— А тебя? — Рашель. Голос женщины, чистый, слегка насмешливый, напоминал журчание узенького, но непокорного ручейка, струящегося в лесу между камнями и мхами. — А мне можно свернуть сигаретку? Ивана уже заметила, что Рашель курит самокрутку. Та порылась в кармане фартука и извлекла оттуда листочек папиросной бумаги и табак-самосад в полотняном мешочке. — Что это за табак? — Эльзасский. Его здесь выращивают. — Правда? Рашель улыбнулась, словно положила штришок краски на белый лист. — Мы же тут живем наособицу. Ивана в несколько секунд свернула самокрутку; табак был светлый, шелковистый, похожий на саму Рашель. Она закурила и несколько минут сидела молча, подставляя лицо ветру. Это был какой-то особенный миг: она наслаждалась приятной вечерней прохладой, но главное — радовалась своей удаче. Проникнув в окружение анабаптистов и познакомившись с этой открытой женщиной, что пожирала ее глазами, она сделала гигантский шаг к раскрытию тайны. — Удивляюсь, как это они тебя наняли всего на несколько дней, — заметила Рашель. — Люди, которые меня принимали, показались мне очень доброжелательными. Я им объяснила свое положение. — А какое у тебя положение? Ивана затянулась сигаретой, прежде чем соврать: — Ни работы, ни жилья, ни башлей. Рашель сочувственно закивала, распрямилась, выгнула спину и откинула назад свою круглую головку с густыми волосами, забранными под чепчик. Потом схватила Ивану за левую руку, ту, в которой не было сигареты. Ивана вздрогнула: Рашель нарушила закон Обители — никаких физических контактов с «мирянами». — Судя по твоим пальцам, у тебя маловато опыта, верно? — Вообще никакого! — призналась Ивана. — Тем более здорово, что они меня наняли. — Вот и еще одно благое деяние в наш актив! — Да, вы не боитесь безнадежных случаев! Они дружно прыснули со смеху, и Ивана поняла еще одно: когда Рашель смеялась, она словно раскрывала некую тайну. Ее лицо вспыхивало, утрачивая тяжкую серьезность. А смех обнажал белоснежные зубы, чуточку выступающие вперед, что и объясняло слегка выпяченные губы. — Я прямо не знала, куда мне податься, — продолжала Ивана еще более унылым тоном, увлекшись собственной выдумкой. — Пробовала найти работу в кафешках своего квартала, но им обслуга не требовалась. Вот я и решила попытать счастья здесь. — Но почему в этой сельской местности? Ты выглядишь скорее как городская девушка. — А я и есть городская, родилась в Париже. Но для приезда сюда у меня была причина… личная причина. — Какая же? Ивана сделала вид, что колеблется. Но Рашель слегка подтолкнула ее локтем. Судя по всему, она и впрямь не боялась касаться этой пришелицы из внешнего мира. — Парень… — шепнула славянка, прижав палец к губам. Рашель снова улыбнулась, но на этот раз как-то смущенно. Видимо, Ивана зашла слишком далеко. Обе умолкли и продолжали курить, сидя рядышком; остальные уже потеряли к ним интерес. Иваной завладела какая-то томительная усталость, ей вдруг захотелось положить голову на плечо своей соседки и покемарить. Впервые она потеряла бдительность. Прежде, даже притворяясь любезной, она была воплощением внимания и недоверия. — Тебе скоро выходить, — шепнула Рашель. Ивана вздрогнула: оказывается, она и впрямь задремала, прижавшись к своей новой подруге. Девушка внимательно посмотрела на анабаптистку. Странное дело: за несколько минут Рашель удалось усыпить ее бдительность. Такое обаяние было почти… опасным. — А вы сами где ночуете? — спросила она, протирая глаза. — Южнее, в Диоцезе. — Значит, вы сделали крюк, чтобы меня подвезти? — Мы всегда рады оказать услугу, ты разве не заметила? Ивану больше всего удивило, что никто из Посланников не постучал в кабину шофера с просьбой доставить ее на место. В ночной тьме замаячили огни лагеря сезонников. — Увидимся завтра, — тихо сказала Рашель. — Спасибо, что подвезли. В ответ анабаптистка сжала ее руку. — А я думала, вам запрещено прикасаться к мирянам. — Есть правила, и есть исключения. В такую минуту чувство симпатии, доверия позволяет и нарушить закон. Эти слова смутили Ивану. Но еще больше ее смутило это лицо — невинное, простодушное — и трогающее душу. Сквозь выражение твердости на нем проступило что-то чистое, искреннее, выражавшее душевную незащищенность. 