В случае убийства подозрение в первую очередь падает на человека, который получает наибольшую выгоду от преступления. Однако в этом деле мистер Бертрам Эвертон, по счастливому стечению обстоятельств находившийся в Эдинбурге во время совершения преступления, оказывается вне подозрений. Кроме того, у него не было мотива для убийства, поскольку, даже если и предполагал, что дядя собирается изменить завещание в его пользу, он никак не мог знать о новом завещании, которое уже составлено и подписано. Показания служащих гостиницы «Шотландия» в Эдинбурге подтверждают: он находился там во время позднего завтрака, ленча, около трех часов пополудни, немногим позже четырех, в половине девятого вечера 16 июля и в девять утра 17 июля. Поэтому совершенно невозможно предположить, будто он связан с этим убийством. Наконец рассмотрим показания мистера Джеффри Грея. Он отрицает ссору с дядей и заявляет, что не имеет ни малейшего понятия о причине изменения завещания. Однако у мистера Джеймса Эвертона имелась такая причина. По свидетельству мистера Блэкета, он изменил завещание в минуту глубочайшего душевного страдания. После того как был составлен новый документ, он отправился в свой банк в сопровождении мистера Блэкета и подписал его в кабинете управляющего в присутствии самого управляющего и одного из служащих банка, выступивших в качестве свидетелей. Я обращаю на это ваше внимание, чтобы вы поняли: мистер Эвертон действовал не по чьему-либо принуждению, а по собственной воле. Он лишил одного из племянников наследства, оставив все свое состояние другому племяннику, хотя мистер Джеффри Грей и клянется, будто не знает причину, по которой он это сделал. Он поклялся, что между ним и дядей не было ссоры и разрыва отношений. Вернемся к его показаниям. Он заявляет, что дядя позвонил ему вечером 16 июля. Миссис Грей подтверждает его слова. На данном этапе нет оснований сомневаться в искренности этих свидетелей. Прозвенел телефонный звонок, и мистера Грея попросили срочно приехать в Солуэй-Лодж. Он говорит, что во время разговора голос дяди звучал дружелюбно. Всего несколько часов назад мистер Эвертон, находясь в состоянии глубокого душевного волнения, лишил своего племянника наследства, но тот уверяет, будто дядя по-прежнему был нежен и участлив. Он клянется, что прибыв в Солуэй-Лодж, обнаружил дядю мертвым, а орудие преступления – пистолет – лежало у открытой стеклянной двери. Он поднял его, услышал крик миссис Мерсер, подошел к двери и понял – она заперта изнутри, а ключ находится в замке. Он открыл дверь и увидел супругов Мерсер в гостиной. Хилари перестала читать. Джефф, бедный Джефф! Это было совершенно бесполезно. Что ты мог поделать против таких улик? О чем могли подумать присяжные? Они отсутствовали всего десять минут, и за эти десять минут никто в зале суда не усомнился в отношении того, каким будет вердикт: Джеффри Грей виновен в умышленном убийстве. Хилари закрыла папку. У нее не хватило сил читать дальше. На судебном процессе не обнаружили ничего нового – тщательно подобранные улики, длинные выступления и ужасающие факты. Все это давно было ей известно. В этот раз жюри присяжных совещалось полчаса вместо десяти минут. Но они вынесли тот же самый вердикт: Джеффри Грей виновен в умышленном убийстве. Глава 7 Часы в гостиной пробили три. Хилари спала, откинув голову на спинку кресла; тяжелая папка по-прежнему лежала у нее на коленях. Тусклый свет стер румянец с ее влажных щек. Ситцевые чехлы Мэрион были покрыты яркими птицами и цветами, но Хилари выглядела очень бледной, погрузившись в глубокий сон. Свет плясал на ее сомкнутых веках, но она не чувствовала этого. Только что она была здесь, переживая за Джеффри и Мэрион, но вдруг одна из дверей в длинной гладкой стене страны сновидений распахнулась и впустила ее внутрь. Она оказалась в необычном месте, и в самом деле странном. Она шла по длинному темному извилистому коридору, стены которого были сделаны из черных зеркал. Она видела в них свое отражение, видела, как по обе стороны от нее по коридору идут еще две Хилари. Во сне это