— Пошел ты… Неужели серьезно — больше ничего? — Абсолютно. Володин почти не пил — осторожный, черт, особенно за рулем. Да и Контровский не из болтливых — тамаринская школа. — Я только что в прокуратуру звонил — Ишков дело заканчивает. Свидетели, вещдоки — все путем. Мотив… — Сухарев — человек серьезный. — Виноградов длинно, как умеют выпускники только самой знаменитой в стране высшей мореходки, выругался. — Гори оно огнем! Сегодня в пять тут в одном месте перетолкую — и хватит. Себе дороже. — Жаль. А я тут кое-что нарыл. — Ну? — Так если тебе незачем… — Кончай выпендриваться. — Первое. Ту самую историю с амурными похождениями Контровского можешь вычеркнуть — долго объяснять, но там пусто. — Верю. — Придется. Второе. Партия стволов, аналогичных примененному Перегоненко, была изъята нашими чекистами две недели назад в Закавказье, на базе боевиков. — Чьих боевиков? — Читай справку. — На колени к Виноградову легла компьютерная распечатка. — Номер в серии совпадает. — Ого! Как я понимаю, отдать ее ты мне не можешь? — Правильно понимаешь… И третье. Вчера на зоне убиты двое горцев. Судя по всему — тамаринский беспредел… С ними такое сотворили! Ломами, арматурой. Особо не скрывали, даже кипеж подняли, чтоб «цинк» на волю побыстрее ушел. — В городе уже знают? — Поживем — увидим. — Если поживем… — Виноградов встал, отряхнул полу плаща. — Спасибо, озадачил. Они пожали друг другу руки. — Знаешь, Петрович, не обижайся, но… Классные сыщики и серьезные авторитеты пользуются обычно довольно приличным русским языком, а все эти блатные словечки… Ну не идет тебе! — С кем поведешься… Впрочем — учту. Ни пуха! — К черту. В отличие от «Ориента», скромная, не имеющая даже названия — только горторговский номер — шашлычная не относилась к туристским достопримечательностям. Обшарпанное неказистое здание в изрядно замусоренном переулке, давленая стеклотара и окурки перед входом. Случайный посетитель, проголодавшийся и соблазненный запахом жарящегося мяса, получал, отстояв немалую очередь, в меру жирный шашлык, компот в мутном стакане, вялый салат и нечто, обозначенное на ценнике гордым именем «лаваш». Торопливо съев купленное за одним из шести столов, усеянных хлебными крошками, остатками лука и россыпями соли, клиент торопливо покидал заведение, унося тяжесть в желудке и глубокое неудовлетворение в душе родным общепитом. И только очень внимательный наблюдатель мог заметить двух-трех молодых крепышей с орлиными профилями и вороной шевелюрой, постоянно находившихся — кто на улице, кто у самого входа, кто на расшатанном табурете рядом со стойкой. Неброско одетые, периодически сменяющие друг друга, они под плотными, свободного покроя куртками скрывали помимо тренированных мускулов портативные радиостанции и боевые стволы. Причем кобур для пистолетов не полагалось — в кармане рядом с оружием лежало заявление без даты на имя начальника ближайшего отделения милиции с просьбой принять случайную, только что подобранную находку. Фокус старый и не слишком действенный, но… Посвященные же — как правило, это были мужчины с ярко выраженной кавказской внешностью, немолодые, в великолепно сшитых костюмах и безукоризненных галстуках — уверенно толкали небрежно крашенную дверь с трафаретной надписью «Щитовая», проходили, натыкаясь в полутемных поворотах на одного-двух подсобников, оснащенных не хуже коллег на улице, через коридор — и оказывались в совсем другом мире, в мире, где аскетизм горного аула сочетался с пышностью восточного сераля, где гостеприимство и бескорыстие ценились наравне с беспощадностью и вероломством, где не прощалась трусость и честь ценилась выше жизни. За скромным фасадом третьесортной шашлычной скрывалась штаб-квартира горцев — мощнейшей в городе преступной организации, единственной, не боявшейся столкновений с ОМОНом, терявшей из-за этого людей и сферы влияния — но не шедшей на компромиссы с Властью. Издревле воевавший с Российской империей, побежденный, но не покоренный ею, маленький кавказский народ был поставлен вне закона не царскими сатрапами, а человеколюбивой советской властью. Муки и смерть тысяч женщин и детей, вывезенных с родной земли, через десятилетия