— Какой еще путь, бабушка? Я же уже все сделал и вернулся. Будто не слыша его, она продолжала: — Бойся хромых. Они заберут твои ноги. Бойся старых. Они заберут твою душу. Бойся холодных. Они заберут твою кровь. Саша слушал ее, оторопев. Голос ее в этот момент звучал так же, как тогда, когда она говорила про Нону и Дециму. — Вижу вас как в тумане, — продолжал чужой голос, голос существа, которое завладело бабушкой, как в сказке про волка. — Пелена вокруг… — Это опять давление поднялось, мама, — произнес отец, неслышно зашедший вслед за ним. — Женя, дай бабушке что-нибудь от головы, пожалуйста! — крикнул он через плечо. — А ты, Санек, ступай. Нечего тут смотреть. Все мы когда-нибудь такими будем. Кому не повезет легкой смертью погибнуть. Выйдя в гостиную, он увидел деда, который сидел в кресле-качалке, сцепив пальцы на груди, и с тревогой прислушивался к происходящему в соседней комнате. Одетый в махровый халат, он грелся у камина, оставшегося им еще от довоенных хозяев дома. За металлической решеткой потрескивали в огне сухие дрова. Солнечную энергию на обогрев не тратили. Накопленное аккумулятором электричество пригодится в дороге. В пути никто солнечную панель доставать не будет, чтоб, не дай бог, не повредить. Такие вещи береглись как зеница ока, потому что были незаменимые. Да и вряд ли будет солнечно следующие несколько недель. Внешне Данилов-самый-старший выглядел бодро и моложаво. Он был чуть старше бабушки, но смотрелся на пять лет моложе. На старых двадцатилетней давности фото он был такой же, только волосы теперь поседели уже до последнего. То, что не все так гладко, можно было понять только по глазам и по тем вещам, которые он говорил. Рядом на столике лежала книга. — Ну, здравствуй, именинничек. Что она тебе сказала? — Бойся хромых. Бойся старых. Бойся холодных. — Что? Бред какой-то… Хотя подожди. На ум приходит только песня. Малоизвестная песня малоизвестной певицы. Вроде бы ее звали Регина, а фамилию не помню… «Be afraid of the lame, they’ll inherit your legs. Be afraid of the old, they’ll inherit your soul. Be afraid of the cold, they’ll inherit your blood…» Я не люблю такой стиль. Не знал, что и ей она знакома. Давай попробуем интерпретировать. Это довольно просто. Бойся отмеченных знаком войны и мора. Тех, у кого печать не на теле, а в разуме. Моральных калек и хромцов… Бойся пережитков старого порядка. Не тех, кто прожил долгую жизнь, а тех, кто живет старыми ошибками, которые привели мир к гибели… Бойся тех, кто холоден душой, как змея. Ну а тех, кто отмечен холодом могилы — не бойся. Среди всех они — самые безобидные. Но это лишь моя фантазия. А слова моей дорогой Алисы — всего лишь отголоски ее памяти. Никакого скрытого смысла в них нет, — он с хлюпаньем отпил чая из новой кружки. Обычно дед старался делать это тише, но так было, когда бабушка могла услышать и посмеяться. — Я тоже приготовил тебе подарок, тезка, — указал он на лежащую книгу в кожаной обложке. — Это то, что ты написал, деда? — Младший знал, что старик пишет большой труд. За это его часто поругивала бабка. «Тратишь время на ерунду! Лучше бы паутину с потолка убрал!». Отец в свою очередь посмеивался: «Папаня, ты бы лучше на рыбалку сходил. И польза, и у тебя спина разогнется. А то уже как крючок согнулся». — Нет, это не моя книжка. Это дневник. То же самое, что блокнот, только больше. Сейчас таких уже почти не осталось. Проще найти книгу с текстом, ненужным и глупым, чем чистые страницы. Смотри, какая плотная бумага, какая прочная обложка. Это не обычная школьная тетрадка. Ты заполнишь его сам. Вот тут, — он открыл дневник; чуть пожелтевшая бумага приятно пахла, навевая воспоминания о чем-то съедобном. Внутри в маленькой петельке оказалась металлическая ручка. — Она