— Держитесь за руки да поскорее обернитесь, — наказывала мама. — Скажите крестной: я, мол, прошу… — Знаю я, как разговаривать, — сказал Ергуш. — Не маленький. Пошли, хлопая босыми ногами по белой пыли. Солнце жарило, пыль была словно раскаленная. На краю деревни, возле корчмы, где жил Адам Те́лух-Брюха́н, держался приятный холодок: исполинские ясени и раскидистые липы отбрасывали тут на дорогу широкую тень. Липы пахли медом, пчелы жужжали в сладкой тени. У ворот Будачей лежал на мостках Казан, огромный мохнатый пес. Он спал, положив голову на передние лапы, дышал в пыль. Выдул ямку. Он приоткрыл глаза, увидел Ергуша, встал, зевнул, замахал хвостом. Подбежал к Ергушу, взгромоздился передними лапами на плечи ему, лизнул в лицо. — Отстань, чумовой, — с укоризной сказал ему Ергуш, вытирая лицо; длинные усы Казана были в кислом молоке. Рудко боялся Казана, не хотел войти во двор. Сказал, подождет на дороге. Ергуш вошел; крестная была в кухне. — Нет у нас молока, сынок, — сказала она. — Все вышло. Ергуш собрался уходить. — Погоди, — удержала его крестная. — Напейся жи́нчицы[10]. Она повела с собой Ергуша. Увидела Рудко на мостках и его позвала. Отворила железные двери в амбар. Приятная прохлада, полумрак… — Жинчица в деревянной бадейке пахла кислым, вызывая оскомину. — Мы еще называем ее «псярка», — сказала крестная. — Жажду хорошо утоляет. Помешала ее поварешкой — жинчица бродила, пенилась. Крестная зачерпнула два ковшика, подала мальчуганам. Ергуш выпил залпом. Сильно била в нос жинчица, даже слеза прошибла. Рудко пыхтел, медленно управлялся со своим ковшиком, но тоже выпил до дна. — Отведу мальчишку домой, — сказал Ергуш, — и приду после обеда солому резать. — Хорошо, сынок. — И крестная проводила ребят со двора. Зной стал еще удушливее, пыль обжигала подошвы. Липы у корчмы тяжко благоухали, жужжание пчел сделалось глуше. Мальчики побежали поскорее домой. — Нет у них молока, — сообщил Ергуш маме. — Неправда! — проворчал Рудко. — У Казана все усищи в кислом молоке! ТРУД Хорошо было у Будачей. Крестная подкладывала солому. Ергуш крутил соломорезку. Упарится Ергуш — крестная велит ему сбегать в амбар, напиться кислой жинчицы. Ергуш пил «псярку», ремень на животе распускал. Вечером вернулись сыновья Будачихи с То́машем. Ергуш помогал выпрягать лошадей. Длинноносый Яно подсадил его на толстого Феро, взял лошадей под уздцы и, насвистывая, повел к речке поить. Когда вернулись, Ергуш помог Яно вычистить конюшню, смешать сечку с отрубями и запарить кипятком. Яно замешал сечку, вывалил в ясли своим лошадям. Натолкал сена за решетку — пусть кони ночью пощипывают для забавы. Похлопал ладонью Феро и вышел посидеть на галерейке. В сумерках по мосткам затопотали овцы, вошли во двор. Блеяли — больно им было оттого, что молоко переполнило вымя. Смотрели на Яно, звали: подои нас, хозяин, вымечко у нас совсем разбухло… Теснясь, зашли овцы в овчарню. Ягнята и бараны отделились, потянулись в соседнее помещение. Яно сходил за подойником и уселся на пороге овчарни. Крикнул Ергушу: — Иди, подавать будешь! Ергуш схватил овцу, подвел к Яно, повернул ее к нему и стал держать. Яно взялся за вымя, направил соски в подойник, стиснул. Подойник он придерживал ногами — не ровен час, лягнет овца, молоко прольет. Овечка