Вспомнилось, как однажды, когда она наслаждалась бокалом резаного, до нее донесся диалог по-русски. Говорившие сидели за спиной, поэтому рассмотреть их Татьяна не могла. Рассказывал женский голос - далеко не юный, в возрасте. Лет сорока плюс. Рассудительный и раздумчивый. И по интонации чувствовалось: женщина расстроена. Огорчена. Даже убита. - …И ты представляешь, Пашенька, он ведь даже не узнал меня! Даже! - не! - узнал! Неужели я так изменилась?! Или настолько плохо выгляжу?! Ей возразил другой голос - мужской, достаточно молодой, даже юный. Но если женщина говорила по-русски совершенно правильно и без малейшего акцента, то мужлан, чувствовалось, вырос и постоянно проживал за рубежом. По стилю, интонации, речи выходило, что он, скорее всего, эмигрант во втором колене, родился и вырос на Западе. - Но, может, ты обозналась? Столько времени прошло! Может, тебе показалось, что это он? - Нет, Пашенька, нет! Да и потом, я ведь в карте фамилию его посмотрела! Пусть она в России очень распространенная, но это та же фамилия, Паша!… Это он, Павлуша!… И он даже не узнал меня! Даже не узнал!!! Тут к говорившим подошел официант, о чем-то спросил - что характерно, не по-русски, не по-английски, а по-чешски. И они ему совершенно свободно на том же наречии ответили. Татьяна нарочно уронила сумку, чтобы парочку, которая ее заинтересовала, рассмотреть, однако не очень преуспела. Ничего не видать, высокие барьеры загораживают лица. А через минуту они прошли к выходу мимо ее столика, и она успела определить почти наверняка: женщина - это та самая Наталья, медсестра с «жемчужных ванн». А с ней - молодой человек, парнишка лет двадцати плюс, которого Садовникова раньше никогда не видела. Ну, разговор и разговор. Довольно интересный, даже интригующий, однако Таня его благополучно забыла - вплоть до того момента, когда в минеральной ванне убили туриста из России. И как раз в тот день, когда не вышла на работу медсестра Наташа. Подозрения усугубились, когда она не появилась и сегодня. А молодой парнишка! В ресторанчике Татьяна видела его лишь мельком. И не могла идентифицировать. И утверждать, кто он и что. Но вот теперь… Ей почему-то показалось… Только показалось… Она не была ни в чем уверена… Тот человек в серо-черном, что вышел из комнаты Кузнецова. И еще одно: дня три назад, еще до всех событий, еще когда отдых в «Колизеуме» проходил мирно и благолепно и Таня как-то шествовала вечером по подвальному, цокольному этажу - возвращалась из сауны и бассейна, довольная, распаренная, в махровом халате, - он, именно этот молодой человек - кажется, он, возможно, он - кажется, возможно - шел ей навстречу! В рабочем комбинезоне. С пучком проводов в одной руке. И с пластиковым сундучком, с которым обычно ходят электрики. Поэтому Татьяна спросила сегодня у доктора Яны Гораковой, какая может быть между этим молодым электриком и медсестрой Наталией связь. * * * На станции Тржнице, где, несмотря на утро, наблюдалась некоторая суета, благородная, впрочем, суета, европейская - автобусы отсюда отправлялись в разные отдаленные районы Кенигсбада и близлежащие города, - Тане пришлось изрядно подождать бесплатного транспорта, которым баловал клиентов гипермаркет «Теско». Даже подумалось: может, такси лучше взять - однако не хотелось привлекать к себе внимания. Наконец автобус подошел, и она (по-английски) попросила водителя подсказать по ходу дела, где ей лучше выйти, чтобы найти искомый адрес. «Sure!» - радушно откликнулся тот. «Микрорайон Рыбарж, - думалось ей по пути. - Практически Рыбацкое, питерское Рыбацкое. Не самый веселенький райончик». И еще вспомнилась телеграмма из «Хищных вещей века» Стругацких: «Грин умер у рыбарей». «Как бы и мне не откинуться у рыбарей», - зябко подумалось Тане. У нее не было никакого плана. Она