— Там видно будет. Вот так мы друг друга и поддразниваем. Когда стемнеет, ребята идут ужинать, после ужина они смотрят телевизор, а когда начнут клевать носом, могут и спать ложиться. А я снова сажусь за книжки и тетрадки. Сейчас, например, мне нужно написать сочинение. Самое обыкновенное сочинение. О том, что я делал вчера. Но разве можно об этом написать? Я напишу, что носил воду, а меня снова на смех поднимут. Ну и пусть себе на здоровье смеются! ГДЕ ЖЕ ТОГДА СПРАВЕДЛИВОСТЬ? Учительница приезжает в деревню на автобусе. Некоторые девчонки ждут ее на автобусной остановке, чтобы донести портфель до школы. Терпеть не могу девчонок — такие они подлизы… Не будь она учительницей, они бы ни за что ее портфель не носили. Марьена Рачкова — лентяйка из лентяек! Так сразу нюни и распустит, если иной раз ей придется за молоком пойти вместо брата. Но учительница об этом не знает. Она считает Марьену одной из самых примерных. Марьена-то, мол, и хорошо учится, и уроки-то у нее всегда прекрасно приготовлены. Но разве этого достаточно? Лацо Гельдт старается больше всех в классе, а отметки у него еще хуже моих. У меня за полугодие было две двойки, а у Лацо даже кол! Я потому Лацо вспоминаю, что мы сидим вместе. Учительница говорит, что мы друг на друга очень похожи. Может, потому, что мы друг другу помогаем? То он мне подскажет, то я ему. Вы, должно быть, скажете, что это не помощь, а я утверждаю, что да. Ну конечно, так оно и есть. Самый лучший ученик рад-радехонек подсказке, когда он что-нибудь забудет. Я считаю Лацо своим другом. Остальные мальчишки с ним не дружат, а если водят с ним дружбу, так больше для виду перед учительницей. Они часто дают обещание заниматься с нами после уроков. Но только всякий раз обманывают! По совести говоря, я в их помощи не нуждаюсь. С какой это стати Марьена Рачкова будет мне помогать? Если ей так хочется, пускай уж своему брату помогает или своим родителям. Лацо — дело другое. Когда бы Лацо к нам ни пришел, он помогает мне дров наколоть. Иногда после этого мы вместе садимся за уроки. Так отчего бы нам и не подсказать друг дружке, раз мы знаем, что учили урок вместе! Когда мы отвечаем, другие ребята обычно начинают смеяться. А если мы даже хорошо отвечаем, все равно смеются. Учительница, конечно, на них прикрикнет, но не всякий раз. Тогда Лацо замолчит, если даже и вправду отвечал хорошо, и уж после того стоит столбом. А когда смеются надо мной, я тоже замолкаю сперва, а потом веду себя совсем по-другому. Я начинаю злиться и, закусив удила, кричу ребятам и девчонкам что попало. Так, однажды я крикнул Милану Футке, что он украл голубя у Мишко Штефанца. — Кто это украл голубя? — сразу вскочил Милан. — Ты. — Я украл голубя? — Да, ты! Милан схватил меня за куртку, рукав было оторвал. Я его оттолкнул, и он чуть не свалился. Учительница оставила нас в классе после уроков, и мы должны были писать: «Я не буду драться с товарищами». Но ведь это было несправедливо! Почему Милан смеялся? Почему вскочил с места, когда я закричал про голубя, и схватил меня за куртку? Не схватил бы, я бы его не толкнул. А насчет голубя — так это чистая правда. Когда нас отпустили из школы, мы подрались. Учительница увидела это и пожаловалась родителям. Дома мне здорово влетело, а Милану ничего не было. Где же тогда справедливость? ХОР В начале учебного года учительница установила, какой у кого голос, проверяя каждого ученика отдельно. Каждый мальчик и девочка должны были спеть песенку, а учительница после этого что-то в свою записную книжку записывала. Лацо спеть не захотел, так что она и записать его не могла. Она пригрозила пожаловаться родителям. Пожаловаться не пожаловалась, но и в хор его не взяла. А хор-то выступает почти на всех деревенских праздниках. Я тоже в хор не попал, хотя учительница меня дольше всех проверяла. — Скажи «а»! — говорила учительница. — А… — Пропой! — А-а-а! И готово: все уже смеялись. Учительница пела на все лады и все добивалась, чтобы я ей подражал. Но откуда же у меня возьмется такой тонкий голос? А она не умеет петь низким. Только ее никто не заставляет петь низко, а от нас она требует. И напоследок она сказала, что я — музыкальный антиталант. Сперва мне это понравилось. Но когда учительница почти на каждом уроке музыкального воспитания подчеркивала это, мне стало противно. Почему же я антиталант, если во всем классе антиталантов больше нет? Больше всего меня злило, что я не знаю значения этого слова. А мама мне сказала, что у меня нет музыкального слуха. Я немного успокоился: ведь то же самое сказали обо мне, когда еще мои родители собирались