бесчернильная, то есть вечная. Хватит на всю жизнь. Пиши обо всем интересном и нужном, что увидишь. И не выдумывай ничего, как я, про древние времена. История делается здесь и на наших глазах. Может, когда-нибудь твои записки будут документом нашей эпохи. Гораздо более важным, чем мои сказки. Обычная бумага… Они думали, что ее хватит навсегда, и позволяли себе тратить ее на ерунду. Ее и в сортире на гвоздик вешали, и печки от нее растапливали, и самокрутки с махоркой сворачивали. А Гоша и вовсе рвал ее на клочки и делал из нее фигурки, ему одному понятные — то ли неведомые существа, то ли странные узоры. Иногда он их делал только для того, чтобы съесть, и никаких проблем с перевариванием целлюлозы у него не было. А сколько ее пропало от дождей, сырости и наводнений! Когда они сообразили, что бумагу и картон надо беречь, ее уже почти не осталось. — Нам надо надеяться, — сказал, откашлявшись, дед, — что у них там в Заринске сейчас бардак и никто про нас не вспомнит. Давно пора было. Еще лет двадцать назад. А мы все откладывали свой Exodus. То есть исход. Разведчики все эти годы видели, как по трассам на юг едут переселенцы. Оно и понятно. Тут ловить нечего. Даже если бы не было Бергштейна. Я немного с ним общался, мне хватило. Он плохой, не потому что немец. Да и какой к черту немец? Такой же сибиряк, как мы. Но он глуп и самодоволен. А люди такого типа хуже, чем просто грабители. Они заберут у нас все до последней картофелины. И ладно бы людям раздали. Или даже сами бы съели. Так они половину сгноят, а остальное потеряют. В комнату зашел отец. — Хороший подарок, ничего не скажешь, — он смотрел сквозь них, его мысли явно были заняты. — Никто не видел моего братца прибабахнутого? — Вроде сказал, что воздухом подышит, — ответил дед. — Ладно, вы сидите, а я пойду каши себе еще положу. С маслом и сахаром. — Всю не съедай, папаня. Оставь внуку. Когда дверь за Александром-старшим закрылась и он ушел, шаркая ногами в теплых тапочках, отец хлопнул Младшего по плечу и усмехнулся. Не очень искреннее, явно стараясь ободрить, хотя его об этом никто не просил. — Хорош подарочек, да? Самокрутки свернешь. Жаль, табак не уродился. В туалет с такой не сходишь. Больно уж плотная, бумага-то. Сына, не слушай всю эту лабуду, которую старый хрыч говорит. Он жизни не знал и не знает, а только свои книги. Ты уже давно мужчина. Хватит бегать по горам как сайгак. Хватит читать ерунду и слушать бабушкины… дедушкины сказки. Найди себе хорошую телку с приличным выменем… Да где же этот придурочный? — отец вскочил на ноги. — Одного еле нашли, теперь второй потерялся?! Ты это… сынок… извини. Пойду, поищу его. День какой-то сумасшедший. Через пару минут он вернулся мрачнее тучи, которая за окном как раз набежала на солнце. — Убежал! Убёг! Ну и получит он у меня. Обещал же — не уходить далеко… Даже не предупредил. Если не придет через час, пойдем его искать. Гоша иногда уходил и гулял поблизости, бегал по оврагам, лазил по обрывистым склонам, прыгал через ручьи. Приходил грязный — лицо черное, вся одежда в земле и репьях, но счастливый. Нужно ему это было — побыть иногда вдали от людей. «Наверно нагуляется и через часок вернется», — подумал Младший. Ни через час, ни через два дядя Гоша не появился. Комната его была пуста. И калитку кто-то не закрыл. Это было странно, хотя дома в Прокопе запирать и было не принято. Жил он в пристройке с отдельным входом. Возле его крыльца было много зелени, в основном ягодных кустов — крыжовник, черная и красная смородина, малина, которые он же и объедал и за которыми старательно, хоть и бестолково ухаживал, обстригая секатором, когда ему надоедали разросшиеся колючие ветки. Дверь в пристройку была чуть приоткрыта, а на пороге лежал Гошин медведь. Никто уже не