казалось естественным и даже забавным, но вскоре отражения начали меняться – не сразу, но постепенно, понемногу, шаг за шагом, – пока не превратились в двух совершенно незнакомых людей. Она не видела их лиц, но была уверена, что не встречалась с ними раньше. Если бы ей удалось повернуть голову, она смогла бы их разглядеть, но у нее не получалось пошевелиться. Ледяной страх сдавил ей шею и сковал мышцы. Она содрогалась от внутренних рыданий, призывая Генри, во сне она забыла о его отвратительном поведении и думала лишь о том, что он защитит ее от всякого несчастья. Свет скользнул по сомкнутым векам, и слезы из ее сна наполнили глаза и заструились по бледным щекам. Они капали на яркий ситцевый рисунок, увлажняя голубое оперение птиц и ярко-розовые лепестки пионов. Одна слезинка спряталась в глубокой складке в уголке губ, и она почувствовала ее солоноватый вкус во сне. В соседней комнате Мэрион Грей спала в кромешной темноте и ничего не видела во сне. Ей приходилось всегда носить маску мужества и стойкости, которую она надевала для окружающего мира. Для того чтобы обеспечить себя, она работала манекенщицей. Целыми днями она стояла, ходила и позировала в одежде, порой красивой, порой безобразной, но в любом случае жутко дорогой. Стройное изящное тело и статус жены Джеффри Грея придавали ей определенную известность. И каждый день ей приходилось мириться с этой известностью. Она получила работу благодаря помощи подруги: «Тебе придется изменить имя. Хотя, разумеется, все вокруг будут знать, кто ты на самом деле. Я сильно рискую, ведь твое имя может способствовать увеличению продаж, а может и уменьшить их. Учитывая характер моей клиентуры, я думаю, твое присутствие оживит торговлю. Если нет, тебе придется уйти. Повторяю, я иду на огромный риск». Но риск оправдал себя. Она зарабатывала себе на пропитание, и ее работа была не из легких. Завтра она вернется к Харриет и снова превратится в Ванию. Даже сегодня вечером она не была Мэрион Грей. Она так устала, что утратила связь с реальным миром, с Джеффри и перестала ощущать холодную тоску, обволакивающую ее сердце тонким панцирем изо льда. Джеффри Грей тоже спал. Он лежал на своей узкой кровати так же, как в детстве, когда его укладывала мать, и в школьные годы, когда ему приходилось спать на школьной постели, почти такой же жесткой и неудобной. Он спал в той же позе, в которой его часто видела Мэрион в свете луны или на восходе солнца: закинув одну руку за голову, а ладонь другой подложив под щеку. Он спал и видел во сне все те милые его сердцу вещи, которые потерял. Его тело оставалось в тюрьме, но душа была свободна. Он участвовал в школьных соревнованиях, вновь побеждая в забеге на сто ярдов, срывая грудью ленточку и слыша рев и аплодисменты восторженной толпы. А потом видел себя в кабине самолета вместе с Элвери. Гул моторов, звезды и облака, похожие на кипящее молоко, и свист ветра в ушах. В следующую минуту он нырял в прозрачную морскую воду, погружался в нее, уходя все глубже и глубже, и голубые блики волн постепенно темнели, превращаясь в черную толщу воды. И вдруг он вновь оказывался на поверхности, где в лучах сияющего солнца ждала его Мэрион. Они брались за руки и плыли вместе, бок о бок, скользя в прозрачной воде. Порой они взлетали на гребни волн, погружаясь в пену и резвясь в разноцветной радуге ярких брызг. Он смотрел на Мэрион и видел, как радуга сияет в ее волосах. Капитан Генри Каннингем не спал, когда часы пробили три. К этому времени он уже отказался от всяческих попыток заснуть. Это случилось около получаса назад, когда он включил свет и попытался заняться изучением статьи о китайском фарфоре. Раньше его совершенно не интересовали подобные вещи. Но если он действительно собирается выйти в отставку и взять на себя руководство антикварным предприятием, которое так неожиданно завещал ему крестный отец, старый мистер Генри Юстатиус, то придется узнать много нового об истории фарфора. Разумеется, он еще не принял окончательного решения, но должен сделать это до конца месяца. Моррисы не будут дважды повторять