Живут под крышей люди, преданные суете и поддающиеся ночному страху‚ упорствующие в закоренелой дерзости и в пресыщении рождающие грех. Пресыщение невелико‚ но грех заметен‚ и небесные источники ограничены для них. Алчущим недостает мяса. Горделивым недостает сомнений. Гневливым – покойной мудрости. Нет праведников под крышей‚ Голос не звучит для них с Небес, возможно, они его не слышат. На пятом этаже‚ под крышей, затаился Нюма Трахтенберг. С такой внешностью и фамилией ему бы в вольные степные края с посвистом казачьим‚ храпом лошадиным: вот бы потешились от души! Внешность пропадает без спроса‚ фамилия пропадает‚ тут про него говорят: «Этот русский...» Прошел слух, будто «эти русские» привезли несчитанные богатства‚ редчайшие сокровища‚ ковры-иконы‚ серебро с эмалями‚ которые отдавали задешево‚ и суматошный Ицик – «Куплю всё и продам всё» – первым заявился к Нюме. Что же оказалось? Нюма Трахтенберг узнал перед отъездом от знатока: чтобы купленное поле стало твоим, следует обойти его после уплаты денег. Чтобы страна стала твоей‚ следует пройти ее из конца в конец, взирая не по взгляду глаз‚ внимая не по слуху ушей. Авраам прошел по земле Ханаан в завязи добрых умыслов‚ так поступит и Нюма. Он привез в багаже резиновые сапоги: шагать в любую погоду по горам-долинам. Привез берестяное лукошко: набрать заодно грибов. Не забыл и палатку: спать в походах. Брезента кусок от сырости. Компас и переносной примус. Топорик – рубить лапник. Фонарь с набором батареек. – Там есть грибы? – спросил таможенник. – Там есть всё‚ – ответил Нюма. – Видел я на карте эту страну‚ – сказал другой таможенник. – Номер один‚ даже название не умещается. Какие уж грибы... И не пропустил нож-тесак‚ с которым Нюма собирался ходить на зверя. Был перелет: Всевышний колеблет судьбы человеческие. Была незнакомая страна: в длину пять часов езды‚ в ширину час. Страна‚ которую не приметишь на картах рядом с громадой прежнего места жительства. – В том краю, откуда я приехал, отправлялись в эвакуацию за тысячи миль. Здесь до Ташкента два с половиной километра. В декабре-январе‚ после обильных дождей‚ «эти русские» собирают грибы по окрестным лесам‚ карабкаясь по склонам гор‚ обдирая в кровь руки с ногами. В декабре-январе вылезают из земли маслята – напоминанием о могучих белых красавцах‚ о бравых подосиновиках‚ что вставали по росе в нахлобученных колпаках‚ о нежных подберезовиках‚ обреченных на скорое пожрание червями‚ участью своей подтверждая беспокойство бабушки Хаи: «Не будь сладким‚ Нюмеле, не то проглотят...» После хорошего дождя маслята прорастают во множестве; их солят и маринуют‚ потребляя на закуску‚ – чего же не хватает Нюме Трахтенбергу? Нюме не хватает реки‚ обилия полноводных струй‚ однако ему разъясняют: «Реки нет намеренно‚ чтобы не сказал в сердце своем: схожу в Иерусалим‚ окунусь в текучие воды‚ поклонюсь заодно святым местам». Нюма уточняет: «Чтобы взойти в город с единой целью?» – «Совершенно верно. С какой целью взошел ты‚ Биньямин?» Монастырь с тяжелыми крепостными стенами. Узловатые масличные деревья на вскопанной рыжеватой земле. Минарет с изумрудным – в ночи – браслетом‚ пробуждая неутолимым призывом. Пошумливает шоссе ленивым морским прибоем, пальма отмахивает вознесенными листьями в неспешном шуршании, петух подает сигналы из арабской деревни, нездешние волны рассылают по округе: «Валенки‚ валенки‚ да не подшиты стареньки...» Всё-то они врут, карты и атласы. Всё-то они врут. Вот Нюма проехал по земле‚ вот он прошел по горам с впадины на