Сухая наука статистика словно бы решила съехидничать. В США восемнадцать миллионов малых предпринимателей. У нас восемнадцать миллионов аппаратчиков. Не здесь ли кроется простой и печальный ответ? Восемнадцать миллионов американцев, чтобы выжить, вынуждены, конкурируя между собой, производить товары все качественней и дешевле. Восемнадцать миллионов наших соотечественников, чтобы выжить, вынуждены тормозить экономику страны: сперва все запрещать, а потом за взятку разрешать. Люди разные, случаи разные, но общая схема, увы, такая — выгода американских предпринимателей совпадает с выгодой государства, выгода наших чиновников противоречит ей. Миллионы маленьких бизнесменов толкают их страну вперед, миллионы маленьких чиновников хватают нашу страну за колеса. Ну а почему правнуки авантюристов и каторжников не воруют? Не воруют потому, что — собственники. А собственнику необходимы закон и порядок, ибо ему есть что терять. Даже вор, построив дом и разбив сад, начинает бояться воров. Семьдесят лет мы боролись с собственническими инстинктами. Победили. Теперь у нас инстинкты люмпенские: украсть и удрать. А бизнес, прежде всего малый, быстро повышает уровень честности в обществе. В деловом мире ложь разорительна: и чужая, и — особенно! — своя. Вралю не поверят на слово, халтурщику не дадут новый заказ, ловчила получит кредит только один раз. Особенно сегодня, когда компьютеры помнят все, в том числе и репутацию любой фирмы. В Америке самое невыгодное — красть и врать. Авось, и у нас когда-нибудь так будет. * * * Скорей всего, после изложенного мне непременно зададут столь популярный нынче вопрос: уезжать или не уезжать? Особо колебаться не буду. Если есть хоть какая-то возможность — не уезжать. Соображения патриотические в данной ситуации я не учитываю: во-первых, привязанность к родной земле — дело глубоко личное, во-вторых, в последние годы столько громогласного жулья норовило прибыльно торгануть традицией и славой Отечества, что целый ряд достойных понятий из сферы духовной как бы перешел в сферу коммерческую. Словом, не хочу сводить любовь к Родине до аргумента в практическом вопросе. Не ехать же, на мой взгляд, вот почему. Даже в самой благополучной стране люди все равно люди, а значит, не могут жить без проблем. И в Чикаго спиваются, и в Бостоне кончают с собой, и в Сан-Франциско мучаются от несчастной любви, и в Майами лезут на стену от одиночества. Даже нищеты в Америке хватает, и хоть нищета эта не наша, а ихняя, то есть сытая и на машине, американские бедняки все равно несчастны и озлобленны: ведь нищий не тот, кто живет плохо, а тот, кто живет хуже всех вокруг. У эмигрантов шансов на бедность и одиночество гораздо больше, чем у коренных жителей страны, — при всей справедливости и гуманности здешних законов. Приезжий быстро привыкает к богатым прилавкам, перестает радоваться отсутствию очередей и начинает замечать то, что на первых порах полностью заслонялось картиной тотального изобилия. Многих наших эмигрантов (не только в Штатах, но и в других странах) я спрашивал, не жалеют ли, что уехали. Почти все бывалые переселенцы отвечали — не жалеют. И вернуться хотят лишь единицы, в основном люди творческие, которые на Родине были нужны и любимы, а на новом месте безвестны, отгорожены от привычно широкой аудитории глухой стеной иной психологии и иного языка. Но если вопрос ставился по-другому — уехал бы, если бы можно было все начать заново, — большинство отвечало твердым "нет". Противоречия тут никакого. Наши эмигранты по прошествии времени устраиваются в той же Америке вполне прилично, постепенно входят в средний класс, живущий по нашим меркам просто великолепно, да и по ихним неплохо, приспосабливаются к новым традициям и правилам — но на все это, как правило, уходит лет пятнадцать. Бывает, и больше. Так вот заново проживать эти пятнадцать лет охотников мало. Чисто бытовые трудности — деньги, жилье, машина — преодолеваются довольно быстро, стоит лишь найти нормальную работу, а это в Америке для человека с руками и без претензий, в общем, не дефицит. Но… Вписавшись худо-бедно в американскую экономику, приезжий, увы, гораздо труднее вписывается в американскую культуру, в том числе в культуру быта. Через полгода он уже умеет сносно объясниться — но еще долго не получает удовольствия от разговора, не улавливает смены интонаций, мучается