Скроил картузы размером с авоську. Нашил козырьки на лифчики. Настрочил кепки из розового батиста взамен бюстгальтеров: и там, и там клинья. Мужчины – они такие путаники. У Талалая была дочка. Он ее любил. Она смешала мясное с молочным. Он ее простил. Старик Талалай был хил телом и силен духом. Беспощаден к себе и лучист к другим. Он не был Богом, старик Талалай, чтобы указывать и карать, говорил мало и коротко, не отрываясь от Талмуда. На улице пели: «Не надо мне нарядов‚ не надо мне колец‚ лишь с господином приставом пойду я под венец...»‚ а Талалай перелистывал страницу. На улице пели: «И от Москвы до британских морей Красная армия всех сильней...»‚ а он перелистывал другую. Бог даровал Талалаю долгую старость‚ и он начитался всласть. Дожил на едином дыхании до девяноста семи невозможных лет, ушел без болезни, не мучаясь, просто остановилось сердце, кончился завод. Теперешние так не умирают. Его похоронили на лобастой горе, мужчины читали кадиш и «Эль мале рахамим…», распорядитель похорон – работа тягостная‚ при слезах – держал в руке телефон. Он переговаривался с кем-то по ходу дела, возможно, докладывал Господу, что пора готовить оркестр и открывать ворота. Талалай заслужил. Бога не находят и Бога не теряют. С Богом рождаются. Похоронив отца, Фрида отсидела траурные дни, а к ней приходили знакомые, отвлекали от тягостных мыслей. – Известно ли вам, – сказала интеллигентная Хана, – как проверять сельдь в магазине? И прочитала в газете: – «При покупке сельди загляните в ее глаза. Если глаза красные, значит, она свежая». – Загляните сельди в глаза, – повторила Фрида. – Если глаза красные, может, она плакала перед смертью? Слезу пустила на ворот. А со снимка взглядывает небритый Абарбарчук, дюжий и ражий, с таким выдающимся носом, словно это не фото – барельеф, и утешить не в силах. По вечерам Фрида выходит из дома. Поскучать на лавочке возле подъезда. Иногда она отбрасывает две тени: свою и Абарбарчука. Радостью хочется поделиться с каждым… …страдание – оно неделимо, способное привести к очищению или к одичанию с озлоблением. – В какой картине хотел бы схорониться, перешагнув через раму? Не торопись с ответом, назад не вышагнешь. Перебираешь гравюры с литографиями, пастель, акварель и масло, не вписываясь в иные пейзажи, не приживаясь в ином колере, измучившись, взмолишься среди ночи: – В фотографию можно? – Можно и в фотографию. Туда! Непременно туда! В издавна обжитое, девять на двенадцать! Где обнаженные руки. Туго обтягивающий сарафан. Девичьи припухлости плеч и выступающие ключицы. Откуда она высматривает строго, испытующе, как ждет от тебя чего-то, чего-то добивается. Встать рядом, пробившись через глянец, руку положить на плечо, вздохнуть успокоено. «Чтобы ни один не жил дольше другого. Не захотел, даже если бы смог. Не смог, даже если бы захотел». Улыбка ее, подобие вымученной улыбки: – Не вычерпала тебя, муж мой, лет не достало. Не вычерпал ты меня. У нас хорошие воспоминания, береги их… Вечером приехали из больницы, вошли в опустевшую квартиру. – Хочу быть один, – и сыновья ушли. Один. Без Тамары. Без ее долготерпения, утешения и веры. «Уложи горе под подушку. Переночуй с ним, и станет привычней...» Не стало. Сон свалил к ночи, но под утро, часу в седьмом встал на пороге Шауль из соседнего дома: – Почитайте… Рав Йосеф Дов Соловейчик, «От отрицания к утверждению». Сидел. Клонил голову. Переворачивал страницы. «Еврейский Закон не одобряет молчаливого безразличия к мертвому. Он хочет услышать крик отчаяния, увидеть горячие слезы… Скорбеть, испытывать чувство великой утраты – очищающее переживание. Напоминает гордому, суетному, себялюбивому о пугающем факте, который хотелось бы забыть…» Тихо в комнате. Глухо на улице. В мире глухо. «Человеческая реакция на смерть – стон боли и ужаса. Потерпев поражение от рук смерти, человек впадает в черное отчаяние. Он побежден, его молитвы отвергнуты, он заброшен, одинок, начинает сомневаться в смысле собственного существования…» Не ел, не пил. Читал дальше. «Когда скорбящий произносит кадиш – поминальную молитву: ”Да возвеличится и освятится великое Имя Твое”, он провозглашает примерно следующее: конец жизни хоть и уродлив, страшна могила, мы не сдаемся, мы продолжим дело наших предков… Жизнь приобретает вневременную ценность, если мы участвуем в передаче традиции». Закрыл книгу. Пообещал вослед: – Теперь я за бабушку. Потом были похороны… Она ушла в те времена‚ когда машины еще покрывали чехлами‚ защищая от солнца. Ушла и унесла с собой теплоту души настежь‚ а без нее – верная тому примета – не стало и мелковатых ящериц‚ которые не переводились в доме‚ прошмыгивали деловито под ногой‚ забирались под подушки. Скажут тебе: – Всевышний насылает бедствие, чтобы увеличить награду в грядущем мире. Скажешь в ответ: – Свобода выбора‚ есть она у меня или нет? – Есть у тебя‚ как ей не быть? – Верните ее, ушедшую. А награду в том мире сократите. Скажут на это: – Да ты‚ брат‚ кощун… На вершине горы‚ на обширной ее ладони, как подняли к глазам для внимательного рассмотрения. Узкий проход привычной тропкой, в глубины каменных наслоений. Шуршит целлофан от усохших букетов. Ржавеют стаканчики поминальных свечей. Буреет пыль на плитах. Провожать надо тихо. И уходить тихо. Лежать в общем ряду, отработав свое. Тишина подступает после ухода, незачем ее нарушать.