9 Часовня Святого Амвросия стояла на взгорке, примерно в километре к северо-востоку от Обители. Грунтовая дорога вела к зданию, которое выглядело в ночной тьме как черное пятно на темной ткани. Или наоборот. Словом, темное на темном. Этот мрачный уголок навевал Ньеману множество воспоминаний. После стольких лет велосипедные прогулки на пару с братом все еще были живы в его памяти, въевшиеся в нее, как мелкие осколки стекла в кожу. Их торопливые возвращения домой до наступления темноты — часа ночных чудовищ, наводящего жуть. Мальчишки изо всех сил жали на педали, со смесью возбуждения и страха. Тогда он еще не знал, что настоящая опасность находится рядом с ним. Его братишка-шизофреник очень скоро проявил свою истинную натуру. — Все в порядке? Видимо, Деснос почувствовала, что у Ньемана упало настроение. — В порядке, — ответил он, стараясь говорить спокойно, и вышел из машины. Часовня, обращенная фасадом к востоку, имела метров тридцать в длину; как и большинство местных церквей, она была сложена из вогезского песчаника. Ни колокольни, ни витражей. Ее можно было принять за обыкновенную ферму, если бы не два контрфорса той же высоты, что и трансепт[16], придававших зданию форму приземистого креста. Ньеман посмотрел наверх. Даже сейчас, ночью, можно было убедиться в плачевном состоянии кровли. Ничего удивительного, что она рухнула, убив человека. Он обошел вокруг здания и констатировал, что никаких мер предосторожности не было принято: ни лент ограждения, ни печатей на двери. Но все же предпочел смолчать: сегодня он уже и без того достаточно ворчал. Впрочем, ничто не говорило о том, что здесь имело место преступление. Во всяком случае, пока не говорило. Внутри не оказалось никаких предметов культа, если не считать каменного алтаря. Все пространство часовни занимали два ряда высоченных лесов, между которыми был оставлен узкий проход. Слева они заканчивались примерно в метре от потолка и были затянуты пленкой. Зато справа, напротив, такие же леса подпирали остатки кровли, которая частично обрушилась; там зияла огромная дыра, в которой виднелось небо. Ньеман сделал несколько шагов. Теперь ему полегчало. Эта часовенка тронула его. Ее простота и картина разорения чем-то соответствовали его представлениям о христианском культе. В его глазах вера в Христа ассоциировалась в первую очередь со скромностью и великодушием. Не так уж далеко от кредо анабаптистов. В часовне явно прибирали: он не увидел никаких обломков и мусора. — А где фрагменты кровли? — спросил он. — Наверно, их сложили в надежном месте. — В надежном месте? Деснос не ответила. Ньеман поднял глаза. Фрески, оставшиеся нетронутыми (он уже знал, что они относились к восемнадцатому веку), выглядели довольно убого; на одной фигурировал святой Христофор, несущий на криво написанном плече младенца Иисуса, изображенного ничуть не лучше. Дальше стоял святой Себастьян, утыканный стрелами; при этом ни его поза, ни лицо не выражали никакого страдания, — казалось, мученику глубоко наплевать на все это. Прочие изображения, видимые между алюминиевыми подпорками, казались окутанными какой-то белесой дымкой. — Эти фрески не имеют особой художественной ценности, — подтвердила Стефани. — Их писали наспех, во время реконструкции часовни в тысяча семьсот двадцать первом году, а потом грянула Революция, религиозные обряды были запрещены, и в течение последующего века часовня служила местным крестьянам стойлом для скота. Ньеман еще раз оглядел брешь в своде. Ее края держались на металлических стойках, между которыми был натянут пластик, чтобы защитить внутреннее пространство от дождя. Ньеман подумал об экспертах, которые все никак не приезжали: интересно, на чем они будут основывать свой анализ «несчастного случая»? — Разрушенная фреска представляла собой Рождество Господне и проповедь птицам[17]. Я покажу вам фотографии. — Я их уже видел. В глубине часовни, на куполе над хорами, был изображен Христос, вершивший Страшный суд. Вокруг него сидели Святая Дева, апостолы и несколько мучеников. По правую руку Христа архангел Михаил взвешивал на весах души умерших… Ньеман внимательно осмотрел дыры в стенах, где прежде, видимо, были витражи. Сейчас проемы тоже прикрывала прозрачная пленка, натянутая на рамы. — Вам известно, что было изображено на этих витражах?