косноязычием, упускает скрытый смысл понятных фраз. Ведь язык не только запас слов, это еще и уйма прочитанных книг, и строчки стихов, давно вошедшие в живую речь, и популярные анекдоты, один намек на которые вызывает бурную реакцию собеседников, и многое другое. Наш эмигрант, как правило, начитан — но здесь росли на других книгах, заучивали другие стихи. Здесь по-иному празднуют дни рождения, по-иному дружат домами, по-иному ходят в гости, по-иному знакомятся, по-иному договариваются провести вместе ночь, по-иному прощаются утром и по-иному оценивают то, что произошло. Как следует выучить чужой язык непросто, но выучить чужой образ жизни еще сложней. Повторяю: Америка к эмигранту добра. Но все равно каждый шаг стоит ему тройных усилий. Дома был классный специалист — здесь вынужден переучиваться. Дома принято было брать на глотку — здесь приходится постигать силу холодноватой вежливости. Не каждому под силу американские ритмы — а выпадешь из ритма, и поезд уйдет без тебя. У нас важно вовремя пообещать; а здесь с ненадежным партнером перестают иметь дело сразу и все. В калифорнийском промышленном городке программист-эмигрант получает на треть меньше программиста-американца. Этого вполне хватает на хорошую жизнь, но обидно, когда тебя числят вторым сортом. На набережной в Сан-Франциско торгует с лотка белокурый парень лет двадцати пяти. Приехал в гости на месяц, но вот уже почти год гуляет по Штатам, смотрит великую страну. Документов практически никаких, права на работу нет, но для парня с мозгами разве в бумагах счастье? На поденку берут и так, а в Америке и поденка американская, пять долларов в час. Работа с восьми до восьми, без выходных. Можете посчитать: шестьдесят в сутки, тысяча восемьсот в месяц. По нынешнему аукционному курсу в день набегает больше, чем у нашего министра в месяц. Эх, такие бы дивиденды да в родном Отечестве! Увы, в Штатах пять долларов в час — зарплата, которой не хвастаются, а стыдятся. И на вопрос про жизнь парень бросает презрительно: — Опять пашу на дядю. Как в Совке! Америка — страна замечательная. Но если смотреть на вещи трезво, наш эмигрант в ней типичный лимитчик. У других все права и блага от рождения, а ему еще надо заслужить. Другие выбирают работу по желанию, а он хватает, что дают, и еще кланяется, чтобы дали. Ему охотно помогают адаптироваться, но забыть свою пришлость мало кому удается. Может, мне так неудачно выпадало, но сложилось впечатление, что русские эмигранты в Америке дружат с русскими же эмигрантами или не дружат ни с кем. Без причины Родину не покидают. Но если беда еще не сдавила горло, если дышать можно, стоит очень серьезно подумать, что разумней: пятнадцать лет вживаться в чужую жизнь или за те же годы все же еще раз попытаться переустроить свою. Вячеслав Костиков ХОЛСТОМЕР И КОММУНИЯ (Опыт личности и опыт истории) @Вячеслав Костиков, 1991. Мы всё ещё переживаем упоение личностями и, говоря о политике и наших надеждах, чаще называем не явления или процессы, а имена. В недавнем прошлом — Ленин, Сталин, Молотов, Хрущев; в последние годы появились новые модные фамилии и лица. Наш газетный и книжный рынок затоплен статьями, романами и воспоминаниями бывших "тайных советников" наших вождей, их шоферов, телохранителей, кухарок и составителей речей. Разумеется, личность, особенно личность яркая, обладает магнетизмом. Да и человек с его слабостями, пристрастиями, житейскими интересами, со склонностью посудачить любит обращаться к интимной, более того — к подноготной стороне жизни действительных или мнимых героев. Нам крайне увлекательно узнать, что Владимир Ильич любил побаловаться пивком, да и к дамам, как выясняется из архивов, имел извинительное для крепкого "волгаря" пристрастие; что Алексей Иванович Рыков закладывал за воротник и по причине такого увлечения ездил за границу лечиться; что Троцкий, призывавший других к революционному аскетизму, сам любил княжескую роскошь и обосновался со своим штабом в реквизированном дворце графа Шереметева, что… Впрочем, таких "что" из жизни советских вождей можно было бы вспомнить немало. Но по мере того как все основательней входим в прежде скрытые от нас пласты истории, мы начинаем излечиваться от этого обывательского пристрастия подглядывать за вождями в замочную скважину. Все чаще мы ищем в житиях вождей не политические "изюминки", но опыт