косогор‚ обходя валуны с проклюнувшимися на них цикламенами‚ посидел в тени у капельного источника‚ попил водицы‚ скопившейся в выемке‚ размял в ладонях плод хлебного дерева‚ углядел орла в вышине‚ ящерку на камне‚ послушал весомую тишину‚ что наполняет просторы его пребывания‚ и явилось ему понимание‚ одним из первых: бесполезны пространства‚ которые не охватить. Человеку нужны расстояния‚ которые можно обойти пешком. Которые хочется обойти пешком. Неисчислимость – наша утеха… …обладание бесконечным. По окончании исчислимого подстерегает скука. – Что вас огорчает? – Проклятие привыкания. Это меня не огорчает. Это убивает. Где прежний холодок‚ озноб с восторгом? Город вокруг – заложником у Неба. Странники стекаются на его призыв от Иерихона‚ Шхема‚ Хеврона, посланцами встревоженного разума. Облаченные в белые одежды‚ с арфами в руках‚ они бродят по городу и бредят посреди улиц, утешители‚ обличители и наставники‚ призванные во спасение на великую службу‚ – голоса свыше нашептывают им послания‚ которые следует огласить. Каждый десятый Машиах бен Йосеф. Каждый двадцатый – Машиах бен Давид. Даже ослы в округе примеривают въезд с Масличной горы‚ переступая через пальмовые ветви. Белые‚ конечно‚ ослы‚ не всякие. Тем обиднее привыкание. Тем оно обиднее. Гудит сирена к наступлению заключительного дня недели. «Шабат шалом», – приветствуют субботние евреи, меховой штраймл на голове, атласная капота на плечах, черные чулки на ногах; из каких веков явились они, живущие вне времени и пространства? «Шабат шалом», – ответить негромко, затерявшись в обуженных просторах пребывания. Порой Нюму призывают в армию, облачают в непомерные штаны‚ дают в руки «Узи»‚ и он стоит в оцеплении‚ охраняет ворота на базу‚ раскладывает еду на столах и моет посуду – кухонный мужик Нюма Трахтенберг‚ который тянет солдатскую лямку. Ночью‚ в горах‚ автомат тяжелит плечо. Ржавая луна всплывает из-за укрытия‚ пугающе великолепная. Трубят ишаки от бедуинских шатров. Шакалы пробегают с ленцой. Нюма служит старательно, с охотой, в свободные часы лежит в душной палатке, ноги просыхают на ветерке от тесноты башмаков. На соседнем матраце непробудно спит Зяма-солдат, умаявшись на армейской службе, которого Нюма изводит вопросами: «Способны ли мы отличить наказание от награды?» Зяма бурчит в дреме: «Малый, затихни…» Нюма не затихает: «Не то гостем пройдем по земле‚ захожим гостем», и озлобившийся сосед, измученный работой чужого ума, вопит: «Мужик! Сбегал бы ты в атаку! Чтоб на раз кончили…» Нюма на него не обижается, незлобив и податлив в окружении крохотных приятностей. Однажды он попал на стариковский сбор, где бурлил и подскакивал крышкой на закипающем чайнике шумный активист‚ который провел прежнее существование посреди отчетов-заседаний‚ прений-одобрений‚ накопленных поколениями буйных бездельников. «Экологически чистая душа идиота»‚ – определил бы Боря Кугель. «Гройсе гурништ»‚ – определила бы бабушка Хая‚ что в переводе с полузабытого могло бы означать «большое ничтожество»‚ однако «большое» к нему неприменимо‚ «большое» предполагает удаль‚ широту‚ размах; точнее ему подходит – неуёмное. По окончании вечера активист возгласил: «Намечается мероприятие. Для одиноких выходцев»‚ и Нюма затвердил эти слова. «Биньямин»‚ – окликают на работе. Мимоходом. Просто так. Но Биньямин – он же любимец Всевышнего. Его потомки превозмогали силы зла и отвращали пагубные повеления. «Я не Биньямин‚ – отвечает. – До Биньямина надо еще дорасти. Я Нюма‚ одинокий выходец». Туча обвисает