заблеяла — больно ей было. Молоко брызгало, циркало в подойник. Овца подняла хвостик, Яно отодвинул ее, чтоб черные «орешки» не попали в подойник. — Дура! — рассердился Яно. Через некоторое время Ергуш опять придвинул к нему овцу, и Яно стал доить. Вымя сделалось мягким, боль прошла. Овца больше не блеяла, стояла терпеливо. В овчарне уже стало темно. Ергуш на ощупь искал неподоенных овец. По очереди подводил к Яно. — Еще одну найди, — сказал Яно, — последняя будет тридцатая. Мы двадцать девять подоили. Ергуш нащупал в темноте полное вымя у одной овцы, схватил ее, потащил. Овца брыкалась, слюной брызгала. Но Ергуш держал ее крепко, сильной рукой повернул непокорную, подтащил к Яно. Яно тронул вымя, оттолкнул, засмеялся. — Это баран! Сам дои, если хочешь! Он встал и сам нашел последнюю овцу. На ужин была картошка на сале. Запивали простоквашей. Мужчинам полагалось еще и по куску сала; Ергушу положили на тарелку грудку творога. — Спать можешь со мной, — сказал ему носатый Яно. — Хорошо нам будет в овине — как на барской кровати! Яно встал, сказал всем: — Доброй ночи! Ергуш поблагодарил за ужин, попрощался и пошел с Яно. Отворили дверь овина, посидели на пороге перед сном. Яно запел тихо, жалостливо: Эй, отворика-ка, милая, двери, Мне в лицо студеный ветер веет…[11] Долго пел он про милую и разбойника. Ночь залегла вокруг тихая, темная. Звенели комары, попискивали летучие мыши. Белая кошка пролезла под телегой, взбежала по лесенке на сеновал. — Ну, пошли спать, — сказал Яно. — Завтра рано подыматься. Обошли соломорезку и взобрались на солому — под самую крышу. Яно дал Ергушу коврик; долго пристраивался, шуршал соломой. Ергуш завернулся в коврик, зарылся в солому, глаза зажмурил… Над овином звенели комары, попискивали летучие мыши. Лежала надо всем тихая ночь. УКРОТИТЕЛЬ Любопытными глазами заглядывал рассвет через щелки в двери овина. Яно зашуршал, завозился в соломе, выбрался из своего гнездышка, разбудил Ергуша. — Вставайте, молодой барин, коли хотите крестьянином быть! — сказал он. Соскользнули с соломы, вытрясли соломинки из-под рубашки. По примеру Яно Ергуш тоже отправился к речке — умыться студеной водой. Сбросили рубахи, вошли в воду по колени. Обливались до пояса, переступали в воде. — Будешь легкий, как птица, когда хорошенько ополоснешься, — молвил Яно, приглаживая мокрые волосы ладонью. — А теперь пошли коней кормить. Лошадям задали овса, чтоб сильней были в работе. Ергуш чистил конюшню, сгребал навоз, выносил к навозной куче. Конюшню подмел, посыпал сухими опилками. Яно чистил коней скребницей, наводил глянец щеткой с короткой щетиной. Большим гребнем расчесал желто-белые гривы и хвосты. Лошади стояли терпеливо. Крестная позвала: — Идите есть, пора скотину выгонять! — Сейчас! — гаркнул Яно. Лошади вздрогнули, мотнули головами, удивленно посмотрели на хозяина: не понимали, зачем кричит. На весь дом вкусно пахло шкварками: их принесли на стол вместе с нарезанным хлебом. Несколько чистых кружек стояло вокруг кувшина с парным молоком. Все уселись, стали есть шкварки с хлебом, запивая молоком. Работнику Томашу отделили самую большую порцию. На дворе брякали колокольцами коровы, позванивали бубенчиками овцы. — Собо́ня, пошла пастись! — кричала на корову крестная; она погнала скот в деревню.