истории. И здесь нас, увы, подстерегают самые горькие открытия и разочарования. Полученные в лучах исторической флюорографии снимки героев советской истории обнаруживают при всех различиях ума, характера, темперамента одно поразительно устойчивое свойство — в сущности, политическую патологию: невосприимчивость к урокам истории. Касается это не только исторических вождей революции, но и самых свежих героев нашего политического времени. Во всех или почти во всех наших лидерах личный опыт или опыт "дедушки", махавшего шашкой в армии Буденного или зачинавшего первый колхоз, затемняет опыт истории и опыт народа. Ленин не учел уроков Парижской коммуны и развязал в стране кровавый террор, повлекший за собой гражданскую войну. Сталин пренебрег поучительным опытом нэпа и окончательно ликвидировал рынок, "забыв" о том, что именно рынок сделал Россию к началу первой мировой войны страной с самой динамичной экономикой в мире. Хрущев, понявший, что нельзя управлять государством при помощи страха, не извлек из чудовищного опыта сталинизма главного: человека, у которого нет собственности, невозможно сделать гражданином. Его лозунг — "нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме" — при всей политической "живости" Никиты Сергеевича свидетельствует об его исключительной исторической слепоте. Брежнев и Суслов, правившие при благоприятной нефтяной конъюнктуре, вообще вообразили, что все проблемы развития можно решить при помощи идеологии, проглядев, что на Западе и в Японии колоссальный технологический рывок происходит в деидеологизирован-ном экономическом пространстве. Скудость экономического навара от политики "наведения порядка" в краткое царствование Ю.Андропова лишь подчеркнула узость экономического маневра, который можно осуществить в рамках заданного образа мыслей. Месть истории В сущности же, все лидеры после Ленина лишь меняли запчасти экономической машины, которая доказала свою полную неэффективность в первые же три года социалистического эксперимента. Провал всех без исключения экономических программ и планов, независимо от того, проводились ли они с помощью "железа" или более "мягких" идеологических хлыстов, свидетельствует о том, что изъян был даже не в сменявших один другого лидерах, а в идеологии большевистской партии. Лидеры приходили и уходили, а партия оставалась, передавая по наследству гены исторической невосприимчивости. Результаты этой исторической глухоты налицо — трагедия страны, трагедия народа. К сожалению, история слепа в своем возмездии и опрокидывает чаши гнева как на истинных виновников трагедий, так и на головы миллионов невинных, которые были либо обманом, либо силой вовлечены в "государственный разврат". Так, историческая вина КПСС преподносится как вина народа, как рок страны. Месть истории вообще своеобразна. Она оставляет на своих страницах не только деяния героев и апостолов, но и отпечатки рук злодеев, диктаторов, политических иллюзионистов. Говоря в своей последней статье о судьбе Сталина, Троцкий грозил, что того настигнет месть истории, как она настигла Нерона, чьи статуи были разрушены на следующий же день после смерти ненавистного тирана. Увы, Троцкий заблуждался. Истинная месть истории — это забвение. Несправедливость истории в том, что в забвение канули миллионы и миллионы жертв социалистического и нацистского экспериментов, тогда как виновники грандиозного обмана XX века вписаны кровью в страницы истории. Наличие или отсутствие памятников не меняет сути. В Германии не осталось ни одного памятника Гитлеру (разве только в запасниках). В Москве иностранные дипломаты и туристы начали скупать аляповатые бюстики Ленина, смекнув, что скоро и они станут курьезным сувениром прошлого наподобие камешков от берлинской стены. Да, памятники Ленину исчезнут, даже если к ним выставят караул или огородят колючей проволокой. Завершится, к удовлетворению В.