выплеснулись на улицы тихих северных городов ответным разгулом бандитизма, поножовщины, отчаянных драк. Не признававшие законов государства горцы не желали подчиняться и законам чужого им российского преступного мира. В конце концов установилось некое подобие шаткого равновесия: городской рэкет потеснился, чужаки приступили к медленному перевариванию захваченного куска пирога, а в милиции города появились несколько новых сотрудников, переведенных из южных регионов страны и знакомых со спецификой оперативной работы в среде «горской мафии». Собственно, то, что пути Виноградова и горцев пересеклись, — чистейшая случайность. Торговых точек, созданных выходцами с Кавказа, на Морвокзале не было, а поборами с проституток джигиты не занимались, считая это ниже мужского достоинства, поэтому «окно в Европу» в сферу их интересов не попадало. Просто месяца три назад, возвращаясь с работы, Виноградов увидел у метро троицу изрядно пьяных петеушников, осатанело пинавших ногами чернявого пацанчика лет двенадцати. Особого мужества и даже применения силы вмешательство Владимира Александровича не потребовало, более того, по совести говоря, в конфликте оказались виноваты обе стороны — поэтому он, сдав в пикет на станции одного из хулиганов и окровавленного подростка и оставив короткий рапорт с указанием звания и должности, поспешил домой. А через день Виноградов уже удостоился чести беседовать с отцом спасенной им, так сказать, жертвы — одним из старейшин горской общины города. Встреча, начавшаяся с доставания из «дипломата» пачек купюр, кидания на стол ключей от новеньких «Жигулей», закончилась простым рукопожатием и клятвой в вечном долге и братской дружбе. Сейчас у Виноградова возникла необходимость убедиться в крепости клятвы. Без двух минут пять, вывернув из-за бурого кирпичного заводского забора в переулок, Виноградов с маху налетел на высокого милиционера. Оба в сердцах выругались. Потирая ушибленную о рифленый конец резиновой палки руку, Виноградов увидел в конце переулка, у входа в шашлычную, желто-голубой кубик спецмашины. Мертвенно-синий маяк на ее крыше ритмично вспарывал пронзительными вспышками окружающее пространство. Черная «Волга» 6-го Управления и потрепанная «шестерка» кого-то из сыщиков приткнулись чуть дальше. Виноградов механически предъявил удостоверение, как-то отстраненно удивившись отсутствию зевак, даже в таком глухом районе это вызывало недоумение. — Проходи, — кивнул милиционер и зачем-то добавил: — «скорая» уже уехала. На невысоком, в две ступеньки, бетонном крыльце ярко выделялся белый меловой силуэт (как тогда на пандусе — отметил про себя Виноградов). Круглая пулевая дыра, раскинувшая характерную сеть морщинок по стеклу. Еще одна, обведенная экспертом дыра в пластике двери. — А, и ты здесь! — Младший инспектор уголовного розыска из местного отделения милиции — пару лет назад они вместе занимались рукопашным боем — вышел из шашлычной, на ходу застегивая куртку. — Здорово. — Привет. Вот — дежурю сегодня, ну и прислали. Может, что по линии транспортников… — Фигня! Можешь уезжать. Своим начальникам скажи — пусть не страдают. Чистая территориальность. — Введи хоть в курс. — Нет проблем. Тут, не секрет, у черных берлога была. Мы знать знали, но до поры не трогали. Все равно без толку. А сегодня около двух часов подъехала машина — только что в ГАИ отбуксовали, вся как решето… — Не «девятка» белая? — Нет, синяя «пятерка». Двое в машине остались, а двое вылезли и в шашлычную пошли. Когда мимо одного джигита из охраны проходили — самый здоровый к нему дернулся. То ли спросить что хотел, то ли вырубить его. Теперь уж не разберешь. В общем, джигит от нервов две пули в живот и выпустил. — Так кто это такой был? — Да личность уже установили — Володин, «ракетчик». С ним еще, — сыщик еще сверился с записями, — Строганов, а в машине — Белов и Алмакаев… Эти двое, кстати, даже вылезти не успели — их с крыши, из автомата. Наповал. Вот у них, кстати, пушки с собой были, а у Володина со Строгановым — нет, у Строганова только кобура пустая под мышкой. Он, кстати, лихим парнем оказался — пистолет у черного выбил, перехватил, завалил из него второго — и из «мертвой зоны» отстреливался. — Спецназ! Афганец… — А ты откуда знаешь? — Встречался. — Можешь еще повстречаться. — Кивок в сторону шашлычной. — Он там сейчас. — Ого! — Когда стрельба началась, группа захвата с районной охраны в двух кварталах отсюда проезжала. С ходу рванули. В них — с крыши… Одного нашего слегка зацепило. Тут уж парни душу отвели! Жаль, оцепить не догадались, всех бы положили. А так… Три трупа, двое в реанимации, и еще одного повязали. Стволы взяли, ножей кучу. — А Строганов? — Прихватили, не отпускать же. Молчит, сука, но молодец. А черные… Что ж, тоже бойцы неслабые — мы же из ихнего начальства никого не замели, одних джигитов. Прикрывали до конца, дали своим скрыться. — Знали. — Что они сейчас — психи… понимали? Что пока не отомстят — не успокоятся? И по их закону — правы будут. — Да брось, Саныч, не только по их закону. По любому. — Так какого же… — Не знаю. Володин сказал — срочно нужно развести. Я отговаривал его, но… Для него, как и для тебя, вопрос с Квадратным — дело чести. Что-то Володин важное узнал, хотел с Султаном перетолковать. Блин, мы же даже стволы в машине оставили! — Тамаринцы знали, что вы с горцами общаетесь? — Видел я их на… этом самом. И тех и других. Тамарин если считает, что Квадратного черные убрали, — так это его личное дело. А Володин в это, как я понимаю, не верил, потому и к Султану пошел — хотел до правды докопаться. Вроде тебя, Саныч. — Знаешь, что я тебе скажу… Володин с Султаном в два хотел беседовать, я — в пять. Если бы наоборот — кто знает?.. — А я потому тебя и не послал с разговорами твоими. Начальство — везде дерьмо, им бы лишь меры принять и наверх доложить. Тамарину выгодно все на черных списать, а твоим прокурорам — дело закрыть. — Слышь, переходи к нам? Тебе же еще тридцатника нет! — Лучше ты к нам. — Строганов повернулся в сторону двери: — Эй, служба! Вали сюда, салобон, а то смотри — не укараулишь. Кто-то с наслаждением повернул в его мозгу визжащее острие бормашины… Еще раз… Еще… Виноградов с трудом оторвал от постели вялое, ноющее тело, старательно водрузил его на подгибающиеся ноги. Протяжно охнул — под черепной коробкой тягуче перекатывалось что-то тяжелое и жидкое. Телефон продолжал звонить. Проклиная себя за то, что с вечера не удосужился выдернуть шнур из розетки, Виноградов снял трубку: — Слушаю. — Шолом тебе, брат! — Пошел ты… морда! — Вопреки общей алкогольной интоксикации организма, Владимир Александрович не смог сдержать улыбку — общение с Аликом Фридманом всегда действовало на него благотворно, даже в голове полегчало. Фантазер, бессребреник и вечный неудачник — с ним было нескучно и просто, как с домашним животным. — Ваше благородие, а погромы будут? — Этот вопрос Алик задавал Виноградову при каждом разговоре с тех пор, как тот стал сотрудником внутренних органов, — как и все еврейские мальчики из интеллигентных семей, он был не только немного поэтом, немного музыкантом, но и немного диссидентом. Вообще же они были знакомы более пятнадцати лет, со школьных еще времен — Дворец пионеров, лагерь на берегу живописного озера, грамоты и парады… Несколько лет назад, зашвырнув за шкаф математический диплом, Фридман с головой окунулся в мутные воды первого потока кооперации, неожиданно даже для самого себя баснословно по тем временам разбогател на «компьютерной теме», затем в одночасье разорился, запил, вылечился, во время туристической поездки в Хельсинки через Миссию попытался завербоваться в южноафриканскую армию, но вместо этого женился на милой и толстой шведке. Разведясь, остался без гроша в кармане, воровал в супермаркетах, попался — и был выдворен в пределы родной страны. В настоящее время, как слышал Виноградов, он занимался разработкой и адаптированием программ для игровых автоматов какого-то СП. — Алик, а ты помнишь, я тебе рассказывал — в Кишиневе в восемьдесят девятом году плакат видел: «Утопим евреев в русской крови»? — Ну? — Гну… Рассольчику бы сейчас. — Перебрал? — В голосе Алика проклюнулись искренняя забота и участие. Что такое похмельный синдром, он, ныне «подшитый», еще очень хорошо помнил. — Не то слово. Вчера вдруг все так надоело, долбись оно…