– Или ты… – прошептала Ада и провалилась в цветные сны, легкие, как детские книжки с картинками. Она не позволяла себе влюбляться. Что еще за напасть? Однажды Ада уже влюбилась – и чуть не поплатилась жизнью. И сейчас думала – пройдет. Иногда Ашер мил, но чаще ведет себя скверно. Чувства развеются, как дым. Чушь, чепуха и наносное. Больше гулять, больше двигаться, пить меньше кофе – вот рецепт здорового духа, не обремененного любовными переживаниями. Но Ада не могла обманывать себя долго… Она хорошо знала это томление сердца, ласковые волны, накрывающие ее по макушку. Она могла часами мечтать, строить замки, где они с Ашером хозяева, в голове каруселью кружилась поразительная легкость. * * * Сон бежал от нее, потому что совесть была неспокойна, кипела, обжигала. Решено – она завтра все скажет Марку, вернет ему кольцо. Ей не стоило принимать бриллиант. Она заигралась, потерялась в воспоминаниях об Ашере. Теперь ей нужно научиться не вспоминать его. Когда же утром Марк поднялся по зову будильника, Ада малодушно заползла головой под подушку, хоть в глазах не было даже маковой росинки сна. «Но не станешь же с самого утра громить человека плохими новостями!» – оправдывалась она сама перед собой. Ада корила себя за трусость, как вдруг Марк вбежал обратно в спальню с воплем: – Посмотри, что у меня! Она вынырнула из-под подушки. Открытка с репродукцией «Приемная Бога» Рене Магритта. Обычный двухэтажный дом в глубине пейзажа, луна серпом, деревья в осенних красках, две размытые фигуры на подходе к парадной двери, лужайка. Как и все картины, эта завораживала. Есть ли Бог? Нет ли его? Примет ли? Ада подумала – из музея в Брюсселе пришло поздравление с наступающим Рождеством и Новым годом, они ведь с Марком регистрировались там, покупали копии картин, книги по искусству в музейном арт-шопе. Перевернула открытку. Размашистый крупный почерк: «Дон Гильяно приглашает на празднование Ночи Фортуны Марка Вайнера с матерью Еленой Вайнер и невестой Адой Борониной». И подпись – дон Марко Гильяно. – Что такое Ночь Фортуны? – удивилась Ада. Марк пожал плечами: – Не все ли равно? Главное, что он нас приглашает! Понимаешь? Это приглашение! – Ты поедешь? – осторожно спросила Ада. Марк присел на край кровати, как-то грузно опустился, будто от радости его уже не держали ноги. – Понимаешь, я и не надеялся, что дон Гильяно когда-нибудь пригласит нас с мамой. Ведь мы никто для его семьи. Авантюристка и незаконнорожденный мальчишка – так дон, наверное, о нас думает. А ведь он нас даже не знает. Это приглашение равносильно чуду! И ты поедешь со мной, раз здесь написано твое имя. – Марк, я хотела тебе сказать… – начала она, но Марк так жалобно посмотрел на нее, что Ада осеклась. Ей вдруг показалось, что Марк знает о ее намерении расторгнуть помолвку и просит повременить. Она ведь не пойдет за него замуж. Она и не собиралась. Просто Марк дорог ей. Он – единственное, что осталось от Ашера Гильяно. Она всего лишь играет роль. И это – опасная игра. Нет, она не королева в извращенной шахматной партии, на которую сама подбила Марка. Она глупая пешка, которая прыгнула в первый ход через клетку и тут же уперлась в тяжелую, как свинцовый гроб, фигуру – путь вперед заказан, а отступать она не имеет права. Встретиться с семьей Ашера? Что ж, она может себе это позволить, хоть сердце, ненадежный товарищ, колотится, как загнанный заяц. – Я только хотела сказать, что с радостью поеду с тобой и с твоей мамой в гости к дону Гильяно. Глава 4. Ян Солнце село, Ян вошел в воду, ступил в мелкую волну, взбудоражив песчинки. Он знал, что не убивал Роберта Хински, адвокат не соврал ему. Он и пальцем не тронул этого толстяка. Яна оправдали. Но он был виновен в том, за что его и не судили, а он от ужаса или шока не помнил, что же случилось. Память возвращалась, как прилив, теперь уже он твердо знал, что убил Ашера Гильяно. Еще он знал, что Ашер был его отцом. Всю жизнь Яна принимали за кого-то другого. Сам себе он казался песком, утекающим сквозь пальцы. От него вечно чего-то ждали. Мать хотела, чтобы он поправился и был обычным здоровым ребенком. В монастыре от него требовали немыслимых достижений в самоконтроле и медитации. Ашер Гильяно ждал от него чудес, исполнения древнего Завета, который Гильяно заключили с демонами-лилу. А Ян не мог, он не мог дать им то, что они от него хотели и требовали с блеском в глазах, чуть ли не подступая с ножом к горлу. Не лучше ли уйти? Чем глубже Ян заходил в воду, тем больше рос его страх. Но он решил твердо – не повернет назад. И когда вода достала ему до подбородка, юноша неожиданно для самого себя поплыл. Руки вдруг оказались сильными, ноги подвижными, он плыл, и страх его плыл вместе с ним, но уже не внутри, а рядом, как молчаливый попутчик. Ян не оглядывался назад. Он плыл вперед, в черноту. Он устанет, глотнет воды, задохнется. Или внезапно случится припадок. Ведь вода всегда была для него под запретом именно потому, что, случись приступ даже близко от берега, его не смогут спасти. Все будет так, как он задумал. Он больше не вернется на берег. За мгновение до приступа мир подступал к самым глазам, будто он рассматривал его через линзу многократного увеличения. Каждый штрих приобретал удивительную прозрачность. Воздух начинал искриться, будто по нему шли невидимые, тоньше паутинки, провода, а по ним пропускали электричество. Каким-то образом эти невидимые провода превращались в сети, куда он попадал. Сеть проникала под кожу, вживлялась в разветвление сосудов, вспыхивала импульсами во лбу. Он представлял себе все так ясно, что не мог удержаться от крика. И Яна начинало трясти. На него спускался занавес – пыльный, удушливый. Он больше не видел себя со стороны, как бы на сцене. Иногда это продолжалось четыре, шесть недель подряд, лишь отпускала одна тряска, как краткое призрачное забвение означало начало тряски следующей. После приступа он напоминал выжатую простыню, приходилось учиться всему заново – даже глотать, даже ходить. Он был беспомощнее котенка и не помнил о том, кто он. Те, кто оказывался рядом с ним в такое время, с удивлением и страхом отмечали, что перед тем, как глаза мальчишки закатывались, в них мелькали синие молнии. Снотворное помогало уснуть, но никто не знал, как мало Ян спал. Во сне он встречал непохожего на себя, но себе подобного человека. Тот смеялся и говорил: «Ты – это я». И Ян был с ним полностью согласен. Этот парень любил кровь. Любил все мертвое или едва живое. Он любил ножи и топоры, пилы и плоскогубцы – все, что можно было применить для убийства, увечья или мучений. Он любил убивать. И делал это с удовольствием, так часто, как ему удавалось. А на свободе двойник оставался почему-то только благодаря ему, Яну Каминскому. Сны – вещь странная. Пока спишь, кажется, что ты ясно осознаешь происходящее, но стоит проснуться – и все уже выглядит несколько иным, с трудом можно вспомнить черты лица того человека, который снился. Ян до жуткой боли в голове сидел и вспоминал детали той, другой, реальности, иногда по двенадцать часов подряд. Так постепенно он воссоздал образ человека из своих снов. Яна пугал горящий взгляд этого парня и его жажда крови. Яна беспокоило, что эта чужая страсть каким-то образом может перекинуться на него. Иногда он просыпался со вкусом чужой крови на губах. И не мог понять, что происходит. Этих людей убивает он или он только наблюдает за тем, как их убивает другой? Кто другой? Какой другой? Ведь этот другой – он сам… Больше трех часов в сутки он не мог спать. Или ему так только казалось. Пробуждаясь, Ян не мог пошевелиться, но почему-то видел комнату под другим углом, как если бы сидел в постели. В такие моменты он видел, что у окна кто-то стоит. Стоит тот, для кого не преграда двери и замки на дверях, этот кто-то проникает всюду без спроса. Его не зовут, а он приходит. «Поправлюсь. Я поправлюсь. Обещаю», – твердил Ян в спину незнакомцу. Почему-то мальчику важно было убедить этого человека в том, что Ян не совсем безнадежен. А тому, кто стоял у окна, был противен парень с его нытьем. Ян знал, что незнакомец недоволен, поэтому не показывает своего лица. * * * Пятнадцатиметровая волна накрыла северо-восточное побережье Благословенной Ланки, превратив полосу пляжей и отелей в месиво. Вода поднялась тихо, почти неслышно. Мало того, ужасная тишина под ясным небом наступила за минуту до ее приближения. Казалось, в этом застывшем безмолвии хорошо будут слышны птицы и смешные позывные бурундука, похожие на торопливую икоту. Но природа молчала, ухо не улавливало ни звука. Небо потемнело. Ветер закрутил крошечные торнадо на песке. Те, кто был на пляже, вдруг увидели, как из воды поднялась живая стена из мутной стали. Властитель глубин отгораживался от мира, такого назойливого и неспокойного. У невольных свидетелей не было страха – лишь удивление. Ведь человек не может сразу осознать мощь