над городом‚ зацепившись за возвышения‚ моросью омывает камень и неторопливо отчаливает наподобие океанского лайнера. Пыль со стен каплями проливается наземь‚ просачиваясь в глубины почвы‚ чтобы зажить заново заботами земли. Ночь облегает тьмой. Луна на уходе бронзовой чашей‚ пятна по бронзе‚ что по стариковской коже. Луна всё ниже‚ бронза всё тусклее. В доме напротив тоненько пиликает будильник, пробуждая кого-то, а Нюма еще не пробился в сновидения, зависнув между полом и потолком, голова на подушке‚ наушники на голове. Ночная программа: позвони и выскажись. Он бы и позвонил‚ он бы выговорился‚ но как? – с невозможным акцентом и постыдными его ошибками. Нюма слушает с провалами‚ задремывая и вновь пробуждаясь‚ а ему нашептывают под музыку: «Не спрашивайте меня. Не спрашивайте‚ почему не пою для вас. Осталась позади любовь. Привязанности. Пути обхоженные. Даже песни застолья‚ хмельные, задушевные – они позади...» Нюму удивили здешние жители, которые поют громко и часто. Причины не вполне ясны‚ и дотошный исследователь мог бы заинтересоваться подобной темой. Про птиц‚ к примеру‚ всё известно: кто поет в клетке‚ кто молчит на воле‚ с людьми тоже можно разобраться. Сон ушел. На часах ночь. Ветер надувает комнату к полету. А в наушниках новый голос. Прорывающийся с натугой через неподатливый язык. «Там‚ в Африке‚ я полагал‚ что Машиах будет чернокожим. Каким же ему еще быть? Но вот я увидел белых людей, целая страна белых людей‚ и я решил: Машиах будет‚ наверное‚ белокожим. Скажу теперь так: белый или черный, пусть скорее придет. Пусть придет Избавитель...» На исходе ночи глушит его дремотная усталость… …и Нюма засыпает с улыбкой на губах, которой не продержаться до рассвета. Спит Нюма на краю Средиземноморья, посреди неспокойного земного взгорья, в окружении олив, смоковниц, виноградных лоз, и на цыпочках подступают к изголовью сны-утешители, как заманивают в затерянные лесные озера, утягивая замечтавшегося странника в бездонность их глубин. Сны долгие. Видения легкие. Улыбки – мёдом по губам. Причудится – призрачным обманом – петушиный призыв по-английски: «Кок-а-дудль-ду!..», словно проснулся на Темзе, в окрестностях Оксфорда. Или призыв по-итальянски: «Чики-ричи, чики-ричи!..», – открыть глаза поутру в Умбрии или Тоскане, посреди сада орехового, сада гранатового. А то и по-японски: «Кокэ-кок-ко, кокэ-кок-ко!..», – углядеть заснеженную Фудзияму, миру раскрыться нараспашку. «О, проснись, проснись! Стань товарищем моим, спящий мотылек!» Спит Нюма с наушниками на голове, а по шоссе катит маршрутное такси. Шофер, бандитская рожа‚ остролицый и горбоносый‚ крючком провисший над рулем‚ гонит машину на недозволенной скорости, как спасается от погони. Притулился в машине тихий старик с устойчивым запахом немытого тела‚ две девчушки с подведенными глазками‚ пожилая степенная пара и неразличимый во мраке Боря Кугель. Они ввинчиваются по горной дороге, Бейт-Меир‚ Абу-Гош‚ Мевасерет Цион, а певица тревожит по радио среди Иудейских гор: «Элогим шели‚ Элога‚ зеленоглазый мой...» Боря возвращается из Тель-Авива‚ со встречи тягостной, невеселой. Приехал Витя. Друг детства. И утянул за собой в обжитую их молодость. Учились вместе. Гуляли вместе. Ревновали девушку Машу от неразделенности чувств. Маша досталась счастливчику Вите‚ и Боря вздыхает порой на излёте лет: колодец влечений не вычерпать. Вышли к морю‚ сели на лавочку‚ притихли. Солнце‚ утомившееся к закату‚ волны без счета‚ кипение у берега‚ облака до пенных гребешков‚ подступание зыбких