помнил, когда они впервые заметили у дяди этого Мишу. Может, лет пятнадцать назад, а может, и двадцать. Младшего вроде еще на свете не было. Был он велюровый, туго набитый, небольшой — с кошку, и сильно потертый. Перед тем, как он у дяди появился, того видели гуляющим в районе проспекта Гагарина. Миша был пыльный, страшно грязный и рваный, черный от копоти, но пришлось дождаться, когда здоровяк заснет, чтобы просто постирать, оттереть от сажи, заштопать «зверя» и заменить набивку. «Никита подарил, — объяснил тогда Гоша. — Мальчик. Черный. Совсем черный. Сказал, ему не нужен. Сказал, будет тебе длуг». И с тех пор не расставался с игрушкой. Говорят, у бабушки после того случая на голове стало еще больше седых волос. Во всей деревне не было ни одного ребенка по имени Никита. «Такой же. Такой же…» — бормотала она целый день. А сейчас он этого мишку просто кинул. Наверно, поссорился с ним, как уже случалось. — Полдеревни сумасшедших, — бурчал Андрей Данилов всю дорогу. — Правильно старый Мясник говорил: от радиации мозги плавятся. Может, товарищ Богданов и прав, что сюда не ездил и даже девок в жены не отпускал. Говорил, нечистая сила тут. Это он один раз у бабушки пектадрахму увидел на шее. Черт его знает, что накатило на нашего дурика. Был такой спокойный. Вместе со мной сходил за отцом. Пошли, надо его найти, пока не залез куда-нибудь! Сосед Лёва Зенков сказал, что видел, как Гоша уходил куда-то в сторону Центра. Только этого не хватало. Уже через десять минут небольшая поисковая группа с фонарями выдвинулась от деревни через пустыри вдоль трамвайных рельсов — к разрушенной части города. Все ругали сквозь зубы «дурика» — беззлобно, хоть и устало — но перечить вождю не смели. — Да я его под замок посажу, — бесился тот. — А стены поролоном оббить… Сталкер, блин, нашелся. — Гоша! Брат! Гоша! — кричал он время от времени. Кругом был поросший кустарником пустырь с каменистой спекшейся почвой, главным ориентиром на нем были трамвайные рельсы, сохранившиеся гораздо лучше, чем автодорога. Разрушенный почти до основания и частью ухнувший под землю Центральный район начинался гораздо дальше, вниз по склону пологого возвышения, в верхней точке которого находился Тырган. А тут, между двумя районами, и раньше никто не жил, лишь стояли несколько шахт, еще до войны законсервированных. Именно в развалинах надшахтных зданий они и собирались начать поиски. — Да, я видел, как он туда в развалены залез, — в десятый раз повторил Кирилл Никитич, старик, всего лет на пять младше дедушки, в очках, скрученных проволочкой. — Вам надо было лучше за ним следить. Он кашлянул и вытер красный нос рукавом фуфайки. Возвращаясь из похода за грибами, старик издалека увидел чей-то высоченный силуэт, который брел в сторону площадки, где когда-то стояла шахта «Коксовая-2». Он до войны успел тут поработать горняком, хоть и не на этой шахте. Тоже был из коренных. Это, конечно, лучше, чем если бы Гоша ушел к Провалу. В этих местах опасностей было меньше. Разве что он ушел бы под землю. Но все устья стволов, выходящие на поверхность, были или забетонированы, или завалены. — Мне ему что, колодки на ноги надо было надеть? На цепь посадить, в будку? — ярился Андрей. — Еще днем он был… адекватный. Вместе сходили за дедом. Ну и семейка, блин. Тот — в поднебесье. А этот — под землю. Женька сказала, что дело в осени. В атмосферном фронте и в фазах луны. Они шли, растянувшись цепью, на расстоянии двадцати метров один от другого, изредка перекликаясь. Дождь пролил, небо прояснилось, и, казалось, погода обещала еще наладиться. Идти было легко — местность была ровной и хорошо всем знакомой. Но все же здесь иногда появлялись дикие собаки, а пару раз зимой в деревне слышали доносящийся отсюда волчий вой. Рядом с