Среди кустов позванивали бубенчики, высовывались, двигались козьи рожки. — Но! Пейко сделал несколько шагов вперед и наткнулся на овец; овцы затопотали, бросились в кусты — скрылись… — Я тебя, овечья твоя душа! — раздался где-то недалеко голос Палё. — Иди сюда сейчас же! Ергуш почувствовал, как запела радость у него в груди. Соскочил он с коня, повел его на голос — быстро, нетерпеливо. Уже не обращал он внимания на острые камни, резавшие босые ноги. Палё стоял у куста, ножом вырезал узоры на кнутовище. Увидев Ергуша, рассмеялся во все горло, подбросил шляпу, охваченный бурной радостью, гикнул молодецки — овцы и козы перепугались подброшенной шляпы. — Ергуш, ты откуда тут взялся?! — Палё подбежал, стиснул ему руку. — Ходил коня напоить да тебя искал. А тебя нет и нет! Рассказал, как приехали с Томашем окучивать картошку. А Томаш, ленивый как пень, все ел да ел, пока Эржа не убежала… Палё хохотал, подпрыгивал, подбрасывал шляпу. — Ты иди на Ямки, — сказал он. — Я стадо наверх отгоню, а потом вернусь. Через час буду там. С богом! Ергуш пошел вниз, ведя Пейко за недоуздок. Шел и размышлял о дружбе. Странно как. Вот Матё Клещ-Горячка, несчастный мальчишка, у которого злая мачеха, хотел дружить с ним. И Ергуш с радостью принял его дружбу, потому что жалко ему Матё. Но с Матё быть как-то нехорошо. Все время чувствуешь, будто рядом с тобой человек, которому все не по сердцу… А вот с пастушонком Палё совсем другое дело. Смотришь на него, смотришь, а он — на тебя. И ничего не говоришь, а хорошо тебе. Так хорошо, как в раю… На Ямках еще никого не было. Ергуш пустил коня пастись, но сначала обтер его пучком травы. Шерсть у Пейко слиплась от пота. К полудню явился Томаш на кобыле, угрюмый и злой. Ноги свисали у него по бокам лошади, сам он сутулился, а кобыла вся прогнулась под его тяжестью, тяжело дышала. — Там и была, стерва, в конюшне своей, — грубо пробормотал Томаш, кулаком замахнулся на Эржу; она дернулась, голову вскинула. Быстро запрягли лошадей в плуг, начали окучивать. Ергуш погонял, Томаш шел за плугом. Прошел мимо с овцами Палё, помахал Ергушу. Увидел — занят приятель делом, скрылся за пригорком. Не хотел мешать. Солнце близилось к вершинам, когда появилась крестная с корзинкой на спине. Сгорбившись, с трудом взбиралась она в гору. Принесла им две большие миски картофельных оладий, хлеба, сала и полный кувшин кислого молока. Томаш сейчас же пустил лошадей на траву; даже от плуга не отпряг — так спешил есть. — Но каково работается? — с улыбкой спросила крестная. — Хорошо! — ответил Ергуш, загребая оладьи деревянной ложкой. Томаш глянул на него исподлобья — будто кулак показал. О выходке Эржи ни слова не было сказано. НА ПАСТБИЩЕ Крестная принесла маме муки и сала. — Ты парня-то пришли, — сказала она, — он нам поможет. Работать научится… Ергуша не было дома. На рассвете ушел с Хвостиком — гнать Рогачку в стадо. С тех пор не возвращался. — И не знаю, где его носит, — жаловалась мама. — Совсем от дома отбился. А Ергуш, обутый в старые башмаки, отправился вместе с Палё Стеранкой в горы. Взял с собой Хвостика — пусть побегает. Будет скотину заворачивать. Травы стало мало, овцы давали меньше молока — доили их теперь только утром и вечером. Поэтому они оставались на пастбище целый день. Палё нес в рукаве обед — хлеб да сало. Всю еду он предложил Ергушу: как бы тот не проголодался, а сам-то он обойдется. Ергуш поблагодарил, не принял. — Коли мы уж вдвоем, — сказал Палё, — то можно пойти на Загробы. Один-то я бы не справился, овцы разбегутся. А там хорошее пастбище и птиц много. Погнали стадо не через Ямки, а напрямик, по крутым Межам, что над кладбищем. Дорога вела вдоль длинного, узкого сада. Выше поднималась округлая вершина Загробов — в