свое предложение; ему придется либо принять, либо отклонить его – ведь отпуск закончится через несколько недель. Больше всего его волновали мысли о Хилари. Она так хотела, чтобы они занимались антикварным делом вместе. Именно тогда он всерьез задумался об этой возможности. Но если Хилари готова отказаться от участия в предприятии, то и он не станет этим заниматься. Лучше он уедет далеко, на край света, как можно дальше от Хилари Кэрью и от своей матери, которая всякий раз напоминает о том, какой опасности ему удалось избежать. Гнев подсказывал Генри, что опасность по-прежнему рядом, но он вовсе не хотел от нее скрываться. Хилари повела себя отвратительно – это ее собственные слова, – но он не собирался позволить ей ускользнуть из его жизни. Он оставил ее на время, поскольку был зол и она заслужила это наказание. Но как только он увидит ее смирение и раскаяние по поводу случившегося, то сразу же простит. По крайней мере так он думал днем, но когда наступала ночь, он начинал понимать, что все далеко не так просто. А если Хилари не захочет мириться? Если она на самом деле увлечена этим негодяем Безилом Монтэгю? Если… если… А если он потерял ее? В такие минуты сон окончательно покидал его, и он уже не мог сосредоточиться на фарфоре. Генри садился на край кровати и вновь пытался понять, почему его отец женился на матери и почему мать так невзлюбила Хилари. Она унижала ее целый день, и это был последний день его пребывания в Норвуде, где он был так счастлив в течение долгих лет. Спасибо провидению и старику крестному за четырехкомнатную квартиру над антикварной лавкой, ставшую прекрасным оправданием не проводить отпуск с матерью. Он собирался жить здесь вместе с Хилари. Ну вот, опять он думает о Хилари. Его гнев обернулся против него самого, поскольку даже мимолетная встреча с ней способна вывести его из равновесия. Избрав свой путь, ты должен быть готов следовать ему, но случайная встреча с Хилари совершенно выбила его из колеи, он уже собрался отказаться от заманчивых перспектив и отправиться на край света только для того, чтобы снова оказаться рядом с ней, обнять и поцеловать ее, увезти с собой и жениться на ней. Он пал так низко, что написал ей письмо – не то письмо, где он великодушно прощает ее, следуя своему плану, но страстное послание с просьбой о примирении, объяснением в любви и предложением руки и сердца. Даже у самолюбивых молодых мужчин случаются минуты слабости. И он только что пережил такую. Обрывки этого недостойного послания лежали в камине, потихоньку исчезая в веселых огоньках пламени. И так же медленно таяли в его сознании предательские мысли. Генри мрачно посмотрел на камин. На самом деле он ведь не видел Хилари сегодня днем. Это был лишь один дразнящий, провоцирующий, мимолетный взгляд. Ему показалось, она выглядела бледной. Его сердце сжалось при мысли, что бледность Хилари связана с болезнью, но память услужливо подсказала – ее румянец исчезал в холодную погоду. Не исключено, она увидела его раньше, чем он ее, и эту бледность вызвало смятение чувств. Но тут холодный разум сардонически произнес: «Не думаю!» Нет никакой причины воображать, будто Хилари все еще испытывает к нему какие-то чувства. Его всегда поражала ее веселость и безудержный оптимизм. Он никогда не замечал, чтобы она бледнела или мучилась от угрызений совести, выказывая полное равнодушие к его желаниям. В эту секунду в его сознании возникли две противоположные мысли. Одна нашептывала: «Маленькая чертовка!» – а другая повторяла: «О, Хилари, дорогая!» Нелегко разобраться в своих чувствах к девушке, если, понимая, что она покорила твое сердце, моментально вспоминаешь, что она настоящая маленькая чертовка, а желая забыть о ней навсегда, с болью ощущаешь, что она завладела твоим сердцем. Эту довольно простую дилемму невозможно решить в одиночку, но вдвоем эта задача уже не кажется такой сложной. Генри некого было попросить о помощи. Поэтому он продолжал смотреть на камин, в котором обрывки письма успели превратиться в едва различимую пыль. Глава 8 Хилари открыла глаза и прищурилась от