Глава 1 Презрительно раздувая ноздри, лорд Эшенден скомкал записку своими длинными тонкими пальцами. «Встретимся на нашем месте. Дж.» Ни вежливого приветствия, ни подписи. После стольких лет молчания всего четыре слова и первые буквы имени. Она даже не потрудилась указать время. Но этого и не требуется. Если им суждено встретиться, то на том же месте, где и всегда, на рассвете, пока вокруг нет ни души. Если им суждено встретиться? Великий боже, неужели этой женщине достаточно всего лишь поманить его пальцем, чтобы он тут же захотел оседлать коня и скакать во весь опор узнавать, чего она хочет? Он бросил записку в огонь и, облокотившись рукой о каминную полку, довольно наблюдал за тем, как пламя поглощает послание. Неужели она в самом деле решила, что он ответит на подобный призыв? И это после того, как она повернулась к нему спиной, когда он больше всего в ней нуждался? Не задумываясь, отмахнулась от их дружбы? И все же… Он поставил сапог на скамеечку для ног, размышляя о том, что если не пойдет, то так никогда и не узнает, что заставило ее нарушить обет молчания и обратиться к нему. Возможно, именно поэтому ее записка такая короткая. Он сжал зубы. Она слишком хорошо его знает. Понимает, что загадочное послание так сильно раззадорит его любопытство, что не будет ему покоя, пока не выяснит, что за всем этим стоит. Вероятно также, что она хотела заставить его почувствовать себя виноватым в случае, если проигнорирует ее призыв. Он ведь обещал оказать ей помощь, если потребуется. Хотя пока она не заявляла, что ей нужно содействие. Нет, она для этого слишком коварна и потому лишь раздразнила его четырьмя словами, могущими означать что угодно. Глядя на огонь, он предался воспоминаниям о том, как Джорджиана, бывало, гримасничала, глядя на него поверх спинки скамьи, сидя на своей половине в церкви, в то время как взрослые подремывали под монотонную проповедь. Как она потирала ухо в день, когда Бранделл отвесил ей затрещину за проникновение на территорию поместья Эшенден, и отказывалась уходить, пока не поймает своего пса, который пролез под изгородью. Она подначивала Эдмунда карабкаться на каждое имеющееся в поместье дерево. Требовала, чтобы он научил ее фехтовать и боксировать… Эшенден улыбнулся помимо воли, вспомнив ее негодование от того, что его длинные руки всегда удерживали ее кулачки на расстоянии, не давая причинить ему ни малейшего вреда. То, как неистово она атаковала его всякий раз, как он пробовал наступать, пока наконец не научилась держать оборону. Его улыбка померкла. Он повернулся спиной к огню. Неприятная правда состоит в том, что все его добрые воспоминания о детстве связаны с Джорджианой, которая была не просто его лучшим другом, но и единственным к тому же. Его мать не желала, чтобы он водился с деревенскими ребятишками, и не считала его здоровье достаточно крепким, чтобы отправить учиться в школу. А отец, которому было все равно, не вмешивался. Он слишком редко приезжал в Фонтеней-Корт, а когда это все же случалось, едва удостаивал взглядом своего единственного выжившего отпрыска и, побыв немного, спешил вернуться обратно в Лондон, чтобы приятно проводить время на скачках или очередном приеме. Подойдя к письменному столу, Эдмунд сел и, сплетя пальцы поверх книги записей, мыслями унесся в ту зиму, когда едва не умер. По крайней мере, именно такой версии развития событий придерживалась его мать, которая не просто не выпускала его из дому, но даже заставляла соблюдать постельный режим. Мать приходила проверять его каждое утро и, заламывая руки, разражалась очередной обличительной речью в адрес отца: «Ему и дела нет до того, что наследник угасает день ото дня! Он не дает себе труда даже ответить на мое письмо, не говоря уж о том, чтобы оторваться от очередной любовницы!» Эдмунд вздохнул с содроганием. Отец не приехал проведать его даже тогда, когда мать сообщила, что единственный