Примирительно улыбнулся – ямочки-изюминки на щечках-булочках, а она рассердилась теперь на него, с треском поставила на стол пустую кружку. – Ты дождешься... Дождешься у них! – А я, – ответил кротко, – я, Даша, уже дождался. Он верил – всё позади. И был добр, безмятежен. Она и впереди ожидала почище прежнего. Выкатила на него блеклые глаза, блеснула из глубин малахитовыми прожилками: – Кирилл Викентьевич! Я тебя презираю. Пошла укладывать кошелки. В одну – часы разного вида, даже ходики с кукушкой-инвалидом. Заворачивала в мягкие тряпки, укладывала в нужном порядке, чтобы всё поместилось. У ходиков соскакивало колесико, безголовая кукушка, запутавшись в тряпках, жутко кричала изнутри, пугала нервных прохожих. В другую кошелку – ложечку с монограммой матери. Серебряный подстаканник с гравировкой через «ять». Веер с первого бала. Письма тяжелой стопкой, перехваченные лохматым шпагатом. Черепаховый гребень. Клавишу от старинного «Беккера». В то буйное, опойное лето‚ когда преследуемый обратился в преследователя, ворвались солдаты, молодые, яростные, распаленные от возможностей, выкинули через балкон буржуазный рояль, прикладом смахнули со стены ходики с кукушкой. Рояль упал на мощеный двор, и оттуда донесся горестный всплеск его глубокого, наивного изумления, который долго звенел в дворовом колодце, бился отчаянно в непробиваемые стены – не мог утихнуть, а для нее не утих и теперь. Дворник замёл полированные обломки, но одну клавишу она подобрала, янтарно желтую, глубинно теплую, сохранившую тепло прежних прикосновений. В четверть двенадцатого пополудни сбросили во двор рояль, смахнули прикладом ходики с кукушкой, и стрелки до сих пор показывают тот миг, безголовая кукушка кричит невпопад, дома и на улице, как однажды перепуганный ребенок, что вскрикивает ночами от жуткого сна. В четверть двенадцатого это приключилось, и для Дарьи Павловны – не для кукушки – начались новые порядки. В коридоре они столкнулись с соседкой… …нос к носу. Широкая, костистая, встала в полумраке громоздким шкафом, бедрами заслонила проход. Из-под синего халата высовывалось полосатое платье. Из-под платья выглядывала розовая комбинация. У нее постоянно выглядывали комбинации. Из-под любого платья. Как покупала их на вырост. Дарья Павловна смотрела на соседку гордо, независимо, снизу вверх. Враги навсегда. С первой минуты, первого взгляда. Им бы в разные сюжеты, под разные переплеты, – век был такой, не оставлял выбора. – Доброе утро, – сказал Кирилл Викентьевич. – Погода нынче прелестная. – Зачем ты с ней разговариваешь? – ненавистно выдавила Дарья Павловна. – Не унижай себя. – Интересно получается! – Соседка выставила ногу, руки уперла в бока. – Я говорю – не унижаюсь, они унижаются!.. И пронзительным, свербящим взвизгом: – Буржуйка! Фря недорезанная! Мало мы вас... Дарья Павловна глядела жадно, с мрачным ликованием: – Мало вы нас... Мало! Раз жива, значит, мало. А у той глаза побелели, подбородок заскакал по груди: – За всё ответишь! За всё!.. Не старые вам порядки. – Старые... – зашлась Дарья Павловна. – Да ты их не нюхала – старые! Ты... Ты рояль сбросила! Ты! – Какую рояль? – опешила та. – С балкона... Во двор... Ты! Ты! – В психушку, в психушку тебя... – визжала соседка. – Не было никакой рояли! – Ты! Ты!.. Они вышли на лестницу, и он начал оправдывать соседей своих. Он всех оправдывал, Кирилл Викентьевич. Иначе не мог. – Они не злые, нет. Они темные, замороченные. Хаос, Даша, хаос... – И слава Богу. Слава Богу. Ты их просвети – всё разнесут. В клочья! В щепки! Камня на камне... Забыл уже? Он застеснялся, сказал через силу: – Им плохо, Даша... – Мне плохо. Мне! – Им тоже. – Они хотели этого! – Не хотели