– А мне что? Я посмею! Кроме того, мне тебя, дуру, жалко! Это же надо было сообразить, одной переться! – Ничего со мной не будет. Я женщина-асфальтоукладчик. – Это нам известно, но полоумных-то вокруг полно! – Лер, угомонись. Все будет хорошо. И не вздумай Ваське звонить! Она нажала кнопку отбоя на телефоне и вздохнула. Галочка и Раечка придвинулись еще ближе и смотрели на нее с жадным любопытством. – Ой, а кто ж это такой… Вася? Вот вы сейчас говорили!.. Это ваш муж, да? – Да, – буркнула Мелисса. – Вот я тебе говорила, что грудь у нее натуральная и муж у нее есть. А дети у вас есть?.. Рядом с ней вдруг резко загремел стул, так что ноутбук сдвинулся и наехал ей на ногу, и усевшийся напротив мужчина загородил ее спиной от любознательных тетушек. – Что ж ты себе даже грудь не спроворила какую следует? – весело удивился мужик. – Общественность волнуется. Вот объясни общественности, почему у тебя ни фига не силиконовая грудь! – Привет, – сказала Мелисса и поправила под столом ноутбук. – Здорово. Его звали Герман Садовников, и он был лидером какой-то политической партии со смешным названием, то ли «Россия справа», то ли «Правая жизнь», то ли еще что-то в этом духе. Он был шикарный, широкий и высокий, в сером распахнутом плаще, в дорогом костюме, и даже носовой платочек выглядывал из кармана, и пахло от него сигарами и дорогой парфюмерией, все как положено. Мелисса его ненавидела. – Коля, – приказал он неприметному молодому человеку в дешевом костюме и бордовом галстуке, охраннику, должно быть, – закажи нам кофе и два двойных виски. Ты все еще пьешь виски? – Пью, – с ненавистью сказала Мелисса. – Вот и отлично. Он повозился на стуле, устраиваясь поудобнее, глянул на тетушек-поклонниц и шутливо на них прикрикнул: – Брысь! Тетушки засуетились, ринулись в разные стороны и быстро пропали в толпе. Герман повернулся, откинулся на спину, склонил голову набок и стал рассматривать Мелиссу. – Хороша, – оценил он через некоторое время. – Разъелась малость, но по-прежнему хороша. А что же диеты, не помогают? Она молчала, смотрела ему в лицо. – А мне помогают, – поделился Герман. – Я в прошлом году пятнадцать килограммов сбросил. Впрочем, я дорого худел, по гемокоду. По группе крови. – Это я знаю, – сказала Мелисса. – Это когда за пятьсот долларов тебе пишут, что нельзя есть булки и жирную свинину и запивать газированной водой. Это хорошее дело. – Все язвишь? – Да где мне! Подскочила девушка, прибрала со стола грязные стаканы, вытерла исцарапанную пластмассу и посмотрела преданно. – Вам чего, милая? – спросил Герман. – Мне автограф бы, – смущенно пролепетала девушка, которая ни за что не соглашалась принять Мелиссин заказ «со столика», – ой, вы знаете, как я вас люблю! Все-все перечитала, и мама вас любит тоже! И передачу мы вашу смотрим с удовольствием. – Спасибо, – сказала Мелисса и потянулась за блокнотиком. – Как зовут вашу маму?.. – Я и вас знаю, – радостно сообщила девушка Герману Садовникову, пока Мелисса старательно выводила «с наилучшими пожеланиями», – вы из Думы, да? – Да, – сказал Садовников не слишком любезно. Как видно, привык быть в центре внимания, и теперь его задело, что Мелисса его затмила. – И пепельницу нам подайте. – Да здесь вообще-то нельзя курить, – сказала девушка, – но только для вас подам. – Спасибо, – поблагодарила Мелисса и протянула листочки с «наилучшими пожеланиями». – Спасибо вам большое! – А ты, оказывается, популярна. – Да, – сказала Мелисса Синеокова твердо. – Я популярна. – Ну молодец, – лениво протянул Герман. – Ты знаешь, я рад, что из тебя что-то вышло. Очень рад. Честно сказать, не ожидал. Думал, останешься ты жопастой дурой, и все. Она молчала, смотрела на него. Сколько лет прошло, и не больно уже, и не страшно, и все позади, а все равно внутри как будто вдруг что-то мелко затряслось. Какой-то жизненно важный механизм засбоил, стал работать в аварийном режиме, замигал всеми аварийными лампочками. Вот сейчас остановится, захлебнется, и с ней что-нибудь случится – в обморок бухнется или упадет, заплачет и начнет биться. Все возможно. В присутствии этого человека возможно все. Она посмотрела на свои пальцы, сжавшие телефон, и приказала им разжаться. Они не разжались, и тогда другой рукой она отлепила пальцы от аппарата. Герман наблюдал за ней. – Дурочка, – фыркнул он. – Вот дурочка-то! Все