не знала, что сделает и что скажет. Только почему-то казалось, что несчастная русская женщина Наташа не причинит ей вреда. Шофер объявил в микрофон по-английски, специально для нее, что на улицу Соколовска лучше всего выходить здесь. Она улыбнулась ему, помахала в зеркало заднего вида, а когда вышла из автобуса - послала воздушный поцелуй. Все-таки запасы вежливости и благодушия на Западе намного больше, чем у нас. И возможно, во многом благодаря им кажется, что ничего плохого с тобой тут случиться не может. Автобус укатил. Микрорайон Рыбарж выглядел как настоящее Рыбацкое. Или, допустим, Отрадное, или Владыкино. Или даже Выхино и Перово. Всюду панельные многоэтажки. Очень похожи на наши, только чуть другого фасона. И немного иная система этажности. У нас новостройки хрущевского и брежневского периода обычно возводили в пять или девять этажей. Тут иначе: шести- и восьмиэтажки. Хоть чем-то, а братья по соцлагерю выделились. Вот только серые двенадцатиэтажные башни - точь-в-точь как у нас где-нибудь на улице Шокальского. Никого на улицах, ни души. Ни кошки, ни собаки, ни рекламного плаката. Пытаясь определиться с адресом, Татьяна обошла кругом несколько домов, но так никого и не встретила. Идеальное место для совершения преступления. Впрочем, главврач пани Горакова знает, куда постоялица, паненка Садовникова, отправилась. Если что, сможет отыскать. Возможно, хм, Танин хладный труп. Вот и искомая точка. Таня подошла к подъезду. Шестиэтажка терракотового цвета. Выглядит крайне скучно. Если судить по нумерации, квартира Наташи - на первом этаже. Таня нажала на кнопку домофона. - До е тады?[5] - откликнулся по-чешски бесконечно усталый, хриплый, немолодой женский голос. Это Татьяна, туристка из «Колизеума», - произнесла Садовникова заготовленный спич. - Нам надо поговорить. - О чем? - перешла на русский женщина. - Об убитом Николае Кузнецове. - При чем тут я? - Расследовать смерть прибыл начальник его охраны. Явно мафиозный тип. Я боюсь, он до вас доберется. Через пару секунд - показавшихся Тане вечностью - щелкнула кнопка домофона. - Заходите. Двадцать восемь лет назад, 1990 год Наташа родилась и выросла в городе К., в Казахстане. Точнее, в Казахской Советской Социалистической Республике, являвшейся тогда частью Союза Советских Социалистических Республик. При этом по национальности она была не русской и не казашкой, а немкой и фамилию носила Моргенштерн. Фамилия красивая, значит «утренняя звезда». Моргенштерн она была по отцу, а мама ее в девичестве значилась как Вагнер, так же как композитор, что переводилось - «колясочник, или колесных дел мастер». То, что все они числились немцами, было не хорошо и не плохо. В классе у Наташки, к примеру, училось шестеро немцев. И на улице Володарского, где они проживали, стояло четыре «немецких» частных дома. И никто своей национальности не стеснялся и других по этому поводу не чмарил. Хотя оттенок ущербности за их нацией числился. Недаром жили они раньше в благодатном Поволжье, но в войну их Сталин оттуда переселил - в холодный, безлесный и продуваемый всеми ветрами Казахстан. Моргенштернам и Вагнерам в качестве конечного пункта переселения выпал городок К. Так же, как отправили туда (позже, ближе к концу войны) чеченов, ингушей и крымских татар. Но эти народы держались более сплоченно и обособленно. Зато немцы - кто не помер во время переселения, в эшелонах, а также в лютую первую зиму, когда их бросили в чистом поле с малыми детьми, - обустраивались в целом лучше, чем другие обиженные судьбой нации. Потому что были ладные, спорые, в любой работе искусники. Однако депортация сорок первого года их научила: от власти можно ждать чего угодно, нация у них подозрительная, поэтому выпячивать ее лучше не стоит. Разговаривать предпочтительнее по-русски, вести