— Зверь там… — Нет еще. — Ты же знаешь… его возвращение… предсказано… Ветер уносил части фраз. Ивана ничего не понимала. Но уловила главное: «Зверь…» Как в ее сне. Выждав несколько минут, она решилась выйти. Снаружи ее встретил только холод, и ночные звуки, словно застывшие в этом холоде, звонко отдавались у нее в голове. Она крадучись обогнула палатку и взглянула на заднюю стенку (на то место, откуда до нее донеслись шепотки людей, обсуждавших свою тайну). Никого. Насколько ей помнилось, в их голосах явственно звучал страх… Das Biest… О ком же они говорили? О библейском звере?[30] О каком-то старинном поверье? Или… об убийце Самуэля? Внезапно Ивана обернулась: ей почудилось чье-то присутствие у себя за спиной. Но тщетно она всматривалась в темноту — там никого не было. И тогда, словно по велению какой-то неведомой силы, она встала на одно колено и приложила ладонь к земле. Зверь был там, в недрах. Ивана поднялась, растерла плечи и свирепо потрясла головой. Что ж это такое — она провела здесь всего-то три дня и уже наполовину свихнулась! Девушка скользнула ко входу в палатку, как вдруг ее внимание привлекла странная процессия. Через лагерь двигалась вереница женщин, одетых точно так же, как днем на винограднике, — в черные платьях, фартуках и белых чепцах. Они несли в руках стопки такой же одежды — выстиранной и выглаженной для завтрашней работы. Все они направлялись к санитарным блокам, чтобы оставить ее в большом плетеном коробе с крышкой, специально предусмотренном для этой цели. Ивана прошла в палатку и еще несколько минут понаблюдала за ними в щель полога. Эти ночные посетительницы лагеря не просто доставляли сюда одежду — они символизировали особое восприятие мира, чистоту нового дня, красоту предстоящего труда. Невинные существа, воодушевляемые только идеей Добра. Но вправду ли невинные? Какой-то внутренний голос шепнул Иване: «Да услышит тебя Господь…» 15 Ньеман не пошел ужинать. И почувствовал от этого тайное легкое удовлетворение. Каждая пропущенная трапеза, каждая скромная победа в области диеты преисполняла его какой-то дурацкой гордостью. С возрастом он начал полнеть и расценивал это как личное оскорбление. Ему ужасно хотелось подражать садху[31], которые довольствовались чашкой риса раз в день. Эдакий стоик, отвергающий искушение жратвой. Увы, к сожалению… Зазвонил мобильник, это была Деснос: — Мы ждем вас внизу. Ага, значит, она собрала свою команду. Ньеман встал с кровати, стараясь не смотреть на пожелтевшие обои своего двенадцатиметрового номера, чьим узорам в стиле Жуи[32] грозил скорый бесславный конец. На церемонии открытия OCCS [33] префект ему сказал: «Счастливчик, вы теперь сможете путешествовать по всей Франции!» И вот пожалуйста: единственное путешествие, какое сейчас выпало на его долю, — это посещение местного морга. Гастрономические утехи ограничивались сэндвичами, съеденными наспех в машине. А что касается очарования провинциальных городков, то оно заключалось в гнусных гостиничных номерах и трупах, обнаруженных в какой-нибудь канаве. Честно говоря, Ньемана это вполне устраивало: его интересовали только Зло и Смерть. Остальное он предоставлял обычным людям, предпочитавшим жизнь и старавшимся забыть о смерти. То есть тем, кого он защищал, хотя в реальности плохо переносил их общество. В ресторанном зале его ожидали несколько жандармов. Молодчики, выряженные в стеганые куртки цвета морской волны, стояли посреди зала с пожухшими стенами, освещенного маленькими лампочками под восково-желтыми абажурами и увешанного мушкетами семнадцатого века… Стефани представила ему каждого из этих служивых, но их имена звучали так затейливо, что запомнить их все равно было невозможно. Двое из них явно принадлежали к высшей весовой категории. Двое других то ли недавно закончили свое обучение, то ли недавно его начали. Еще один выглядел готовым пенсионером. И только шестой показался ему годным к службе — усатый служака лет сорока, стандартных габаритов. — Садитесь, — скомандовал Ньеман так, словно выкрикнул «вольно!». Жандармы скинули куртки и подтащили стулья к самому большому столу. — Первым делом нам нужны эксперты, — объявил майор. — Они приедут завтра утром. — Прекрасно. Пускай обследуют каждый сантиметр часовни. — Но… — Но что? — Вы же ее видели, как и я. Она была расчищена, осмотрена, и по ней ходили. Я не знаю, что еще там можно… — Деснос, я тебе уже говорил: перестань давать ответы, прежде чем задать вопрос. Мне нужны отпечатки пальцев, образцы пород камня, слепки. То есть все, чем я смогу озадачить лабораторию в Страсбурге! Возможно, эти анализы что-нибудь и дадут. Стефани сделала запись в блокноте. Жандармы исподтишка переглядывались. — Второе: обследование ближнего пространства. — Что значит «ближнего»? — спросил усатый жандарм. — Часовни. Мы должны учитывать гипотезу, что этот «несчастный случай» на самом деле убийство, вызванное специально обрушенными подмостками. Вытаращенные глаза, уставившиеся на него, ровно ничего ему не говорили: скептицизм явно был общим. — Одно из двух: преступник либо кто-то из Посланников, либо посторонний — сезонник, местный житель… В любом случае ему пришлось добираться до часовни тем или иным способом — пешком, на велосипеде, в машине, на мотоцикле… Поручаю вам опросить здешних фермеров — тех, кто живет у дороги, тех, кто ездил по департаментскому шоссе в этом временно́м промежутке. Возможно, кто-то из них что-нибудь видел. — Но мы уже проделали эту работу, — обиженно заметила Стефани. — Значит, придется повторить. Ваш отчет пока еще тоньше, чем моя налоговая декларация. Эти последние слова были встречены ледяным молчанием. Теперь Ньеман ощущал вокруг себя не робость, а скорее зарождавшуюся враждебность. Но ему было плевать на это. — И третье: я хочу, чтобы вы всерьез занялись сезонниками. Их анкетными данными, гражданством, наличием судимости и так далее. — Это значит отнестись к ним как к преступникам. — Нет, это значит проявить здравомыслие. Мне тут твердят, что анабаптисты против насилия, что у них не могло быть никаких поводов для убийства. Ладно, предположим. Тогда кто остается? Самые близкие к этому месту — сезонники, которые ночуют меньше чем в пятистах метрах от часовни. Значит, стоит покопаться и в этом. Усатый задал уточняющий вопрос: — Мы должны допросить всех без исключения? — Именно так. Проверить и перепроверить их алиби. Потребовать от кооператива их рабочие карточки. Жандармы ерзали на своих стульях. Деснос откашлялась. — В чем дело? — осведомился Ньеман. — Это будет трудновато — ведь такая операция рискует затянуть сбор винограда. — Ага, вот спасибо, что напомнили. Я хочу сразу расставить все точки над «и»: погиб человек, это не шутки. И я больше не желаю слышать эти причитания о сборе винограда. Наше расследование важнее всего. Один из пары толстяков рискнул взять слово. Как ни странно, он говорил без всякого вогезского акцента: — Предположим, что кто-то из сезонников вызвал разрушения в часовне, но с какой целью? Чтобы убить Самуэля? А зачем? — Давайте сперва отработаем мои версии и посмотрим, что будет в сухом остатке, — отрезал Ньеман и, прижав к ладони большой палец, растопырил четыре остальных. Четвертый означал следующее распоряжение. — Потрясите также строителей, пока они тут. О них мы еще не говорили, но на самом деле им было легче всего разрушить леса. Деснос хотела возразить, что этих людей тоже опросили — и Ньеману это известно, — но воздержалась. — А вот пятый этап — самый сложный… И он понизил голос, словно хотел донести до них свою идею как можно деликатнее: — Нужно вернуться к тому камню во рту и расспросить Посланников. — Но я вам уже сказала… — Что они не подписывают свидетельства? Хорошо, тогда убедите их, что это простой разговор. — Они не будут говорить. Да им и нечего сказать. Мы уже… — Повидайте близких друзей Самуэля. Я признаю, что все они одним миром мазаны, но все равно у каждого из них должны быть какие-то личные особенности. И еще: я хочу получше разузнать, что собой представлял пострадавший. — Умерший, — поправила Деснос.