— Я никогда не бросаю слов на ветер. Якоб обернулся к Стефани Деснос: — Весьма прискорбно. Мы все уладили, чтобы возобновить работы, и уже хотели начинать… Ньеман тронул его за плечо и наградил лицемерной улыбкой: — Забудьте о своих проектах, Якоб. И благодарите Небо, что я не опечатал всю вашу Обитель. Красное лицо Якоба сменило цвет на свекольно-багровый. — Не богохульствуйте, майор, прошу вас. Мы сделаем все возможное, чтобы помочь правосудию, но взамен я вас попрошу не останавливать сбор винограда. У нас осталось всего… — Посмотрим… Ньеман обошел Якоба и направился к двери, не попрощавшись и даже не взглянув на него. Он только что сотворил себе врага в «ином мире», но ничего, как-нибудь он это перенесет. Подходя широким шагом к машине, он бросил Стефани, которая мелкой рысцой поспешала за ним: — Мне нужно повидать судебно-медицинского эксперта. — Какого? Зачем? — Вам хоть известно, где его найти? — Я думаю, в Бразоне. — Поехали туда. 11 Ньеман помнил Бразон довольно смутно. Да и то лишь по велосипедным прогулкам. Этот город смешивался в его воспоминаниях с другими здешними населенными пунктами. Пешеходная зона в центре, типично эльзасская архитектура — розовые домики, высокие каминные трубы, увенчанные гнездами аистов, более поздние постройки пригорода с грязно-белыми павильонами и унылыми многоэтажками. — Напрасно вы были с ним так невежливы. Ньеман не удостоил свою спутницу ответом. — Они, конечно, люди странные, но законопослушные, — продолжала Деснос, — вы всего можете от них добиться, если будете уважать их правила. — А вот я тебе так скажу, — ответил он, слегка наклонившись к ней, — эти типы что-то скрывают. При каждом таком «тыканье» Стефани мигала — нервно, но как-то двусмысленно, словно была и шокирована этой фамильярностью… и польщена. — Почему? — спросила она. Ньеман ухмыльнулся — зловещей ухмылкой опытного копа, которого вокруг пальца не обведешь. — Да уж поверь мне, — прошептал он. — Не понимаю, кого вы имеете в виду, — возразила она, упрямо цепляясь за это «вы». — Посланников твоих, кого же еще! Сколько их там живет? — Трудно сказать… Примерно четыреста. — А почему не точно? Ты ведь мне уже объяснила, что они изображают законопослушных граждан, с документами о гражданском состоянии, картами медицинского страхования и налоговыми декларациями! — Это правда. Но на самом деле они могут наговорить что угодно. Например, их женщины рожают тут же, в Обители. И значит, они сами строго контролируют появление новорожденных. Эти сведения вызывали у Ньемана все большее желание проникнуть в гнездо анабаптистов, увидеть его своими глазами. Но там, на месте, уже была Ивана: она скорее соберет всю необходимую информацию. — А тебе не приходилось слышать о каких-нибудь внутренних разногласиях у них в Обители? — Нет. Но повторяю: они живут по принципу автаркии[21]. И узнать, что у них происходит там, за оградой, невозможно. Честно говоря, их жизнь кажется мне мирной и упорядоченной. Кстати, это их ключевые слова — Ordnung und Gelassenheit. — Что означает?.. — «Порядок и спокойствие». Они образуют единую дружную семью. Одинаково одеваются, одинаково живут, одинаково дышат. В таких условиях трудно с кем-то поссориться — все равно что с самим собой… — А это еще что? — спросил Ньеман. Впереди, на главной улице, перед ними возникло какое-то странное здание. — Бразонская больница, — ответила Стефани, сворачивая на парковку. — Она закрылась в восьмидесятых, но там до сих пор располагается диспансер. Им заведует Циммерман. Типичная архитектура тридцатых годов, с серовато-бежевым фасадом, квадратными колоннами и плоской крышей-террасой. Настенная роспись, окружавшая вход, смутно напоминала росписи залов дворца Порт-Дорэ в Париже[22]. Они направились к дверям. Их шаги на гравийной дорожке звучали как маракасы[23]. В здании было темно. Не как в заброшенном доме — скорее, как в доме, где поселилось небытие. — А Циммерман еще здесь? — спросил Ньеман, поднимаясь по лестнице, ведущей к дверям. — Он что — занят каким-то другим вскрытием или чем-нибудь еще? — Я думаю, он и живет в этом здании. Кованая железная дверь была открыта. В вестибюле царил мрак. Пол, стены и колонны были сплошь вымощены мелкой керамической плиткой телесного цвета. Это покрытие производило именно такое впечатление: будто вы проникли внутрь тела, сплошь в трещинах, готового рассыпаться в прах. Из вестибюля они прошли во внутренний двор, обведенный открытой галереей. И снова симметричные линии, колонны, фаянс… В самом центре двора находилось длинное огороженное углубление, непонятно чем служившее — то ли бассейном, то ли цветником. В настоящее время это выглядело всего лишь пустым резервуаром с голубой керамической облицовкой, разъеденной сыростью и непогодой. — Н-да, действительно странное место! — невольно вырвалось у Ньемана, и Деснос утвердительно кивнула. Они вошли в левую галерею и зашагали по ней в ледяной тьме. Наконец Стефани остановилась перед железной дверью и постучала. На дверной табличке значилось: «Медико-социальный центр Бразона. Пространство „Солидарность“». На стук никто не откликнулся. Она собралась постучать еще раз, когда позади них раздался голос: — Вы поспели вовремя. Высокий человек лет пятидесяти стоял, наполовину скрытый колонной. Он курил, подняв локоть так, словно держал не сигарету, а рупор. — Я уже собирался сваливать отсюда, — добавил он. — Это еще почему? — осведомился Ньеман. — Да потому. 12 — Осточертел мне этот вонючий диспансер, я уже двадцать лет здесь оттрубил, а теперь на меня еще и вскрытия навесили! Доктор Патрик Циммерман провел их в правое крыло здания, в помещение, где он, судя по всему, действительно готовился к отъезду. На полу стоял большой армейский чемодан, куда он начал складывать свои личные вещи, книги, безделушки и медицинские инструменты, сидя на перевернутом ящике. Одновременно он, не умолкая, жаловался и проклинал это гиблое место, пришедшее в полный упадок. Нужно сказать, что внешность доктора заслуживала внимания: долговязый, облаченный в белый докторский халат, подпоясанный мягким шнуром, точно шлафрок. Его худое, измученное лицо, вероятно, неодолимо привлекало женщин — особенно если они любили про́клятых поэтов[24]. В довершение картины длинная полуседая прядь, ниспадавшая на левый глаз, придавала Циммерману вид романтического пирата. Но главной оригинальной чертой доктора была его манера курить. Он держал сигарету между безымянным пальцем и мизинцем, прикрывая лицо остальными, когда затягивался. А между затяжками отрывисто кашлял. Словом, обреченный, но умирающий красиво. Как ни странно, это придавало ему вид сильной или, по крайней мере, героической личности — вылитый капитан, бесстрашно идущий ко дну вместе со своим кораблем. — Собираетесь работать в другом месте? — Ни в коем случае! Ухожу на пенсию. И доктор пустился в рассказ о двадцати годах каторжной работы в этом вонючем диспансере, с нищенской зарплатой, без всякой благодарности со стороны пациентов, местных жителей… Кипя негодованием, он одновременно бережно укладывал в чемодан свои пожитки. — Пора уступить место молодым! — мрачно заключил он. Зал, где они находились, также выглядел своеобразно. Носилки, сваленные в кучу, саквояжи, переполненные заржавленными медицинскими инструментами, походные аптечки с полустертыми красными крестами, грязные операционные столы… Но самым странным было здесь множество тропических растений в горшках, стоявших вдоль стены и подогреваемых старенькими лампочками на прищепках и алюминиевыми рефлекторами… Этим и объяснялась удушливая жара в зале — благодаря ей он не так походил на ледяные морги. — Я не понял, кто вы по специальности — судебно-медицинский эксперт или педиатр?