себя как русские. Наташа Моргенштерн и языка-то немецкого толком не знала. Азы только. Дом, в котором они жили на улице Володарского, был добротный, крепкий. Однако ничем не выдающийся. И это потому, что запрещено было выше стольких-то метров, и комнаты чтобы площадью не больше дозволенной, и балкончики не положены, и жилые чердаки. Иначе родители размахнулись бы, Наташа не сомневалась. Ее вера во всемогущество родителей вообще была безгранична. Они умели делать все. И денег у них был миллион. Ну, не в буквальном смысле, но много. У них даже стояла в гараже своя собственная машина, новая «Волга». Отец на ней особо ездить никуда не любил, но вот имелась. Зарабатывали папа с мамой в основном летом. Они были «шабашники». Слово это звучало не слишком хорошо, не особо уважаемо и означало нечто не самое приятное и поощряемое. Не так, как «колхозник», «ударник» или «передовик». Но и не настолько оно все-таки было плохое, как, допустим, «ворюга», «мошенник» или «цеховик». Короче, говорить о том, что отец с матерью - «шабашники», особо не возбранялось, но и не поощрялось. А в жизни означало оно, что где-то примерно с мая и по октябрь родители увольнялись из строительного треста и отправлялись на заработки - в Сибирь, на Урал, в Центральную Россию. Потом, когда Наташа повзрослела и стала разбираться в социалистической экономике и в том, что творилось в Союзе, она начала понимать, как все это работало. Каждому советскому колхозу или совхозу, всякому предприятию на селе или в маленьком городе все время требовались новые постройки и здания. Коровники, или силосные башни, или цеха, или дома для молодых специалистов, врачей или учителей. Денег на это никто и никогда не выделял. И большинство колхозов-совхозов-предприятий сидели и сосали лапу. Однако встречались даже среди социалистических руководителей по-настоящему деловые люди. Они правдами-неправдами (чаще, конечно, неправдами) раздобывали финансы. Плюс, главное, доставали где-то кирпич, цемент, оконные рамы и все прочее, что требовалось для стройки. Находили умелых рабочих - тех самых «шабашников», как мать и отец Моргенштерны. За свою деловитость и предприимчивость директора эти и председатели по краю пропасти ходили, по волоску. В любой момент, по любой анонимке мог ОБХСС (отдел борьбы с хищениями соцсобственности), или райком, или народный контроль взять новоявленного советского бизнесмена за жабры. И отправить лет на семь-десять-двенадцать в места не столь отдаленные. Многие свою впечатляющую карьеру так и заканчивали. Зато до тех пор, покуда власть имущие смотрели на этих деятельных руководителей сквозь пальцы, у них и хозяйства процветали, и сами они в президиумах сидели, и работникам у них жилось хорошо и удобно. И «шабашники» через них зарабатывали, потому что трудиться они умели. «Шабашниками» чаще всего в советской России были представители национальных меньшинств: азербайджанцы, чеченцы, ингуши, немцы. Иногда в той же роли столичные студенты-старшекурсники выступали или молодые ученые, которые тоже в СССР париями были, но другого рода - не в национальном, а в социальном смысле: ютились в своих общагах и аспирантурах, крохотную стипендию получали или сто двадцать рублей жалованья и науку за эти копейки двигали. Однако у студентов-аспирантов такого опыта и мастерства, как у немцев или чеченцев, не имелось, и с ними связывались в основном, когда качество совсем значения не имело - если свинарники строили, коровники. Но если вдруг дома жилые - вот тут как раз германцы были нарасхват. Русские ведь, особенно те, кто в колхозах-совхозах постоянно работал, разболтались за время большевизма донельзя. Русский человек слишком часто, даже если работать умеет, вдруг запьет, загуляет во время страды - чего нацмены никогда себе не позволяли.