яркого света. Ноябрьское солнце, чересчур яркое для Лондона, находилось слишком высоко над головой. Она моргнула. Это оказалось вовсе не солнце, а свет свисавшей с потолка электрической лампочки. А она лежала не в своей постели, а в гостиной, в огромном кресле Джеффа, и на коленях у нее было что-то тяжелое. Она приподнялась, толстая папка с громким звуком рухнула на пол, и она вспомнила, что это дело об убийстве Джеймса Эвертона. Ну конечно, ведь она просматривала его. Она прочитала все материалы дознания, а потом, должно быть, заснула, так как часы били уже семь, а сквозь плотные занавески пробивался холодный туманный свет. Она замерзла, одеревенела и не выспалась – было ощущение, что она бодрствовала всю ночь и совершенно не отдохнула. «Ванна», – решительно сказала себе Хилари. Она потянулась, вскочила с кресла и подняла папку. В эту самую минуту дверь открылась и она увидела Мэрион, удивленно и рассерженно смотревшую на нее. – Хилари! Что ты делаешь? Хилари захлопнула папку. Ее смешные короткие кудряшки разлетелись в разные стороны. Она была похожа на привидение, которое забыло вовремя исчезнуть, провинившееся и растрепанное привидение. Она прошептала: – Я заснула. – Здесь? – Угу. – Ты не ложилась в постель? Хилари взглянула на свою пижаму. Она не могла вспомнить, ложилась она в постель или нет. Она была не одета, на ней оказалась только пижама. Тут она начала вспоминать. – Да, я пошла спать, но не смогла заснуть, поэтому пришла сюда. По ее телу вновь пробежала волна дрожи, и она покрепче закуталась в халат. У Мэрион снова был ледяной взгляд. Этого взгляда, казалось, достаточно, чтобы заморозить любого. – Ты читала это? – спросила Мэрион, глядя на папку. – Да. Не смотри так, Мэрион. Я только хотела… Я никогда не читала, как проходило дознание. – И ты решила прочитать, чтобы удовлетворить свое любопытство? – Голос Мэрион зазвенел от гнева. Хилари сразу же проснулась. Мэрион не должна так себя вести – ведь она просто хочет помочь. Но тут она почувствовала угрызения совести. Бедняжка, это все потому, что любое упоминание о суде выводит ее из себя. В порыве жалости она произнесла: – Не надо так! Я действительно хотела помочь, поверь мне. Я уберу папку. Я не думала, что ты ее увидишь, и заснула нечаянно. Мэрион подошла к окну и отдернула шторы. За окном начинался новый день, стоял туман, воздух был пропитан влагой. Она обернулась и увидела, как Хилари убирает папку. Дело Эвертона закрыто. Джефф сидел в тюрьме. А ей предстояло прожить еще один день. Она сухо произнесла: – Пойди оденься. Я приготовлю завтрак. Но Хилари остановилась на пороге. – Если тебе не трудно, поговорим об этом, дорогая… – Я не стану об этом говорить! – ответила Мэрион, и в ее голосе вновь прозвучала нотка гнева. Она уже оделась, сделала макияж и как будто сошла с ультрасовременного плаката – невероятно грациозная, слишком неестественная, но красивая, по-прежнему красивая. Хилари поспешно продолжила: – Есть вещи, и это на самом деле важно, о которых я хотела бы тебя спросить. – Я не стану об этом говорить! – снова произнесла Мэрион. Хилари больше не напоминала привидение. На лице сиял румянец, а глаза увлажнились. Яркая внешность Мэрион затуманилась, словно утонув в слезах. Но это были ее слезы, а не слезы Мэрион – та не стала бы плакать. Хилари повернулась, выбежала в свою комнату и захлопнула дверь. После того как Мэрион ушла на работу, Хилари вымыла оставшуюся после завтрака посуду, убрала кровати, подмела пол и вычистила щеткой ковры. Это была небольшая квартирка, и уборка не заняла много времени. Раз в неделю к ним приходила женщина, чтобы сделать генеральную уборку. Покончив с делами, Хилари присела и задумалась. Она взяла бумагу и карандаш и стала записывать пришедшие ей в голову мысли. Миссис Мерсер: почему она так много плакала? Она плакала во время дознания, судебного процесса и в поезде. Но при этом продолжала утверждать, что слышала, как Джеффри ругался с дядей. Она не должна была этого говорить. Она плакала, но не меняла своих показаний. Это первое, что бросилось Хилари в глаза. Затем: приходящую работницу не допрашивали в качестве свидетельницы. Она бы с удовольствием задала ей несколько вопросов. Например, о зубной боли миссис Мерсер. Было очень странно, что ее зуб разболелся как раз в тот вечер. Очень кстати, если вас мучают угрызения совести и вам хочется закрыть лицо руками и зарыдать от отчаяния. Вы можете это сделать, сказав, что у вас болит зуб, и никто не догадается об истинной причине ваших страданий. Миссис Томпсон: вызывает всеобщее уважение, но ничего не слышит. Очень удобно иметь глухого свидетеля, когда рядом собираются застрелить человека и тебе об этом известно. Если они об этом не знали, зачем им понадобилась глухая гостья? Во всем этом не было никакой логики, но Хилари и не считала себя рациональной. Она не стремилась следовать какому-то плану, а просто записывала те вопросы, которые возникали у нее. Глухота гостьи Мерсеров выглядела подозрительно. Кроме того, внимание Хилари привлекло то обстоятельство, что почти у каждого свидетеля были многочисленные алиби. Вспоминая прочитанное прошлой ночью, она подумала, эти люди не могли бы придумать себе более подходящие алиби, если бы только не решили позаботиться об этом заранее. И вдруг у нее в голове словно молния мелькнула мысль: «А что, если так оно и есть?» Мистер Мерсер – Берти Эвертон – миссис Мерсер – Фрэнк Эвертон… Миссис Томпсон была приглашена на обед именно в тот вечер. Она настолько глуха, что не расслышала выстрел, но может подтвердить: мистер Мерсер не покидал кухню, а миссис Мерсер отсутствовала не настолько долго, чтобы убить мистера Эвертона и вернуться обратно в дом. Честно говоря, Хилари и не думала, что это миссис Мерсер застрелила Джеймса Эвертона. У такой слабой и нервной особы не хватило бы смелости выстрелить даже в морскую свинку. Хилари просто не могла представить себе, как миссис Мерсер стреляет из пистолета в своего хозяина. Истеричная женщина не может в одну секунду превратиться в расчетливую, предусмотрительную убийцу. Слезливые показания миссис Мерсер могли оказаться – скорее всего, так оно и было – клубком лжи, но это не она застрелила Джеймса Эвертона. Что ж, похоже, Мерсеры непричастны к убийству. Но братья Эвертон, Берти и Фрэнк, один в Эдинбурге, а другой в Глазго, что насчет них? Ответ на этот вопрос полностью обескураживал и умещался в одно слово – ничего. Эвертоны не давали ни одной зацепки, ни одной. Берти находился в Эдинбурге, а Фрэнк – в Глазго. Это подтверждали адвокат и горничная, которая приносила утренний чай и отвечала на звонки. К их показаниям невозможно придраться. Если бы они в течение долгих лет занимались составлением алиби, вряд ли у них получилось бы придумать что-то более подходящее. Все было бесполезно, совершенно бесполезно. Джеффа посадили в тюрьму, и к тому моменту, когда его срок закончится, он уже будет мертв. И Мэрион тоже будет мертва. И им обоим придется уехать, чтобы попытаться начать новую жизнь в другом месте. Хилари вздрогнула. Как это ужасно! Неудивительно, что у Мэрион такой ледяной взгляд. Конечно, Джеффри мог умереть по-настоящему, ему могли вынести смертный приговор. Прочитав свидетельские показания, Хилари задалась вопросом, почему этого не произошло. Было подано коллективное прошение. Люди жалели Мэрион, так как она ждала ребенка, а она решила, будто у присяжных появились сомнения, если они выступили с просьбой о снисхождении для Джеффри. Может, так оно и было. Возможно, они пожалели Мэрион, чей ребенок мог родиться в день казни. А он родился в тот день, когда она узнала о помиловании. Младенец умер. Мэрион находилась на волосок от смерти. А потом она вернулась, словно призрак, который стремится вновь оказаться в том месте, где когда-то был счастлив. Хилари снова пронзила дрожь, но в этот раз она испытала отвращение. Как бы ни было тяжело, не следует отчаиваться. Если все время думать о бедах, в конце концов они сломят тебя. Нельзя так себя вести, нужно действовать. Всегда можно что-то придумать, если задаться такой целью. Хилари принялась размышлять и вдруг неожиданно поняла, что еще можно предпринять