В настоящее издание вошли повести «Привал странников», «Вечный шах», «День гнева». Книга издается в авторской редакции. * * * Анатолий СтепановПРИВАЛ СТРАННИКОВ ВЕЧНЫЙ ШАХ ДЕНЬ ГНЕВА * * * Анатолий Степанов ДЕНЬ ГНЕВА Повести ПРИВАЛ СТРАННИКОВ Поезд был скорый, — теперь все скорые, но медленный, грязный и шумный, как все южные поезда. До Москвы дополз кое-как. Смирнов, увидев сквозь мутное, — узорами, — стекло приближающиеся узкие перроны Курского, взял палку, взял сумку и вышел в тамбур. Открыв дверь, проводница протирала поручни. Смирнов дождался полной остановки и, хромая привычно, спустился в полутемный тоннель. Смирнов не любил этот новый Курский, не нравился он ему. В раздражении миновав необъятный зал, он выбрался к стоянке такси. Выгода непрестижного поезда: строй машин и кучка таксистов стояли в ожидании пассажиров. Смирнов подошел к головному таксомотору и громко спросил у кучки: — Кто на очереди? На мягких кроссовках подошел парень в травленых джинсах, в оранжевой куртке с выведенной умельцами Рижского рынка надписью «Хонда». Совсем молодой паренек. Паренек подошел, остановился и поизучал Смирнова, вертя на указательном пальце ключи. Привычно-некурортно-загорелое лицо, рубашка, застегнутая на все пуговицы, неопределенный пиджак с затертой орденской планкой, отечественные портки, отечественная обувка. Вроде лох из Мухосранска. Но фирменная кожаная сумка через плечо, но легкая камышовая трость с монограммами… Ничего не поняв, водила полез к баранке. Непроизвольно покряхтывая, Смирнов устроился на заднем сиденьи. — Куда едем, батя? — игриво осведомился парень. — Куда укажу, пасынок, — поставил его на место Смирнов и, выдержав паузу, дал начало маршрута. — Развернись на Садовом и через Обуха на бульварное кольцо. От всесоюзной суеты Садового кольца к московскому уюту кривых улочек и переулков. Дом родной. Он дома. Последний подъем Яузского бульвара, Покровский, Покровские ворота, Чистые пруды. После Трубной Смирнов попросил: — Сейчас в переулок направо… — Шофер исполнил. — А теперь налево… Желтое здание стояло на месте. Они развернулись на Каретном и доехали до Пушкинской площади. — Вниз по Горького, — приказал Смирнов. Телеграф, «Националь», Университет. У Библиотеки Ленина Смирнов скомандовал еще раз: — С Лебяжьего на Ленивку и по набережной. — А с Лебяжьего проезд уже лет пять как закрыт, — с плохо скрытым торжеством объявил водитель. — Ну тогда с Волхонки. По крутому переулку вскарабкались к шестиэтажному, громадному здесь дому. Смирнов выбрался кое-как, отстегнул трешку, спросил на прощанье: — Так и не догадался, кто я, зайчик? — Не-е… — признался водитель. — Думай, молодой, думай. Молодым много думать надо. И захлопнул дверцу. Лифт, славу Богу, работал. Смирнов поднялся на пятый этаж. Нужная ему дверь была заново обита и на ее темно-бордовой шкуре сиял мягким блеском старинный звонок с вежливой надписью: «Прошу крутить». Просят! Смирнов крутанул. И будто ждали: дверь тотчас открылась. — Ну, входи, — предложил здоровенный мужик в майке и шортах. — Я тебя с балкона увидел. — Хорош! — решил про него Смирнов и вошел. Обнялись, как положено, оттолкнувшись друг от друга, чтобы обоюдно рассмотреть получше. Смирнов добавил к первому впечатлению: — Но пузо. — На себя посмотри, сельский житель! — обиделся хозяин. — Пиджачок и штанцы со своего огородного пугала снял, что ли? Как тебя такого Лидка выпустила в Москву? — Я пенсионер, Алька, — напомнил Смирнов. — И вид у меня должен быть пенсионерский. Это ты у нас все мальчуганом прыгаешь. — И повторил: — Но пузо. — Грубо, — решил тот, кого назвали малоподходящим к его летам именем Алик и предложил: — Можешь душ принять с дороги. — С удовольствием. Только сначала апартаменты покажи. Первый раз я же здесь у тебя. Походили по квартире, и Алик хвастался тем, как он, в отличных условиях, живет в сердце любимой старой Москвы. Минут пятнадцать хвастался, выводил на балкон, показывал Кремль, кивал на Москву-реку, махал руками. Потом Смирнов помылся, переоделся в подготовленный женой московский наряд, и они уселись на кухне. Алик оглядел Смирнова в светлых брюках, в летних тряпичных туфлях батумского производства, в рубашечке с карманчиками, погончиками и лейблом и одобрил: — Другое дело. Чувствуется Лидкина рука. — И разлил по первой. — Не рано ли? Нынче позволено только с четырех часов. — В ресторанах с двух. — Тогда будем считать, что мы в ресторане. — Смирнов поднял рюмку. — За встречу, Алик. Выпили и загрустили. — Кисло мне, Алька, — сказал Смирнов. — Третий год, как уехал из Москвы к морю, век свой доживать. Но не доживается, понимаешь, не доживается! Лидке там хорошо, возится по хозяйству, цветы сажает, помолодела, поздоровела, общественной работой увлеклась. Первый там человек, ее все знают. А я на лавочке сижу. Летом курортников разглядываю, зимой — море. И по Москве тоскую. Зимой и летом. И весной, и осенью. Я сейчас к тебе на такси ехал, на контору глянул. — Ты туда не ходи, Саня, — посоветовал Алик. — Это почему же? — Не позовут, не надейся зря. — Это почему же? — повторил свой вопрос Смирнов. — Ты, брат, деятель периода застоя. И старый. — А ты — молодой, — съязвил Смирнов. — И я старый, и меня скоро на покой. — Значит я — деятель периода застоя. — Смирнов встал, хромая подошел к окну, закурил. — А то, что меня на пенсию выкинули, когда я в Азии копнул поглубже? — Не надо было тебе туда ехать. — Так послали, приказали и послали. Сейчас там вон как шуруют. А я начинал, понимаешь, я начинал! И в награду заработал пулю в колено и отставку.