сын и наследник балансирует на грани жизни и смерти. Однако неверно было бы утверждать, что одержимость матери любой ценой сохранить ему жизнь проистекала от большой любви. Просто ей была невыносима мысль об исполнении супружеского долга с мужчиной, которого ненавидит всем сердцем. Она сама сболтнула это, разразившись однажды очередной напыщенной тирадой об отцовских прегрешениях, забыв, очевидно, что ее слушателем является как раз плод того самого ненавистного ей долга. Никому не было дела до него самого как человека, а не того, что он собой представляет. До тех пор, пока не появилась Джорджиана. Она единственная не подчинилась налагаемому его матерью запрету на посетителей. Она взбиралась по водосточной трубе на углу дома и осторожно пробиралась по крошащейся кирпичной кладке к его окну. Последний раз она проделала этот трюк той давней весной с полудюжиной банок из-под варенья, висящих у нее на шее. В банках находились бабочки, которых она целый день ловила. Для него. — Я хотела принести тебе что-то для поднятия настроения, — объявила она со своей обычной проказливой усмешкой, пока он втягивал ее в комнату через подоконник. — Паршиво, наверное, сидеть взаперти, когда все вокруг возрождается к жизни. Она и сама бурлила жизнью. В венчающей ее голову густой шапке черных кудряшек запутались ветки, нос обгорел на солнце, а руки и ноги пестрели царапинами и крапивными ожогами. — Я знаю, что ты интересуешься всякими насекомыми, — сказала она, и ее темные глаза сделались серьезными. — Вот и решила принести тебе несколько жуков для пополнения коллекции. Потом подумала, что наверняка поймаю не тех. Таких, какие у тебя уже есть. Я решила, что бабочки будут уместнее всего. Они куда жизнерадостнее, правда же? — Схватив Эдмунда за руку, она увлекла его к кровати. Он мрачно подумал, что, должно быть, в тот момент в нее и влюбился. Потому что считал, что она — единственный человек на всем белом свете, кому есть до него дело и который по-настоящему его понимает. — Опусти полог, — скомандовала она, забираясь на кровать и снимая с шеи тесемки, которыми были связаны банки. И он повиновался, послушный, точно ягненок. Он тогда делал все, что бы она ни попросила. Все, что угодно. — Устрою для тебя представление! — С этими словами она встряхнула банки. В тот же миг в воздух взлетели дюжины и дюжины бабочек, медных, синих, белых и оранжевых, превращая сумрачное пространство под пологом в волшебный мир. Эдмунд со вздохом опустил голову. Он обязан узнать, что ей от него нужно. Несмотря на то, что она для него больше не существует — кроме как в воспоминаниях. Хотя ему совершенно не нравилась женщина, в которую она превратилась, это не умаляло факта, что он дал ей слово. — Если ты когда-нибудь будешь в чем-то нуждаться, Джорджи, — поклялся он с пылом, на какой только способен юноша в шестнадцать лет, — то достаточно просто попросить меня, поняла? Это сейчас я почти ничего не могу для тебя сделать, но однажды я стану графом Эшенденом и обрету могущество. Тогда я добуду для тебя все, чего бы ты ни пожелала. Джорджиана рассмеялась, заставив его залиться жарким румянцем. К счастью, под опущенным пологом было темно, и она ничего не заметила. — Просто будь моим другом, Эдмунд. Это все, в чем я нуждаюсь. — Конечно, непременно, — выдохнул он. — Всегда. Он резко поднялся из-за стола и, сохраняя угрюмое выражение лица, прошагал к двери, напоминая себе, что теперь он граф Эшенден. Поэтому его приход в условное место на встречу с Джорджианой вовсе не будет означать, что он снова превратился в слабохарактерного зеленого юнца, глупца, готового на что угодно ради ее лучезарной улыбки. Он давно уже невосприимчив к женским чарам, поэтому встреча с Джорджианой ничем ему не грозит. Напротив, это ей следует остерегаться. Если она хочет получить от него помощь, придется сперва ответить на несколько вопросов. Он замер, положив ладонь на дверную ручку. Нахмурился. В действительности, допрос о событиях десятилетней давности станет равносилен признанию, что ему есть дело до вышеупомянутых событий. Что он до сих пор испытывает боль. Но ведь, в сущности, это дело чести. Джорджиана, наконец, просит его оплатить долг, и, как только он сделает то, что она хочет, они будут квиты. И он освободится от нее. Где же он? Джорджиана вышагивала по берегу ручья, перекинув через руку длинный шлейф своей лососево-розовой амазонки и разочарованно рассекая заросли сухого тростника кнутиком для верховой езды. Четыре дня минуло с тех пор, как она тайком подсунула записку в стопку писем, ожидающую отправки из отделения в Бартлшэме. С тех пор каждое утро на рассвете она приходит сюда, к их ручью. Он должен был уже прочесть ее послание! Вот ей и ответ: он не придет. Какая же она идиотка! Когда наконец согласится с тем, что мачеха была права? Мужчины вроде лорда Эшендена не заводят друзей среди людей ее класса. Не говоря уж о женщинах ее класса. Будучи мальчиком, он всего лишь терпел ее за неимением иных товарищей для игр. Джорджиана опустилась на бревно, их бревно, на котором они просиживали множество часов, удя форель и разговаривая. Точнее, он удил рыбу, мрачно подумала она, а сама она трещала без умолку, точно сорока. Он слушал ее — или делал вид, что слушает, — не сводя глаз с удочки. Подперев кулаком подбородок, Джорджиана уставилась невидящим взглядом на гальку на дне ручья, делавшую это место особенно хорошим для форели. Утомляла ли Эдмунда ее глупая болтовня? Он никогда не делился своими мыслями. За исключением их последнего дня вместе. Он пообещал, что, когда они вырастут и он станет графом, по-прежнему останется ее другом. Она вздохнула. Незачем ждать, когда часы на конюшне начнут отбивать время, как она делала в прошлые утра. Или вслушиваться в последние затихающие отзвуки, отчаянно цепляясь за обрывки надежды, что Эдмунду можно доверять, хотя все свидетельствует об обратном. Он не придет. Ей следует признать поражение. Да и с какой стати ему с ней дружить, когда даже собственная семья в ней разочаровалась? Раз уж самые близкие люди не считают, что она достаточно хороша, и потому постоянно заставляют меняться, то он и подавно. Что ж, так тому и быть. Пора ей перестать цепляться за нелепые мечтания о том, что в мире есть хоть один человек, который сдержит данное ей слово. Единственное, что она хорошо усвоила, — это то, что не может ни на кого рассчитывать. Джорджиана поднималась на ноги, когда услышала собачий лай. Мысленно убеждая себя, что это вовсе не означает приближение Эдмунда, она все же обернулась и увидела его, шагающего по тропинке — если это в самом деле был он — так быстро, что она едва не лишилась равновесия. Пытаясь предотвратить падение в ручей, она замахала руками и угодила левой ногой прямиком в грязь у кромки воды. Бормоча себе под нос неподобающие леди ругательства, она попыталась высвободиться из чавкающей жижи, не лишившись при этом ботинка. Как это на нее похоже! Приложила огромные усилия на приведение в порядок своего внешнего вида, и теперь тот, кто к ней приближается, застанет ее либо балансирующей на одной ноге со второй — босой — в воздухе и увязшем в грязи башмаком, либо, что еще более вероятно, лежащей на спине в камышах. Едва ей удалось высвободить ногу из грязи, не лишившись ботинка, как появился пес. Он быстро сбежал по склону к берегу ручья и принялся кружить у ног Джорджианы, приветственно виляя не только хвостом, но и всей задней частью тела. — Лев? — Она нагнулась, чтобы потрепать старого спаниеля за уши. Раз это действительно Лев, то и Эдмунд не заставит себя долго ждать. Выпрямившись, она увидела мужчину, неторопливо шагающего по ведущей от озера тропинке. Его сапоги сияли в тусклом утреннем свете, полы сюртука развевались по ветру при ходьбе, являя взору притягательное зрелище — безукоризненно скроенный жилет и белоснежный шейный платок. Светло-русые волосы были так коротко подстрижены, что ни единая прядь не выбивалась из-под шляпы. Глаза его были скрыты за стеклами очков, отражающих свет. Должно быть, он надел их специально, чтобы возвести между ними барьер. Будто ей требуется напоминание о разделяющей их бездонной пропасти! Потому что ни по какой иной причине очки Эдмунду на территории собственного поместья не требуются. Если только с тех пор, как они последний раз разговаривали друг с другом, его зрение катастрофически не ухудшилось. Лорд Эшенден остановился и окинул Джорджиану холодным, властным взглядом, предназначенным для того, чтобы указывать подданным на их место. Взглядом, вызывающим желание присесть в реверансе и, смиренно принеся извинения, поспешить вернуться домой. Взглядом, заставившим остро осознать свой неприглядный вид: растрепавшиеся волосы, испачканный ботинок и перчатки, заношенные чуть не до дыр. — Поверить не могу, что ты заставил бедного старину Льва проделать столь долгий путь пешком! — воскликнула она за неимением другого оружия против него. — Я и не заставлял, — ответил он. — До ольшаника мы доехали в экипаже. — Ты прибыл сюда в экипаже? — Чтобы преодолеть расстояние в какую-то милю? И это при целой конюшне превосходных лошадей? Настал черед Джорджианы смотреть на него с презрением. Голова Эдмунда дернулась назад, как если бы он услышал ее мысли. — Решил, что Льву будет приятно повидаться с тобой, — сказал он, слегка выделив голосом имя спаниеля, точно намекая, что только псу встреча с ней и была в радость. — Бегать на такие дальние дистанции в его возрасте уже не по силам. Зато ему очень нравится ездить со мной в открытом экипаже. Будто в подтверждение справедливости слов хозяина, Лев лег на спину, приглашая Джорджиану почесать ему живот, и она с готовностью склонилась к нему. Это дало ей возможность спрятать от Эдмунда лицо, пылающее от его замечания. Ей едва верилось, что его мнение до сих пор способно ранить ее. Особенно после многих случаев, когда он притворялся, что не замечает ее, стоящую прямо у него под носом. Ей давно пора научиться не обращать внимания на его презрение. — Ты хочешь попросить меня о чем-то конкретном? — осведомился он скучающим голосом. — Или мне забрать собаку и вернуться в Фонтеней-Корт? — Тебе отлично известно, что мне нужно попросить тебя кое о чем чрезвычайно важном, — парировала она и выпрямилась, с трудом сохраняя спокойный тон. — В противном случае не отправила бы тебе записку. — Собираешься ли ты поведать мне о своем деле в обозримом будущем? — Он вынул часы из жилетного кармана и посмотрел, который час. — Меня ждет масса важных дел. Джорджиана резко втянула носом воздух. — Прошу прощения, милорд, — произнесла она, приседая перед ним в реверансе, настолько безукоризненно исполненном, насколько позволял путающийся под ногами пес и все еще перекинутый через руку шлейф амазонки. — Благодарю за то, что уделил мне несколько минут своего драгоценного времени, — процедила она сквозь зубы. — Не стоит благодарности. — Он сделал грациозный, плавный жест рукой, говорящий: положение обязывает. — Однако буду признателен, если ты изложишь свое дело быстро. Быстро? Быстро! Джорджиана четыре дня прождала его появления, четыре дня по его милости сгорала в огне неизвестности, а теперь, когда Эдмунд наконец здесь, он говорит, что желает как можно скорее завершить их встречу и вернуться в свой привычный мир. В свой ханжеский дом, к ханжеским слугам и ханжескому стилю жизни! Ей снова захотелось вывести его из отталкивающего, высокомерного, самодовольного состояния, с каким он взирает на всех вокруг. Заставить его ощутить подлинные человеческие эмоции. Все равно какие. — Очень хорошо. — Она скажет то, ради чего явилась сюда, без всяких предисловий. Доставив себе удовольствие шокировать его. — Видишь ли, я хочу, чтобы ты на мне женился.