в деле Эвертона. Она должна отправиться в Патни и отыскать приходящую работницу, которую не вызывали в качестве свидетельницы. Она спустилась вниз по дороге и села в автобус точно так же, как это сделал Джеффри Грей вечером 16 июля шестнадцать месяцев назад. Ему понадобилось всего пятнадцать – двадцать минут, чтобы добраться до Солуэй-Лодж, сойти на углу и пройти по узкой Дубовой тропинке прямо к дому. У Хилари дорога заняла около двадцати пяти минут, так как она никогда не бывала там раньше и часто останавливалась, чтобы попросить о помощи. Она решила, что не будет входить через садовую калитку. Вместо этого обошла дом и приблизилась к парадному входу. Здесь она остановилась и взглянула сквозь железную ограду на усыпанную листьями дорогу, над которой нависли мокрые, наполовину обнаженные ветви деревьев. Она не стала входить в сад, это было бессмысленно. Дом заперт, а на изгороди висело объявление о том, что Берти Эвертон желает продать поместье. От дома, в котором совершено убийство, не так-то легко избавиться, но новый хозяин, по-видимому, не терял надежды. Хилари прошла мимо досок для объявлений и второй калитки и подошла ко входу в Садбери-Хаус. Садбери-Хаус принадлежал сэру Джону Блейкни. Миссис Томпсон была экономкой сэра Джона Блейкни, и Хилари надеялась узнать у нее полное имя и адрес приходящей работницы, которую не вызывали в суд. Калитка оказалась открыта, поэтому она вошла внутрь и направилась к дому по узкой извилистой дороге. Если Дубовая тропинка действительно выглядела просто тропинкой, то Садбери-Хаус являлся прекрасным загородным домом. Это была мощная квадратная постройка из армированного кирпича, на стенах которой алели побеги дикого винограда, ползущие вверх по солнечной стороне здания. Хилари подошла к парадной двери и позвонила. Она подумала, что, пожалуй, следовало бы постучать в заднюю дверь, но решила этого не делать. Если она позволит всему этому сломить себя, так и случится. Она ни с чем не сможет справиться, взращивая в себе комплекс неполноценности и заходя в дом с черного хода. Она ждала, пока ей откроют. Все очень просто: она только спросит, нельзя ли увидеть миссис Томпсон, а остальное сделает тот, кто откроет ей дверь. Ей нужно лишь поднять подбородок, крепко прикусить нижнюю губу и убедить себя в том, что нельзя быть такой трусихой. Она оказалась права – все было очень просто. Дверь открыл грузный добродушный дворецкий. У него были превосходные манеры, и он не нашел ничего странного в ее желании повидать миссис Томпсон. Он напомнил Хилари о воздушных шарах, которые она так любила в детстве, – розовых, гладких и слегка поскрипывающих, если затянуть их слишком сильно. Поскрипывание, исходившее от дворецкого, объяснялось тяжелой одышкой и туго накрахмаленным воротничком. Он проводил ее в некое подобие столовой и испарился с той же легкостью, что и воздушный шарик. Хилари хотелось надеяться, что он не улетит и не лопнет, а позовет миссис Томпсон. С ее воздушными шариками такое частенько случалось. Через пять минут вошла миссис Томпсон. Она выглядела гораздо, гораздо крупнее дворецкого, но при этом вовсе не походила на шарик. Это оказалось самое внушительное человеческое создание, с которым Хилари когда-либо приходилось встречаться. От ее шагов содрогался пол. На ней было черное кашемировое платье с белым воротничком и брошью из оникса, похожей на глаз быка в золотой оправе. Над воротничком свисали складки кожи, а щеки наплывали на шею. Головной убор отсутствовал, а волосы, в которых не наблюдалось и следов седины, тщательно заплетены и уложены в косы. Контраст между этими яркими черными волосами и крупным невыразительным лицом придавал ей весьма решительный вид. Хилари сразу же поняла: перед ней человек, который никогда не меняет своего мнения. Последняя слабая надежда на то, что миссис Томпсон могла солгать во время дознания, улетучилась и превратилась в прах при виде этой впечатляюще солидной женщины. Хилари так растерялась, что, наверное, пришла бы в полное смятение, если бы ею не руководил трезвый расчет. Задыхаясь, она спросила: