— А так, что Верка стонет и плачет, — ответила Дуська. — И синтетическу кофту и вот эти туфли, что на ней, она выплакала для детдомовских подруг… Говорит, денег нет, дай, говорит, Дуська в долг, как мы в детдоме выросли сиротами, нас пожалеть надо. — Она горько вздохнула. — Как я могла обман понять, если Верка в клуб ходит хуже всех в деревне одетая! Опустив голову, страдальчески морщился Павел Косой, неприязненно улыбалась Анна Борисовна, держала кулачок у рта Вера Косая; шел за окнами такой нудный и холодный дождь, какой бывает только осенью, когда пустеют скошенные поля, скрипят на шестах скворечники, по Оби и озерам плывут желтые, вялые от влаги листья, и на черных от воды проводах сидят посиневшие скворцы. Морочно, холодно, неуютно. — Ты свободная, Евдокея, — негромко сказал участковый и во второй раз прислушался к звукам, что опять раздавались на крыльце, — приглушенный шарк, негромкий стук, робкое покашливание. — Ты свободная, Евдокея… Печальная Дуська подошла к двери, медленно открыла ее и приостановилась — за порогом стояла женщина в мокром платке. Дуська вполголоса поздоровалась с ней, обошла женщину и исчезла, так и не сказав ни слова. Женщина сделала шаг вперед, но что-то держало ее у порога дома, и она не решалась переступить квадратный брус. — Ты звал, Федор, так я пришла, — стоя в сенях, приглушенно сказала женщина. — Вот я пришла, если ты звал, кум… — Семеновна! — возмущенно крикнула Анна Борисовна и притопнула мягкой тапочкой по полу. — Семеновна, почему вы стоите в дверях? Немедленно проходите, Семеновна… Женщина прошла в дом, несколькими робкими шагами миновала порог и домотканый пыльный половичок, поискав глазами табуретку, тоненько вздохнула. — Садитесь, Семеновна! — дрожащим от возмущения голосом вскрикнула Анна Борисовна. — Садитесь сюда — вы в доме приемной дочери… — Вот на стульчик, вот на стульчик, мамаша… — вдруг всполошилась Вера Косая. Она подала Семеновне старый венский стул, старательно стряхнула с сиденья пыль и отошла в сторону, чтобы притулиться к стенке и поднести кулачок ко рту. Глаза у Веры блестели, нос вспотел. — Вот села, вот сижу… — проговорила Семеновна и большими, вдумчивыми глазами посмотрела на Анну Борисовну. — Это ты ладно говоришь, Анна, правильно говоришь… Трое их, однолеток-то, было в детдоме — Вера, Надежда, Любовь. Их на какой-то станции подобрали. Семеновна перевела дыхание, распустив шаль на груди, выпростала руки, положила их на колени и опять тоненько вздохнула. На улице раздавались приглушенные двойными рамами звуки. — Коров гонят… — сказала Семеновна, но с места не стронулась, а только опустила веки и продолжала: — От Валерия уже с фронта сообщений не было — пропал без вести, а я почтальоном работала, хоть и восемь классов кончила… Надежды, что Валерий жив, тоже мало было, а любовь, что любовь была, когда месяц… Глупа была, берегла себя, вот и… Вот и взяла из детдома Веру… Звуки стада затихали: из-за нудного дождя Сидор и Колька коров гнали быстро, торопясь в тепло и сушь, кричали на коров зло и раздраженно, бич в отдалении хлопал почти беспрерывно. Прислушиваясь, Семеновна подняла голову, опять спрятала руки под мокрой шалью. — Манька-то привычная, — сказала она. — Сама в стойку дойдет… — Я ничего не понимаю, Семеновна, — шепотом сказала Анна Борисовна. — Я ничего, ничего не понимаю… Секретарь сельсовета медленно поднялась, помахивая ресницами, словно под них попала соринка, пошла к Семеновне, но Павел Косой опередил ее — с размаху ударил ладонью по столу, вскочив, притопнул тяжелыми сапогами. — Ты говори правду, мамаша, чего ты ее бережешь, ты правду говори, мамаша! — вскрикнул он. В горячке Павел бросился к Семеновне, забывшись, уронил доску, что перегораживала комнату, остановившись, собрался закричать еще, но участковый вдруг властно остановил его. Преградив одной рукой путь Павла, Анискин второй рукой повел в сторону Семеновны, улыбнулся и сказал: — Ты, кума, все же к Маньке иди… Мало что привычная. На улице такая дождина, что и корова может перепутаться… Когда Семеновна встала и ушла, когда ее все облегчавшиеся шаги простучали по сенкам и затихли на улице, когда в доме опять сделалось тихо, участковый махнул рукой. — А теперь, Павла, — сказал он, — ты для Анны Борисовны скажи правду… Но произошло странное: Павел снова несильно рванулся к Анне Борисовне, решительно мотнул головой, но потом внезапно попятился и сел на прежнее место. Как и раньше, он жалобно скривил лицо и помигал рыжими ресницами. Затем Павел, не выдержав взглядов участкового и Анны Борисовны, отвернулся к окну. — Молодца! — сказал участковый. — Молодца, Павла… Так что ты себе молчи, я и сам скажу правду Анне Борисовне! — Он подошел к ней вплотную и наклонился. — Вера сказала про Семеновну, будто она потому ее из детдома брала, что за огород боялась… — Участковый жестко улыбнулся. — Семеновна, ее Валентиной звать, с погибшим на фронте Валерием всего за месяц до войны ознакомилась и ничего такого с ним не имела, даже не расписались они. Вот гражданка Косая и говорит, что ее Валентина для того взяла, чтобы огород больше иметь… — Участковый сделал большую паузу и почти шепотом сказал: — Ты не смотри, Анна Борисовна, что Валентина на вид такая старая — ей всего сорок девять… — Ц-ц-ц! — по-анискински поцыкала Анна Борисовна и так повела плечами, точно в комнате был большой мороз. — Ц-ц-ц! — Вот оно и есть: «Ц-ц-ц!» — сухо сказал Анискин и погрозил пальцем притихшей Вере. — Вот ты теперь, гражданка Косая, стой на своем месте, молчи как проклятая и слушай, что буду говорить… Я сейчас буду длинное слово говорить. 4 Прежде чем произнести длинную речь, участковый Анискин окончательно перешагнул через доску на половину Павла, сел на его место и положил обе руки на стол, в одной из них, чудом появившись, была та бумажка, что исписана цифрами. Посидев секунду в неподвижности, отдышавшись от резких движений, он развернул бумажку, проговорил: — Вы пока все тут ругались да ссорились, я все за гражданкой Косой доглядывал. Я насквозь и глубже в нее смотрел, так что теперь всеохватно знаю — никакой такой любви у нее к Павлу нету… — Он презрительно усмехнулся. — Какая это может быть любовь, если она на Павлу так глядит, как на врага лютого… Это я для вас, Анна Борисовна, болтаю, — словоохотливо объяснил участковый. — Вдруг вы на любовь нажимать начнете… — Ах! — ответила Анна Борисовна. — Ах, я уж ничего не говорю… — Вот и правильно! — жестко усмехнулся Анискин. — Чего гражданку Косую жалеть, когда мне фельдшер Яков Кириллович растолковал, что ушиб четвертой степени есть самый легкий ушиб! А во-вторых сказать, как так получилось, что у нее на руке синяк?… Ну-к, Павла, отвечай! Не молчи, не береги ее от стыда, раз она такая злыдень! — прикрикнул участковый. — Она хотела в меня кринку… Рукой об стол… — Ух! — ненавистно сказал Анискин. — Ух!.. Я бы этой кринкой ей обратно, обратно! — задохнувшись от гнева, участковый губы выпятил так, точно целовался с далекими родственниками, оглушительно прокашлялся и медленными движениями развернул бумагу с цифрами. — Ну вот, я эти цифры-мифры в конторе взял, так что они правильные… Участковый подумал-подумал и все-таки полез в специальный кармашек на брюках — за очками. Свой почерк он, конечно, разбирал и без них, но цифры и числа стояли на бумаге очень густо. Вот он и достал очки, приставил их к кончику носа и весь переменился — со своим пухлым лицом и недовольно оттопыренными губами походил теперь участковый на директора маслозавода Черкашина, который очки носил постоянно, был так же толст, как Анискин, и всей деревне надоел тем, что без бумажки с людьми не разговаривал. — Ну, так! — нудным голосом произнес участковый. — Поженились вы, Павла, в шестьдесятом году… За этот год ты, Павла, заработал, переводя все на деньги, тысячу восемьсот тридцать пять рублей шесть копеек… — Участковый поднял голову от бумажки. — Это она еще тебе житье давала, Павла… Дальше! В одна тысяча шестьдесят втором году ты, Павла, заработал меньше — тысячу семьсот сорок рублей, хрен копеек… Это она тебя уже прищучивать начала! — Анискин громко фыркнул. — Ну, а за шестьдесят вторым годом пошла уж совсем неоптимистичная картина, как говорит председатель Иван Иванович… Ты, Павла, в прошлом году заработал всего тысячу триста рублей, на пятьсот тридцать меньше, чем в шестьдесят втором… Это что же получается? — спросил участковый и придыхнул. — А?! Это как так получается, что ты, шофер при трехтонке, как она сама пишет в жалобе, в месяц зарабатываешь меньше, чем доярка, или, еще хуже сказать, неграмотный мужик… Это как так получается, а? Участковый слоном повернулся к Вере и оглушительно постучал по столу костяшками пальцев. — Вот как ты ответишь, Косая, почему Павла зарабатывает с каждым годом меньше, а другой народ после постановлений партии и правительства каждый год все больше и больше… А? Я тебя спрашиваю, Косая, а?! Вера не отвечала, и участковый тоже помолчал. — Вот как тихо стало, — после паузы с улыбкой заметил он. — В этом доме сроду, наверное, так тихо не бывало — крик да руготня… Помолчав еще немного, участковый рачьими глазами покосился на Анну Борисовну. — Нас, милиционеров, как учат в райотделе? — сказал он. — А вот так: «Помоги сохранить семью!..» Вот я два года и старался сохранить семью! Ну чего я только не делал, Анна Борисовна, чтобы эту Верку утихомирить… И уговаривал ее, и кричал, и пугал, и упрашивал, чтобы мальчишонку родила… Все напрасно. Ведь так, гражданка Казанская? — вдруг свирепо спросил он Веру. — Так я говорю, гражданка Казанская?… Вера по-прежнему не отвечала — сжав губы, она смотрела в окно. — Ее фамилия в девках была Казанская, — пояснил Анискин, — как их всех троих, то есть Веру, Надежду и Любовь, нашли на Казанском вокзале… Надежда теперь врачом в Томске, Люба замужем за Венькой Моховым и работает ударно дояркой… Да, да, работает ударно дояркой… Да-а-а! Неожиданно для всех участковый быстро встал, застегнул три пуговицы на вороте распахнутой рубахи и валко пошел к дверям с таким видом, точно хотел безостановочно выйти в сени. Однако по привычке уходить из дому не сразу Анискин у дверей остановился и через спину сказал: — Я их, Анна Борисовна, больше уговаривать не могу… Вы их теперь не расходиться уговаривайте — я вас на то и пригласил. После этих слов участковый улыбнулся и стал спиной слушать, как Анна Борисовна прошлась по комнате, как стукотнул сапогами Павел и что-то шепотом проговорила Вера. Терпеливый, как кошка возле мышиной норы, участковый дождался все-таки, что Анна Борисовна тихо ответила: — Я не знаю, Федор Иванович… Понимаете ли… Она не договорила — загремели тяжелые сапоги, раздался шлепоток ладони о стол, все в доме затряслось и заскрипело. Потом раздался треск дерева, удар фанерной крышки и — не тяжелые, а облегченные шаги. Это Павел Косой схватил с пола фанерный чемодан, сорвал с гвоздей плащ, полушубок и простенький пиджак. — Дядя Анискин, — загустевшим басом сказал он, — дядя Анискин, я ухожу… Восемь раз не мог, а теперь ухожу… Я хоть на улице ночевать буду, а ухожу… Они теперь стояли так: Анискин стодвадцатикилограммовым телом закрыл широкую дверь, Павел с чемоданом в руках и вещами под мышкой другой руки стоял перед ним, за Павлом располагалась побледневшая от волнения Анна Борисовна, а в углу своей половины молчала Косая, медленно относящая ото рта кулак. Круглое тело женщины было до предела напряжено, ноги она держала расставленными, как бы собираясь сделать шаг вперед. — Вона что, — задумчиво сказала Вера. — Сам бы он не ушел… А? — Она прошептала: — Ну, Анискин, Советская власть меня воспитала, Советская власть и на тебя управу найдет, что от меня мужа уводишь… Я вот на «Пролетарий» да в обком партии: заступитесь за детдомовскую сироту! — Вера мстительно улыбнулась. — Я, Анискин, тебя партийного билета лишу… — Как лишишь? — испуганным голосом сразу же закричал Анискин, панически прижимая руки к груди. — Как ты меня, гражданка Казанская, партии лишишь, если Павел сам от тебя уходит!.. Анна Борисовна, Павла, подтвердите, ради Христа, что Павел сам, сам, сам… — Я сам ухожу! — испуганно ответил Павел. — Сам, сам… — Ах-ах-ах! — закудахтал участковый и стал торопливо выбираться из дома. — Ах-ах-ах! Кудахтая и по-петушиному хлопая себя руками по бокам, участковый выбрался на улицу; надев на ходу зеленый армейский плащ, пошел так, чтобы Павел с чемоданом и Анна Борисовна могли догнать его. Это произошло возле дома деда Крылова. Здесь Анискин остановился совсем, неторопливо порылся под широким плащом и вынул из кармана большой амбарный ключ. — Зачем ночевать где попадя! — сухо сказал участковый. — Ты, Павла, вали в мою кабинету… Там, правда, тараканов страсть сколь, но я большую надежду держу на то, что они, Павла, от твоего духа окочурятся!.. — Он позволил себе улыбнуться. — От тебя ведь, Павла, бензином вонят, как от керосиновой лавки… Так что ты ключ-то возьми, хоть кабинета и не запирается, да вали, вали себе, Павла, спать! Вали, вали, нам с Анной Борисовной еще словечком перемолвиться надо… Когда Павел, ссутулившись и прикрывая рукой от дождя плащ, шубу и пиджак, скрылся в серости и мороке, участковый и Анна Борисовна пошли тоже. Из-за матерчатых сверху тапочек секретарь сельсовета двигалась по грязи осторожно, обходя лужи и придерживаясь руками за стойки плетней. Дождевые капли по ее тонкому плащу били звонко, весело, как маленькие шарики града. — Дождишко-то, дождишко, — пробормотал участковый. Оби за серой пеленой видно не было, березы на кладбище просматривались еле-еле, а кедрачи за крайними домами деревни казались густо-синими; грязь под ногами чавкала жадно и тоскливо, мычали коровы, в воздухе плавали запахи горького дыма, парного молока и бензина, который остался от машины, тяжело прошедшей к сельповскому магазину. — Ты очень хорошая женщина, Анна Борисовна, — замедляя шаги, сказал участковый, — но тебе надо быть к народу добрее… Ну как ты могла пожелать, чтобы Павел жил с Верой? Он же с ней окончательно сгинет… — Он секундочку помолчал. — Тебе и то надо учесть, Анна Борисовна, что ты вот в деревне третий год живешь, а про то не знала, что Валентину Семеновну Верка из своего дома выгнала, хотя дом не ее, а колхозный, выданный ей как детдомовской сироте… Тут участковый остановился совсем, сбросил с головы капюшон, и мелкие капли мягко зацокали по его седым, но густым волосам. Огромный, почти двухметрового роста, в зеленом армейском плаще, походил сейчас Анискин из отдаления на приземистую ель. Морочно было, серо на улице, но все равно Анна Борисовна увидела, как участковый улыбнулся крепкими белыми зубами. — Ты, Анна Борисовна, — сказал он, — как вступишь в партию да как тебя выберут председателем сельсовета, лучше к народу приглядывайся… Нам, которые с людями работают, без этого нельзя, Анна Борисовна… Шел дождь, клубились низкие тучи, непролазная грязь лежала на глинистых улицах деревни, но в шелесте дождя все-таки слышалось, как на Оби пыхтит невидимый буксир — волок баржи до Томи, до областного города Томска…