25. 08.1812. И рядом, помельче: 23.15.25. Бледно-зелёные цифры мигали, отсчитывая секунды. Вечер, двадцать пятое августа, четверть одиннадцатого… а год?! Ну ничего себе… – Это что же, машина времени? На этот раз карта возникла прямо на экране загадочного гаджета. – Машин времени не бывает… наверное. – неуверенно отозвался Витька. – А эта штука находит следы… не знаю чего. Может, информационного поля? Мишка с уважением посмотрел на приятеля, и тот, почувствовав успех, принялся развивать тему: – Есть теория, что все события в мире оставляют след в информационном поле Земли. Их эта штука и ловит – те, что не растворились в общем потоке информации. Помнишь, в списке были ещё два «пробоя» в совсем древние времена? Они, наверное, «растворились», но не совсем – детектор их «видел», но нечётко. Потому и показал: «недоступно». А этот, в 1812-й год, доступен! – Так мы сможем туда попасть? И увидеть живого Наполеона? – Мысль пришлась приятелю по душе. – Ух ты, пошли скорее, пока и этот не растворился! Нужное место оказалось в заброшенном саду, слева от пруда. По границе давно сгнившего забора буйно разрослась малина с крапивой, и Витька подумал, что в глубине должны остаться ягоды – последние, перезрелые, самые сладкие, – и надо бы сюда наведаться. Интересно, а на Бородинском поле малина растёт? Гаджет пискнул и задрожал, как мобильник со включённым виброзвонком. Витька сделал несколько шагов – дрожь стала слабее. Что ж, сыграем в «горячо-холодно»… Мишка, уловив взгляд приятеля, полез в гущу кустов. И принялся ворочаться там, хрустеть ветками, словно медведь в малиннике! Августовская крапива жгучая, но Мишке нипочём: рукава и штанины длинные, это вам не футболка с бермудами. Витька пробирался по просеке, проделанной приятелем, шипя от боли, когда крапивный стебель задевал кожу. Мишка замер. Провал. Когда-то здесь был погреб, – осыпавшаяся по краям квадратной дыры земля, торчат гнилые доски. А внизу… – Вить… голос приятеля сделался сиплым. – Это и есть пробой? В глубине клубилось лилово-мутное НЕЧТО. Гаджет бешено вибрировал, и в этот момент ОНО выбросило туманное щупальце. Ребята стояли, как заворожённые, а в лиловой дымке, раскачивающейся на уровне лиц, вспыхивали и таяли цепочки огоньков. Они приковывали взгляд, манили, звали, затягивали… Витька с Мишкой одновременно потянулись к лиловой диковине… и всё вокруг исчезло в беззвучной вспышке. III. Ночные костры Ночь звуков. Непривычных – ни машин, ни музыки из динамиков, ни даже лая собак. Глухая какофония из конского ржания, тележного скрипа, металлического лязга. И голоса – они сливались в неясное бормотание, из которого ухо вылавливало отдельные фразы: – … куды прёшь, храпоидол, не видишь, што ли, пораненный лежит! Креста не тебе нету! – Васятка, воды принеси! И манерку[1] мою прихвати, для Бога прошу… – Оно конешно, Евсей Иваныч, сукнецо у вас на шинели знатное, сносу ему не будет. А у меня корявое да редкое, аж просвечивает! Воры интенданты, истинное слово… – … уланские квартирьеры[2] нас из изб взашей попросили, а мы обиделись – как же так, мы, небось, тоже в удобстве ночевать желаем! И пошли по мордасам хлобыстать, токмо держись! А ихнее благородие господин поручик и командуют… Витька огляделся – вокруг костры, сотни, тысячи костров. Те, что поближе, весело трещат поленьями, стреляют угольями; вокруг огня вповалку лежат, сидят, стоят люди в мундирах, будто вышедшие из кадра исторического фильма. Дымы дальних костров сливаются в сплошную пелену, то тут, то там подсвеченную оранжевым. На чёрном небе не видно звёзд, словно в центре Москвы, где глаза слепят огни реклам, фары и уличные фонари. Но сколько