такая же истеричка? Ему нравилось, что он… действует на нее, а в том, что «действует», не было никаких сомнений. Он вспоминал о ней очень редко, только когда случайно видел по телевизору или на каких-то светских мероприятиях. Подходить не решался: кто ее знает, она всегда могла ляпнуть что-нибудь оскорбительное, себе дороже! Но воспоминания были сладкие, волнующие, душные и притягательные. Все-таки тогда все было по-другому, он был молодой, горячий, и вся жизнь была впереди – ах, время, время, времечко!.. Девушка, метавшаяся от барной стойки к их столику, последовательно выставила пепельницу, два пластмассовых стаканчика – в каждом по глотку янтарной, сильно пахнущей жидкости – и две чашки кофе с пластмассовыми ложечками на блюдце. – Объявляется посадка на рейс 486 до Санкт-Петербурга, – усталым голосом сообщил динамик. – Просим пройти на посадку, выход номер десять. – Еще посидим, – решил Садовников. – Куда нам торопиться! Ну, твое здоровье! Он опрокинул в себя стаканчик, подышал, как будто хлебнул самогону, и опять откинулся на спинку стула. – Что ж ты не через депутатский зал? – спросила Мелисса. – Или ты уже не депутат? – Я-то? Я депутат. Фракция «Россия Правая», слыхала? Так вот, я ее лидер. – Слыхала, – согласилась Мелисса и глотнула виски. – Вы на прошлых выборах едва-едва свои четыре процента набрали. – Это ты так меня подкалываешь, да? – Нет. – Дурочка, – с удовольствием сказал Герман и даже засмеялся от удовольствия. – Нет, все вы бабы – дуры! Чем дольше живу, тем больше в этом убеждаюсь. А через депутатский зал я принципиально не летаю. Чего я там не видал? А здесь я… с народом рядом! – Ря-ядом, – протянула Мелисса. – Извини, Герман, мне нужно идти. Уже посадку объявили. – Да никуда он не денется, самолет этот, – сказал Садовников. – Без нас не улетят. Коля, еще виски закажи там. Ну, а как вообще жизнь? Ну, что ты прославилась, я знаю, это все знают, а жизнь как? Семья? Дети? Жизненно важный механизм застучал еще сильнее, теперь он бил в горло и желудок, и от этого мягко подкатила тошнота. Тугой комок тошноты, похожий на скрученную вату. Волосатый комок скрученной ваты в горле. Она не станет вспоминать. Она не может вспоминать. Ей было двадцать пять лет, и она забеременела от него, идиотка. Мало того что забеременела, так еще имела глупость ему об этом сказать. «Идиотка», – стучал моторчик. «Раззява», – визжал моторчик. Он требовал сделать аборт, а она отказывалась. Во-первых, она сильно его любила, а во-вторых, мама сказала, что нельзя прерывать первую беременность. Это может кончиться плохо. В-третьих, она, романтическая дура, убедила себя, что он тоже ее любит и просто не понимает своего счастья. Три месяца он не давал ей проходу, настаивал на аборте, и в конце концов, очень удивленная, она сказала ему, что ее беременность не имеет к нему никакого отношения, что она все равно родит и они с мамой и папой… Моторчик уже не просто трясся, он подпрыгивал и захлебывался, и было ясно, что дальше вспоминать нельзя. Срок был уже почти четыре месяца, когда Герман явился к ней домой. Выходной день, родители на даче, и она стала поить его кофе и кормить ватрушкой, которую утром пекла мама, так что пахло на весь дом, а ее невыносимо тошнило. Она всегда очень любила запах маминых пирогов, но теперь по утрам ее то и дело рвало, и мама уговаривала ее потерпеть, уверяла, что скоро пройдет. Что он подливал ей в кофе, она так и не узнала, но вдруг ее повело, в глазах поплыли чернота и зелень и еще какие-то невозможные горящие круги. Она время от времени приходила в себя и опять теряла сознание. Она помнила его машину – уже в лохматом девяносто пятом году у него был лимузин, – и она вдруг словно сознавала себя в этом лимузине, в пижаме и тапочках, неудобно завалившейся на сиденье. Он привез ее к себе на дачу. Там ее привязали к кровати и сделали аборт, без наркоза и обезболивающих. Она помнила, как возлюбленный и отец ее погибающего ребенка деловито распоряжался, чтобы «тащили на чердак, потому что внизу она все кровищей зальет», и какой-то пьяненький мужчинка, от которого несло гороховым супом, луком и водкой, лез ей внутрь, ковырялся и чем-то гремел, а она орала и вырывалась, а потом перестала, когда ничего не осталось – ни ее, ни ребенка, только огромная боль, похожая на те самые жуткие круги в глазах.