сумерек. И оттуда‚ из низких облаков‚ вывалилось чудище‚ провисло над морем‚ над волнами‚ над Борей с Витей‚ почти недвижное пошло на посадку. Обвальный рёв моторов. Дома‚ просевшие от испуга. Мрак‚ надвигающийся неумолимо. И счастливчик Витя заплакал‚ как пробило запруду, – Боря не стал его утешать. Боря Кугель никого не утешает‚ ожидая терпеливо‚ пока выговорятся ему в жилетку. И ему выговариваются до конца. «Если у человека болит сердце‚ – говорит Боря‚ – он идет к врачу. Болит душа – торопится ко мне. Я – приемный покой неутоленных и отчаявшихся». Отплакавшись‚ Витя проговорил: – Боря‚ Маша больна. Маша уходит‚ Боря. Гоню мысли от себя‚ пудовые камни... Помолись за Машу, Боря, пусть научат тебя. Там‚ в обитании твоем‚ ближе к Небесам... Верующие взывают к Создателю, плачут-умоляют, неверующие просят, конфузятся. «У тебя какие отношения с Небесами?» – у Бори выпытывает Боря. «Отдаленные», – отвечает. «Заведи – не помешает». Боря вкручивается в спирали Иудейских гор и вспоминает златокудрую Машу, глаза-малахит. Боря ввинчивается в небо‚ которое становится ближе‚ слезы льёт в темноте. А певица бередит во мраке‚ разливая по машине хмельной дурман: «Дай же Ты всем понемногу и не забудь про меня...» Назавтра выходит из подъезда диковинный старец на тощих журавлиных ногах, шагает напрямик к синагоге. Возле нее стоит Лёва Блюм‚ молча‚ одним взглядом зазывает на молитву мужчин старше тринадцати лет. Броня Блюм‚ жена Лёвы‚ знакомая ему до крайней складочки за ухом, смотрит из окна на мужа. Лёва стареет на ее глазах‚ плешивеет‚ морщины прокладывают по лицу траншеи‚ пытаясь от кого-то оборониться. Строгий переросток‚ убогий разумом‚ который не удался для этого мира или мир не удался для него, взглядывает на Лёву раскосыми глазами. – Ты‚ – говорит переросток. – Как ты живешь? Насыщенно или не очень? Я живу насыщенно... Женщина‚ состарившаяся преждевременно, выносит из подъезда миски с едой; кошки сбегаются от помоек‚ много кошек, она их кормит с малых своих доходов‚ они ей признательны. Три девчушки, три толстоножки скачут вприпрыжку за удачей, схоронившейся за поворотом. «Готовьте себя к старости‚ – сказал бы вдогон Лёва. – Спасибо скажете».– «Молитесь за старость свою‚ – сказала бы Броня. – Чтобы глаза видели‚ ноги ходили‚ рот пищу принимал». Но Лёва молчит. Броня за окном молчит тоже. За углом размещается школа. Ученики выступают сонной походкой‚ за спиной обвисают ранцы‚ в которых запрятаны невостребованные знания‚ а на перемене побегут в лавочку за резиновыми сладостями‚ не дожевав мамин бутерброд. – Что ж ты бросаешь его? – огорчится Лёва. – Доешь потом. А ему ответят: – У меня еще есть. Дети не знают голода‚ и для Лёвы неразрешимый вопрос: хорошо оно или плохо‚ когда не дано его испытать. Неподалеку встает Мордехай Шимони‚ зазывая взглядом в соседнюю синагогу. Он стар и грузен. Ноги не держат‚ руки не поспевают за глазами‚ легкие не допросятся воздуха. Порой ему кажется: там‚ наверху‚ не принимают молитвы Мордехая Шимони, возвращают обратно на осмысление и доработку. Порой кажется Лёве Блюму. – Научите меня‚ – говорит Боря по-русски‚ но Лёва его понимает и пропускает внутрь. Боря оказывается десятым в синагоге. Боря Кугель заполняет миньян, девять стариков и он‚ и молитва начинается. «Пусть возблагодарят Тебя‚ Господи‚ все сотворенные Тобой...» – Я же ничего не знаю‚ – думает Боря. – Но без меня не обойтись. Стареет тело, утихают порывы плоти… …молодеют сны к стыду и изумлению Бори Кугеля, ибо не утихает инстинкт сохранения вида.