же костров! В темноте захрапело, ребята испуганно отпрянули. Прямо на них вынеслась оскаленная конская морда с чёрными, как крупные сливы, глазами навыкате. На лбу перекрещены ремешки, усаженные блестящими латунными бляхами, в пасти лязгает какая-то железяка, летят клочья пены. – Эй, юноша, осторожнее, так и под копыта угодить недолго! От костра подскочили двое. Конь мотал башкой, солдат похлопал животину по бархатному носу. – Ты, Прохор, коня расседлай и поставь у маркитанта на коновязи. – распорядился всадник, соскакивая с седла. Офицер, понял Витька. Запылённые сапоги со шпорами, шпага, высокая, двуугольная шляпа под мышкой… – Так что, вашбродие Сильвестр Иваныч, нашего полку прибыло! – отрапортовал другой солдат. – Двое нижних чинов глуховского полка; вчерась в деле коней побило, а один легко раненый. От своих отстали – известно дело, кавалерия, куды-ы им своими ногами! Я, покамест, велел покормить… – Правильно велел, Оладьев. – кивнул офицер. – Глуховский кирасирский полк со второй дивизией, в резервах стоит. От нас это верст пять, а то и поболе. Пусть у нас посидят, случится оказия – отошлём. Говоришь, были в деле при Шевардине? Давай-ка их сюда… – Сей же час позову, а вы присядьте к огоньку, сейчас хлебово поспеет. А ну, расступись, дайте место господину прапорщику, притомились оне! Ребят не заметили, а может, не обратили внимания. Велика важность – двое пацанов? – Давай подберёмся, послушаем! – прошипел сквозь зубы Мишка. – Интересно же! За той хреновиной можно спрятаться… «Хреновина» оказалась телегой, заваленной тюками грубой парусины и связками кольев. Витька опознал в них походные палатки – такие стояли за кострами, вперемешку с шалашами и навесами из жердей и соломы. Из-под телеги торчали три пары босых ног, и доносился разноголосый храп. Рядом – пирамида, составленная из длинных, почти в рост человека, ружей. Гранёные штыки отсвечивали пламенем костра, замки (кремнёвые, это Витька точно помнил), аккуратно замотаны тряпицами. Часовой возле пирамиды опирается на мушкет, и прислушивается к разговорам у костра. Увлечение историей не прошло бесследно. В кружке по случаю двухсотлетия битвы при Ватерлоо проводили викторину, и Витька, готовясь к ней, перелопатил массу материала. И теперь память сама подсовывала нужные сведения: Русская армия, отступавшая от самой границы, от реки Неман, зацепилась за древнюю твердыню – Смоленск. Крепостные стены не в первый раз отражали нашествия с Запада, так что и в этот раз пришельцам пришлось заплатить за право прохода немалую цену. Армия под командованием Михаила Илларионовича Кутузова ещё некоторое время отходила к Москве, пока, наконец, не было выбрано место для сражения. Намеченная позиция перекрывала оба пути на Москву, и Старую, и Новую Смоленские дороги. Русские спешно возводили полевые укрепления – флеши[3], батареи, редуты[4] – а тем временем, на вынесенной впереди левого фланга позиции возле деревни Шевардино, разыгралась кровавая прелюдия к сражению. Наполеону был необходим этот высокий курган, чтобы устроить на его вершине командный пункт; русские же всеми силами старались выиграть время, чтобы успеть оборудовать основные позиции. Утром 24-го августа корпус Даву переправился через речку Колочу близ села Валуево, и шевардинское дело завязалось перестрелкой. Бой за редут продолжался весь день двадцать четвёртого августа, и закончился лишь в темноте. Курган несколько раз переходил из рук в руки, но в итоге остался за русскими – приказ отойти был отдан уже ночью. Витя помнил, что весь следующий день, двадцать пятого августа, обе армии готовились к сражению, а наутро Бородинская битва. У огня