явления, которого прежде никогда не встречал. Сердце успело стукнуть один раз. И обрушился звук. Шипение морских змеев и рев чудовищной глотки. Человеческий визг, который тут же потонул в волне. Не было препятствий этой силе, людей она сметала, как кегли. Языки пены бурлили так далеко от своей вотчины, куда не забирались тысячелетиями. Дома наполнялись водой, как полые склянки под краном. Казалось, остров ушел под воду и больше не всплывет. За первой пришла вторая волна. Огибая остров, стихия смывала курорты на юге и юго-западе. На два километра вглубь проникла разрушающая сила, оставляя за собой остовы домов, срывая крыши и ломая деревья, выворачивая столбы электропередачи. Потом вода схлынула. Многих унесло в океан, но кого-то вынесло на берег… …Ян лежал на песке, и тяжелый голос внутри его головы повторял одни и те же слова. Он не постигал их смысла, но, втягиваясь в шум волн, начинал разбирать, как нити – в спутанном комке пряжи, отдельные фразы. И он попробовал повторять вслед за голосом, губы его шевелились, и он шептал ветру и волнам: «Никто не знает, откуда они пришли. Говорят, восстали из глубин. Встали, повели плечами… Так родился этот чудовищный народ, который научился обращать розы в кровь, а кровь – в розы. И вышли они на берег острова, что сам как капля суши в океане. Была ночь, и воды были темны, они тянули свои творения назад, но те выстояли, вырвались и с размаху бросились на ледяной песок. Как только песок коснулся их чешуи, она начала слезать клочьями, обнажая кожу – розовую и гладкую, как у новорожденного человеческого детеныша. И уже было не отличить эти создания темных вод от человека… Волны прогневались на своих детей за то, что те предали их во имя иной матери – Земли. Они захлестнули берег, пытаясь нагнать свой народ, вынуждая его бежать вглубь острова, думать о смерти в надежде на жизнь. Волны гнались за ними, обдавая мертвечиной брызг, хрипя и выплевывая пену. Создания выжили. Но океан до сих пор не отпустил их». Юношу вынесло на берег. Обратно. Океан не захотел принять его. Вот только пляж не был похож на прежний. Возможно, течением Яна отнесло дальше. С одной стороны пляж оканчивался рифом, с другой замыкался мысом с пальмами. Яну ничего не оставалось, как идти на поиски людей и жилья. Это был старый дом. Очень старый. Юноша вышел к нему, стоило уйти с пляжа. За частоколом пальм вдруг выросло здание. Заброшенное. Пустынное. Треснувшие ступени террасы, проросшая трава из разломов. Вынесенные прочь двери и окна. Казалось, водная стихия обошла этот дом стороной, хотя трудно представить, чтобы такое было возможно, – ведь строение стояло прямо у нее на пути. Сомнений не возникало – дом разрушался временем, иной неумолимой стихией. Как только Ян ступил на террасу, в другом доме, в том, что поднимался уступами над черными скалами Неаполитанского залива, у дона Гильяно кольнуло сердце. Дон Гильяно привык доверять своему сердцу. Замерев на мгновение, он услышал звук шагов под пустыми сводами. Он попытался сосредоточиться, понять, в каком месте сердца происходит движение. Ведь на сердце дона Гильяно, как на карту, были нанесены все Дома семьи. Переселяясь в новый Дом, старый оставляли и запечатывали особым образом, чтобы никто из людей не мог туда войти. Человека охватывал страх, стоило ему приблизиться к владениям семьи Гильяно. Значит, тот, кто проник внутрь., был не вполне человеком, он явно не испытывал животного страха, который гонит человеческое существо прочь и гонится за ним. Этот кто-то мог даже не заметить печати. Дон Гильяно снова прислушался и понял свое сердце – шагами отзывался давно заброшенный Дом на Благословенной Ланке. Сводки о страшном цунами уже поступили к нему. Он читал телеграфные ленты и скорбно поджимал губы, жалея не о количестве погибших, – люди его не волновали, – его беспокоило то, что не пробужденный демон пытался убить себя, а вместо этого лишь повторил миф о рождении таких же, как он. Когда начинают сбываться мифы и сказки, наступают тяжелые времена. Времена перемен, времена катастроф. А еще дон Гильяно ждал, что Дом, пусть даже старый и дряхлый, сможет пробудить демона, как будил он всех людей, которые присоединялись к Семье. Но демон спал беспробудным сном. * * * Ян прошел здание насквозь и ощутил только, что этот дом – ячейка некой сети, наброшенной на земной шар. Но кто набросил эту сеть? Кто сплел ее? Он бы поискал ответы на эти вопросы, если бы не хаос вокруг. Юноша шел дальше и дальше и повсюду видел разрушения. Он видел людей, обессиленных стихией. Сломленных. Сорванных, как цветы. Людей в кровоподтеках и ранах. Ян ужаснулся – вид человеческой крови был приятен ему. И чтобы задавить в себе это чувство удовлетворения, он принялся за работу. Людям сейчас нужна была любая помощь тех, кто остался в живых и был здоров. Ян разгребал завалы, осматривал человеческие раны и даже пытался начитывать целебные мантры, чтобы облегчить боль пострадавших. Странно, но его слова помогали, а ведь он думал, что в монастыре не достиг нужной степени посвящения. «Только не подводите меня к умирающим», – просил он, сам не зная, почему. На трупы, на пустых, выпотрошенных людей, которых паковали в брезентовые мешки, он смотрел с интересом и восторгом странного свойства. Они напоминали ему драгоценные хрупкие сосуды – разве можно было держать в них нечто столь ценное, как душа? Может, именно в этой непрочности их сила? Может, в чем-то более прочном, более совершенном душа не держится? Он удивлялся сам себе, точнее, тому, что его теперь волновало. Чем дольше Ян оставался на острове, тем больше проникал в историю этой земли. Он чувствовал, что здесь идет война. Где-то на севере, на полуострове, льется кровь и, по иронии, там растут виноградники, лучшие на острове. Вино и кровь – им суждено литься вместе. Он чувствовал, а теперь уже и знал, что война началась с сожжения книг. Ян видел, как они горели, «вечные» манускрипты на пальмовых листьях, современные бумажные книги, – все превращалось в пепел. И пепел этот странным образом тоже был частью его, Яна, естества. Через неделю пребывания на острове он почувствовал, что с закатом приходит жар. Тот поднимался изнутри, из самой сердцевины его существа. Ян стоял в палатке-столовой волонтерского корпуса. Он наливал чай из термоса. На протяжении дня голод не мучил его, но он ел вместе со всеми – по давней привычке. В монастыре его научили, что человеческий голод – не более чем иллюзия организма. Сейчас Ян страдал совсем от другой иллюзии. Жар разгорался, заполнял собою все тело. Ян в недоумении взглянул на руки. Он видел, как под кожей набухают вены и начинают ходить буграми. Он выронил бумажный стаканчик, чай расплескался по столу, потек на пол. Ян явственно слышал клокотание крови, чувствовал запах гари. Он ощутил, что огонь сжигает его внутренности. Приступ? Припадок? Никогда подобного с ним не происходило. Но терпеть не было сил. Огонь пожирал его. Бежать к врачам? Но он только избавился от врачей. Ян сделал первое, что пришло на ум, – полоснул кухонным ножом по левой руке. И тут же почувствовал облегчение. Кровь капала на стол, в чайную лужицу. Ему показалось, что она черная. Зажав порез ладонью, он побежал к океану. На берегу никого не было. Местные не подходили к воде после заката, опасаясь демонов, которые могли выйти из воды и украсть имя и судьбу человека. Но Ян, обычно чуткий к местным верованиям, сейчас счел разумным не вспоминать туземные сказки. Океан ластился как кот. Трудно было поверить, что, взбунтовавшись, он способен забрать тысячи жизней. Ян смыл кровь и почувствовал, как жар уходит. Вода гасила огонь. Рана затягивалась буквально на глазах. Словно, отдав океану необходимое количество крови, рана стремилась побыстрее закрыться. Одним порезом Ян не отделался. Приливы жара стали накатывать часто. Раз в три дня, раз в два… Он уже знал, что делать, и, на всякий случай, утащил из палатки-кухни острый нож для разделки мяса, чтобы лезвие всегда было под рукой. Тот парень из его снов – одобрил новое приобретение. Он кивал, будто говорил: «Теперь и у тебя есть нож, ты такой же, как и я». Но Ян не хотел быть таким. Он сделает все, чтобы доказать, что может быть другим. А звучащий в нем голос продолжал тихо шептать: «Пока твой нож знает лишь вкус твоей крови, но придет день – и он попросится на охоту». Сходить с ума было не в новинку для него. И трезвый рассудок, воспитанный в монастыре, подсказывал – огня не существует. Есть только представления об этом огне: твои собственные ощущения, твои боль и страх. Но самого огня нет. И чтобы доказать своему пылкому воображению истину, он однажды схватился за ствол пальмы, когда пришла очередная волна жара, когда натянулись вены и кровь забурлила в узких каналах. Ствол занялся, как спичка. Ян отпрыгнул в ужасе, но огонь не причинил ему вреда, а вот пальма сгорела. Больше он не шутил со своим огнем.