Андреем шагали Артем и Артур Красновы — оба высокие, плечистые и, как они сами шутили, близнецы, только в разные годы родившиеся. Они действительно были очень похожи, а одинаковый камуфляж, вязаные шапки и одинаково подстриженные бороды делали братьев и вовсе почти неотличимыми. Они часто сопровождали отца в охотничьих вылазках и экспедициях. И сейчас у них были винтовки. Не гладкоствольные ружья, а именно винтовки. В городке не было никакой устоявшейся военной структуры типа ополчения, но были те, кто более других был готов принять на себя удар, случись что. У этих дома всегда было нарезное оружие. Остальные взяли с собой простые ружья. Хотя об опасных чужаках давно никто не слышал, зверье могло повстречаться даже так близко к городу. У самого вождя был пистолет в кобуре — не только оружие, но и символ его статуса. — Вы здесь не пройдете. Надо обойти обогатительную фабрику, — напомнил им дед Кирилл, показывая дорогу, которую преградили обвалившиеся галереи на бетонных подпорках. Старый горняк шел, опираясь на суковатую палку, в том же дождевике, в котором ходил по грибы. — Эх, время-время. А мне ведь тогда девятнадцать было… недавно устроился. Хотел проходчиком быть, но мне квалификации не доставало. Работал на участке шахтного транспорта. Помню как сейчас, что был я двадцать третьего августа на глубине четыреста метров в конвейерном стволе, ленту чистил… И вдруг электричество пропало. И гул. Сверху, с земли. Мы сначала подумали… — Кирилл Никитич, в другой раз! — оборвал его отец. — Отвлекаешь. Смотри лучше, куда идешь. И действительно: обломков вокруг было — сам черт ногу сломает. Шифер, битый кирпич, арматура. Все сооружения, которые тут были, порушило взрывной волной, а время и непогода — добили. Но следы на мягком грунте, отпечатки рифленой подошвы Гошиных ботинок, которые они заметили еще на подходе к шахте, вели именно сюда. Сначала они делали петли, потом вдруг превратились в прямую линию, будто Гоша какое-то время бродил и кружил, а потом опрометью кинулся в этом направлении. Хорошо, что утром дождик смочил землю, а сам беглец был таким тяжелым. Саша видел, что его собственные ботинки таких следов не оставляют. Они миновали развалины комбината, прошли еще метров триста и остановились как вкопанные. Следы заканчивались возле невысокой будки из железобетона с железной крышей — всего три на три метра. Но в отличие от всего остального, она была целой. Даже табличка какая-то сохранилась, только буквы стерлись. — Это устье наклонного ствола, — объяснил Кирилл Никитич. — Хоть шахта и была остановлена, да не полностью. — Один участок там демонтажные работы вел. Здесь они и спускались. В последние годы — пешком, когда ленты уже демонтировали. Клеть… ну, это типа лифта… демонтировали еще раньше. Он не мог тут пройти. Тут заколочено. Я сам… Он осекся, когда луч фонаря в руках Андрея скользнул по зияющему проему. Когда-то он был на несколько раз заколочен широкими плахами, но доски были грубо выломаны, так что человек мог пролезть внутрь. — «Сам», говоришь? — передразнил Андрей. — Тридцать или сорок лет назад? Снизу тянуло холодом. Воздух был спертый, но лишенный запаха. Следы обрывались у самого входа. Можно было разглядеть уходящие вниз железные ступени, похожие на трап. Наклон был не больше двадцати градусов, но уже в десяти метрах от входа не видно было ни зги. «Вот это пещера, — подумал Младший. — Понятно, почему заколотили. Чтоб малышня не лазила». Вот только за прошедшие годы… или десятилетия — некрашеная сосна сгнила, и теперь доски не выдержали сильного удара — должно быть, плечом. Такому бугаю это было нетрудно. — И какого же рожна ему там надо? — отец плюнул от досады. — Пойду с вами, — предложил старый шахтер, ощупывая палкой верхние ступени трапа.