гудели голоса. Вскочившие при появлении офицера солдаты рассаживались по местам. Накрыли шинелью бочонок, заботливо расправили складки. Офицер кивком поблагодарил и уселся, пристроив шпагу между колен. Денщик принял у него шляпу, вручив взамен полотняную фуражку. Витька приметил, что и солдаты все, как один, в суконных фуражках-бескозырках. – Дай-кось маслица, Осип! – попросил пожилой егерь. Он стаскивал клеёнчатый чехол с цилиндрического предмета. Это оказался кивер, точно такой, как в исторических фильмах: чёрная толстая кожа, плетёные шнуры, чешуйчатый подбородочный ремень. На лбу кокарда в виде гранаты с зажженным фитилём. Витька пригляделся – в нескольких местах кивер продырявлен и старательно зашит. Егерь, приняв у товарища склянку, нашарил в ранце тряпицу и принялся начищать головной убор. Ага, сообразил мальчик, эта штука вроде каски у современных солдат. Бескозырка – вместо пилотки или кепи, а кивер надевают в бою или на параде. Мишка ткнул приятеля в бок. – Помнишь Лермонтова? «Кто кивер чистил, весь избитый…» Скрежетнул металл. Пожилой солдат по другую сторону костра, упёр в полено короткий клинок и теперь водил по лезвию точильным бруском. – Круто! – восхищённо выдохнул Мишка. – Штык точит, как в стихах! И тоже усатый, гляди! Обветренное лицо ветерана и правда, украшали висячие усы. Удивительно, подумал Витя, как много среди солдат людей пожилых. Впрочем, это понятно – служат по двадцать пять лет, вот и успевают состариться… – Не штык это вовсе, а тесак – раздалось у них за спиной. – Пехоцкая полусабля, по уставу нашему брату положенная, понятие иметь надоть! IV. «Скажи-ка, дядя…» Витька обернулся. Перед ними стоял солдат, тот, что докладывал прапорщику о прибившихся кавалеристах. Сухопарый, невысокий, лет, примерно сорока. Поперёк щеки – шрам, глаза весёлые, с хитринкой. Оладьев, припомнил мальчик. Офицер говорил с ним уважительно. Может, сержант? Какие звания были в 1812-м году? В голову ничего не приходило, кроме «генерал-аншеф». Нет, Оладьев хоть и выглядит заслуженным ветераном, но на генерала не тянет. – Чтой-то вы тут околачиваетесь, сорванцы? – недовольно спросил солдат. – Это воинский бивуак, а не тятькино гумно! Ну-кося, докладайте, кто такие, и как сюды попали? И без врак, смотрите у меня! И нахмурился, только глаза смотрели насмешливо. «Не сердится! Но отвечать всё же что-то надо, воинская часть, как-никак. Не дай бог, примут за шпионов…» – Мы, товари… дяденька сержант, только хотели войско посмотреть! Мы ничего не трогаем, только ходим… – Какой-растакой я тебе сержант? – возмутился Оладьев. – Нету такого воинского звания в расейском войске! Эвона, у них, хранцузов, сержанты, а я – как есть унтер-офицер двадцатого егерского[5] полка! Капрал, по старому. Осьмнадцать лет на царской службе состою, и медаль имею, за поход на шведский берег! – На шведский? – удивился Мишка. – Так ведь с шведами воевали ещё при Петре Первом! Как же вы… И прикусил язык, когда Витька пихнул его локтём. – И-и-эх, умники, комар вас забодай! – Верно, при государе Петре Великом наше войско шведов било. А четыре года назад снова война приключилась, за Финляндское княжество. Князь Багратион повёл нас по льду на самую ихнюю столицу, город Стекольну[6]. А как мы туды пришли, сразу замирение вышло, а мне и прочим солдатам – медали! – У нас в школе этого не проходили… – принялся оправдываться Мишка. – Ну и дурнями выходят ваши учителя! – решительно заявил Оладьев. – Потому, должно знать о подвигах православного воинства! А, перво-наперво, о князе Петре Ивановиче Багратионе. Не человек, орёл: никого не боится, под землёй на аршин видит, солдатам отец родной!