Солоухина, спор вокруг хранящихся в мавзолее "нетленных мощей". И всем, даже самым упорным в нежелании видеть, станет ясным, что дискуссия велась о частностях, о мумиях, о фетишах истории. Вероятно, такой исход можно рассматривать, если воспользоваться логикой Троцкого, как месть истории. Но с точки зрения миллионов людей живущего поколения, месть истории лишена смысла. Виден ли из окна дома аляповатый памятник давно умершему вождю или нет — никто от этого не сделается счастливее или несчастнее. Что спорить о памятниках, если фанатики ленинской школы украли из истории России без малого век. Но мстить участникам этого ограбления века так же бессмысленно, как и пытаться отколоть голову у статуи Нерона в римском музее. Властители прошлого оставляли после себя хотя бы дворцы, ставшие музеями. Правители века нынешнего оставляют мусор заброшенной стройки. Жалкий век. Жалкие правители. Но история не судит. Она лишь фиксирует опыт ошибок. И горе тем народам и государствам, которые не извлекают уроков из этого опыта. Опыт личности В конце тридцатых годов, в период "большого террора" в крупных городах, где "ежовы рукавицы" были особенно хватки, в результате массовых убийств освобождались тысячи квартир. Люди, занимавшие их, радовались, что вселяются в пристойное жилище. И новоселам казалось, что им счастливо отломилось от великой стройки коммунизма. "Великие стройки коммунизма" и до и после войны создавали впечатление поразительного могущества и динамизма. И рядовому "ударнику", надрывавшему на них пуповину, едва ли известна была классическая формула В.О.Ключевского "государство пухло, а народ хирел". Рядовому человеку, приехавшему в город из разоренной коллективизацией деревни, казалось, что он подсмотрел великое будущее. Энтузиазм был валютой нищих. То, что человек умирал в бараке на окраине великой стройки, смущало немногих. Жизнь коротка. Короток и опыт личности. Людям говорили, что нужно чуть-чуть потерпеть, поскольку новая история только-де начинается. И едва ли кто вспоминал уже сказанное: что революция — не начало новой жизни, а конец старой (Н.А.Бердяев). Но Бердяева вместе с историей уже изъяли из обращения, как золотые рубли, тоже оказавшиеся не у дел в советском хозяйстве. И люди терпели, не ведая, что помимо опыта их собственной короткой жизни есть опыт поколений, опыт истории. Но историю нельзя безнаказанно изымать из народного обихода, оставляя ее тайным хранителям. Через некоторое время обнаруживается, что и причастные к таинствам власти тоже теряют историческое зрение, становятся рабами политических прихотей или сиюминутной конъюнктуры. Лжедмитрий, чувствуя непрочность власти и желая угодить сановникам и войску, удвоил им жалованье. Однако и сановники, и войско предали его, как только фортуна отвернулась от самозванца. Опыт истории свидетельствует, что подкуп и лукавство могут принести лишь короткую выгоду. Увеличивая довольствие сановникам из КПСС, М.С.Горбачев рассчитывал привлечь их на свою сторону. Но, вероятно, не учел опыта истории. И сегодня мы видим, как облагодетельствованная им партийная номенклатура готова съесть его и как Президента, и как своего генерального секретаря. Человеку "с улицы", которому шесть лет перестройки превратили жизнь в муку выживания, эти призывы — "распни" — отчасти и импонируют. Да они, в сущности, и рассчитаны на самые примитивные инстинкты толпы. И, чтобы не поддаться искусам упрощенных решений, опять-таки полезно помнить об исторических прецедентах. Опыт истории предостерегает об опасности смены лидера в период государственной смуты. Все знают, как велика была неприязнь населения к Лжедмитрию. Однако мудрый и хитрый Шуйский готов был сохранить его у власти, по-государственному полагая, что хаос и анархия хуже непопулярной власти самозванца. Понятие "самозванец" вообще внушает неприязнь, хотя отечественная история опять-таки подсказывает нам, что самозванничество стало у нас чуть ли не политической традицией. "Известно, что Россия вообще страна самозванцев", — сетовал В.Г.Короленко. Вдвое справедливо по отношению к России советской: ведь все без исключения советские вожди с юридической точки зрения были самозванцами: Ленин, Сталин, Хрущев, Брежнев, Андропов… Никого из них народ не призывал и не утверждал на государственное дело. Разница в том, что царей и цариц делала дворянская гвардия, а коммунистических вождей — гвардия партийная, то есть номенклатура. И нужно отдать должное М.С.Горбачеву: он первым сделал попытку легитимизации власти. Попытку ограниченной легитимности, скажет строгий критик, и будет справедлив. Но для страны, не имевшей вообще никаких традиций, кроме монархического престолонаследования и партийного самоназначения, это уже большой шаг к правовой демократии. Фактически Горбачев прервал монархо-партийную традицию. Расстегаи для инкогнито