они... Сама знаешь. Потрясла перед ним сухоньким кулачком, брызнула слюной: – На моей могиле ничего не будет расти! Не трудись, не сажай цветочки... Голая земля. Голая! Пропитаю ядом на тысячу лет. Жё детест! Жё детест!.. И пошла вниз по лестнице, изрыгая страшные проклятия, в руках по тяжеленой кошелке: старая карга, кривуля, корёжина, ходячий вопросительный знак. – Ну, Кирилл... Ну, Викентьевич... Не прощу тебе! Что детей завели – на позор, на муки, на унижение... Умирать буду – не прощу! Зимой, в Тимирязевском парке, был кросс на десять километров. Бежали солдаты. В сапогах, ушанках, гимнастерки без ремней. Красные, потные, морозный пар изо рта. И позади всех – очкастый, сутулый, мертвенно бледный парень, давно бездыханный, бежал, откинувшись назад, спиной зависая на подпирающих руках, а позади дружно пыхтели два крепыша, деловито подталкивали в спину, чтобы не портил ротных результатов. А он и остановиться не мог, и упасть замертво; его подгоняла внешняя, бездушная сила, к цели случайной, бессмысленной. И престарелый Кирилл Викентьевич ощутил на своей спине чьи-то настойчиво подталкивающие руки, жаркое дыхание на затылке, – впечатлительным людям вредит богатое воображение… А как он начинал юность свою, Кирилл Викентьевич, как он ее начинал, дай Бог всякому! Легкий характером, живой интересами, для которого читать, что дышать, удивленный и взволнованный теми малостями, что для других пустяк, небрежение, ухмылка вослед. Он вырос в интеллигентной семье с врожденной порядочностью, верой в справедливость, которые пронесли идеалы сквозь смуту, кровь, голод и жестокость. И глаза открытые, сердце доверчивое, безвольную ямочку на подбородке – знак обреченности. Таких только и бить, таких только и гнуть, на шею садиться – только к таким! Сколько их осталось – наивных? Как им выжить – доверчивым? Где они гниют – искренние? «Здравствуй, племя, младое, незнакомое...» В его анкете всё было неверно. Социальное происхождение. Национальность. Место рождения. Имя отца-матери. Звали его не Кирилл, а Карл, не Викентьевич, а Вильгельмович, – лишь фамилию он сохранил, фамилию своей семьи, на которую не поднялась рука. – Вы из каких будете? – спрашивали его. – Не из тех ли? – Нет, нет... – торопился. – Я из мещан. В разговоре можно отказаться, при допросе отпереться, но анкеты... анкеты добивали его своими подвохами, западней, угрозой хилому материальному благополучию. В ящике письменного стола свято хранилась ветхая копия первой анкеты, с которой всё началось, его ответы на их вопросы, и он старательно переписывал с нее в новые опросные листы, сверял до буковки. За веком пара настал век электричества и анкет, а они менялись, изощряясь в хитрых вопросах, не прощая ошибок, одним своим видом вызывая мелкую оскорбительную дрожь. И Кирилл Викентьевич бежал к зятю, знаменитому Игнату Никодимову, большому начальнику по строительной части, поступал по его указке. Он спрашивал, нельзя ли ему... Игнат говорил: «Нельзя». Он спрашивал, не опасно ли будет... Игнат говорил: «Опасно». Он спрашивал, не стоит ли... «Не стоит». И Кирилл Викентьевич вписывал в первую свою анкету новые ответы на новые их вопросы, опасаясь расхождений в мелочах, в досадных мелочах, за которыми не уследишь. В них, в мелочах – наша погибель. Сказал – в который раз – Игнату Никодимову: – Я снова к вам... Я по делу. – По делу? Ну-ну. Какое же у вас дело? – Да она. Всё она. – И одними губами: – Анкета. Еще одна... Никодимов взял ветхую, протертую на сгибах бумагу, проглядел профессионально: – Заполняйте. Как здесь. – Заполним, – согласился Кирилл Викентьевич. – Про деда с бабкой можно опустить. – Опустим. – Про царскую армию убрать. – Уберем.