, завтра — другую целуя. Да, я лгал им, лгал им — уж таким я был малым. И времени было валом, времени было валом. Смешное цветное кино — это было давным-давно. В зале теперь темно, но мне уже всё равно. Я ем, не чувствуя вкуса, запоздалый остывший ужин. Тот ничего не упустит, кто никому не нужен. Да, жизнь меня поломала, жизнь меня поломала, но времени слишком мало, времени слишком мало, чтобы думать об этом.[4] Когда Лейк затянул последний рефрен, Гурни как раз проезжал между сараем и прудом. Старый дом уже виднелся за золотарником. Гурни выключил плеер, жалея, что не сделал этого раньше, и тут зазвонил телефон. На экране высветились слова «Галерея Рейнольдс». Господи, а ей-то что надо? — Гурни слушает, — произнес он подчеркнуто деловым тоном с ноткой подозрительности. — Дэйв, это Соня Рейнольдс! — ее голос, как обычно, источал животную притягательность, за которую в некоторых отсталых странах ее бы, вероятно, побили камнями. — У меня для тебя потрясающие новости, — промурлыкала она. — Причем «потрясающие» — не то слово. Считай, вся твоя жизнь перевернется. Нам надо встретиться как можно скорее. — И тебе привет, Соня. — Мне «привет»? Я звоню сообщить о поцелуе Фортуны, а тебе больше нечего сказать? — Я рад тебя слышать. Просто не понимаю, о чем речь. Она мелодично рассмеялась, и в этом смехе, как и во всем ее поведении, было неприлично много эротизма. — Узнаю моего Дэйва! Синеглазый детектив с пронзительным взглядом. Вечно подозревает неладное. Словно я какая-нибудь цыганка, которая вешает тебе лапшу на уши! — у нее был еле заметный акцент, напоминавший Гурни о французских и итальянских фильмах, открывших ему дивный новый мир еще в колледже. — Ну, о «лапше» речи не идет. Ты же еще ничего не рассказала. Она вновь рассмеялась, и он невольно вспомнил, какие у нее невыносимо зеленые глаза. — А я ничего и не расскажу, пока мы не увидимся. Как насчет завтра? Тебе не обязательно тащиться ко мне в Итаку. Давай я сама приеду. Завтрак, обед, ужин, когда тебе удобно? Просто назови время, и мы выберем место. Ты не пожалеешь, обещаю. Глава 25 Выход Саломеи Он все еще не знал, каким словом назвать этот опыт. Понятие «сон» было слишком безликим. Впервые это случилось, когда он засыпал — его органы чувств перестали реагировать на назойливые раздражители отвратительного мира, и его внутренний взгляд высвободился из плена условностей. Но на этом сходство с обычным сном заканчивалось. Слово «видение» казалось более метким, однако и оно не передавало масштаба оставленного отпечатка. «Откровение» звучало более уместно, поскольку улавливало суть, но его безнадежно отягощали ассоциации с религиозными истеричками. Быть может, «медитация»? Тоже нет. Слишком пресно и скучно, чего никак нельзя было сказать про такое насыщенное переживание. «Переживание сказки». Похоже. Во всяком случае, перед ним разворачивалась именно сказка — о спасении и новом предназначении. Аллегорическое видение своей миссии. Сердце его вдохновения. Нужно было просто выключить свет, закрыть глаза и отдаться безграничным возможностям тьмы. И призвать танцовщицу. В объятиях этого переживания, пока длилась сказка, он видел про себя правду и видел ее гораздо отчетливее, чем когда ум и сердце были заняты шумом, суетой, блудницами мира сего, развратом, пороком.