густой шубе орешника, кизила и грабов. Крутая вершина, неприступная. Там, под кустами, растет чернушка и высокая, по колено, трава. Овцы и козы разбрелись по кустарнику; не блеяли, голоса не подавали, недосуг было: не пастбище, а пир настоящий. Хвостик бродил где-то возле них. — Время есть, можно передохнуть, — сказал Палё, когда они поднялись до того места, где кончался сад. Сели в холодок под дощатым забором. За забором что-то хрустело, шуршало. Заглянули в щелку — а в саду заяц, большой, длинноухий! Угощался одуванчиками, чахлым клевером, ушами поводил. — Лови! Держи! — изо всей силы закричал Палё. Перескочили забор, погнались за зайцем, а тот шмыгнул через сад — только его и видели: ушел на Загробы. В саду — никого. Таинственная тишина. Холодок щекочет спину, слух и зрение обострились. Приятное беспокойство охватывает. Надо молчать, переговариваться знаками. Двигаться бесшумно, как тень. Деревья старые, корявые. Мохом поросли, лишайником. Одни уже высохли, в других дупла. На яблоне, склонившейся с откоса, чернеет дыра. На высоте трех метров. Края у дыры чистые, отшлифованные. Что бы в ней могло такое быть? — Может, птицы там? — шепнул Палё Стеранка. — Если дупло чистое, без паутины, то в нем могут жить птицы… Он пошел по стволу яблони, как по тропинке: ствол-то совсем наклонился, вбок торчит. Лег Палё на живот, приложил ухо к дыре. Послушал, посмотрел, и вдруг краска сбежала с его лица — так он испугался. — Змея! — испуганно крикнул он, соскальзывая вниз. Пошел Ергуш. Лег, прислушался, пригляделся. Сунул руку в дупло… — Что ты делаешь! — еле выговорил Палё. — Ужалит! Ергуш, улыбаясь, вытащил руку, а в руке у него коричнево-пепельная странная птица. Вертит головой, смотрит на Ергуша испуганно, как будто хочет сказать: «Нет, не по мне это…» — Вертишейка! — обрадовался Палё. — Вот шельма! Шипит как змея! Осмотрели птицу, погладили, выпустили. Заглянули в дупло — в темноте белеют пять яичек. — Уйдем. Может, вернется, — посоветовал Палё. Ушли в конец сада, легли под забор, не спуская глаз с дупла на яблоне. Вертишейка скоро прилетела, села около дупла, огляделась, голову повернула. Наверное, хотела шепнуть: «Нет их тут, нет их тут…» Нырнула в дыру. — Не тронем ее, — сказал Ергуш. — А то гнездо бросит. Посреди сада стоит деревянная будка. Что в ней может быть? Перед будкой — огород. Картошка, фасоль, капуста прозябают в тени деревьев. Над огородом клонится под тяжестью плодов грушевое дерево. Желтые груши, продолговатые, как оселки, висят гроздьями. Самые зрелые попадали наземь. — Спелые груши! — прошептал Палё. Подкрались тихонько, осторожно, как тень. Попробовали. Замечательные груши! — Я влезу на дерево, потрясу, — сказал Ергуш и мигом взобрался на грушу. Самые лучшие висели на верхушке. Надо было залезть на верхнюю ветку, да осторожно, чтобы и сучка не обломить. Тряхнуть слабо, чтоб зеленые не упали… Еще немножко… Скрипнула дверь в будке. Выбежала оттуда старая женщина с граблями. — Идут! — закричал Палё — и давай бог ноги. Ергуш ощутил, как каждая жилка его налилась неведомой силой, от которой напряглись все его мышцы. Наверное, когда-то он был птицей, он знал это! И теперь в нем проснулась та, давняя, птица. Прыгнул, руки раскинул, полетел… — Иисусе Христе! — испуганно закричала старая женщина. Гоп! Ергуш пальцами коснулся мягкой земли, сел, вскочил, убежал. — Убьешься, полоумный! — кричала вслед ему старуха. Ергуш остановился у забора: — Не сердитесь, тетушка! Я больше к вам лазить не буду. И он исчез из глаз, перепрыгнув через забор. За забором его ждал Палё — в ужасе и тревоге. Хвостик сидел рядом с ним. — Прыгаешь, как дикий, — сказал Палё. — Я такого еще не видывал. А она нас в будке подкарауливала, старая карга! Надо спасаться.