записать меня в городе в музыкальную школу. Так я этому и поверил! Как можно сказать о человеке, что у него нет музыкального слуха? Разве лучше меня слышит Марьена Рачкова или Анча Фиа́лова? Не верю! Кроме того, когда какой-нибудь ученик очень фальшиво поет, я знаю об этом так же хорошо, как и всякий. По-моему, ошибка из-за того получилась, что у меня такой низкий голос. На уроках музыкального воспитания весь класс всегда выходит к доске, и только мы двое — Лацо и я — сидим на своих местах. Остальные ребята смеются над нами, и мы сначала им завидовали, но потом быстро поняли, что мы выгадали. Они-то должны целый урок простоять, а мы сидим! Если человек понимает свою выгоду, расстраиваться ни к чему! В ВОСКРЕСЕНЬЕ В воскресенье после обеда отправился я с геликоном к старому Загрушке. Он живет за новой школой, на краю школьного сада. Когда-то там старая школа стояла, но от нее и следочка не осталось — ни кирпича, ни единого камушка. Всё растащили по деревне: кирпичи пошли на каменные сараи и кладовые, дядюшка Глознек камнем вымостил двор. Но старую школу я еще очень хорошо помню. Как же ее не запомнить! Однажды я спрятался за дровяником (я тогда еще воровал в поповском саду орехи), а дядюшка Глознек там меня нашел и вытащил за уши. Поповский сад разделили те, кому негде было жить, дома́ там себе построили. Лацо Гельдт в таком доме живет. Но я о другом сказать собирался. В старой школе жил старый директор. Я все думаю: почему же его из нашей деревни перевели куда-то? Сам он, что ли, уехать вздумал? Все может быть. Но мне и тогда это не нравилось. И теперь не нравится. Иногда я говорю себе, что его перевели только потому, что и вправду он был очень старый и как-то для новой школы не подходил. Может, он теперь на пенсии и целыми днями газеты читает? Отец говорит, что когда он выйдет на пенсию, то ничего делать не станет, только газеты читать. Кто его знает? Но почему-то мне жалко старого директора. Ведь он однажды подарил мне абрикос. Такой большущий абрикос, хотя директор меня вовсе и не знал: в школу-то я в то время еще не ходил. А если вам кто-нибудь делает подарок, хоть вас и не знает, значит, это хороший человек. Я всегда так считаю. Но директора в деревне никогда никто не вспомянет. Неблагодарны люди, что ли? Были бы благодарны, так хоть разок бы его пригласили посмотреть, какая теперь красивая у нас новая школа, когда ее оштукатурили. В школьном саду столько плодовых деревьев, которые еще старый директор посадил. С тех пор здорово они выросли. На некоторых в прошлом году плоды уже были. С чего же мне вдруг директор вспомнился? И сам не знаю. Может, потому, что я спросить хотел, почему он мне этот абрикос дал? А может, спасибо за него сказать? У ДЯДЮШКИ ЗАГРУШКИ Дядюшка Загрушка сидел у окна и курил. Одна створка была приоткрыта, чтобы дым шел наружу. Ведь дядюшка Загрушка не такой уж завзятый курильщик, как мой отец, и любит чистый воздух. Выкурит сигарету, проветрит комнату и как следует запрет окно: на дворе-то ведь зима еще! — Здравствуй! — приветствовал он меня, когда я вошел. — Я уже думал, ты не придешь. Ты хоть немного-то упражнялся? — спросил он. — Упражнялся. — Каждый день? — Каждый день? Каждый день я не мог. — Ишь какие разговоры! Или ты воображаешь, что у других времени больше? Просто тебе не хотелось. Как захочешь, всегда времени хоть немного найдется. Когда дядя Алексин на кларнете играть учился, было у него уже шестеро или семеро детей. Как ты считаешь, времени много свободного он находил? Как бы не так! Он ждал, пока все заснут, взбирался по лестнице на чердак и там играл. — Я не мог. — А дядюшка Алексин мог? Отлично на чердаке он упражнялся! Чтоб не мешать никому, он кларнет засовывал в сапог и перебирал пальцами в сапоге. Чему ты смеешься? Или музыка — только забава для тебя? Сыграй мне «си бемоль», — строго приказал он. — Какое еще «си бемоль»? — спросил я. — Сначала сыграй нижнее. Потом можешь сыграть верхнее. — Верхнее? — Сначала сыграй нижнее! — Я еще не умею играть. Дядюшка Загрушка посмотрел на меня, и я покраснел. — Играй! — приказал он еще раз. Я дунул в трубу, но едва только раздался звук, дядюшка Загрушка рассердился: — Что это такое? Насмешки строишь? Я постарше тебя. Если нужно, я в два счета с таким щенком разделаюсь. Твой папочка в твои годы каждый день что-то в дом приносил. А ты что делаешь? Придешь из школы, берешь санки и тут же мчишься в Агачину! — Я не хожу в Агачину. — Молчи, а то подзатыльник дам! Дома тебя не бьют, в школе не бьют, растешь — заботы никакой не знаешь! Придется с твоим отцом поговорить. Не может ли он каждый день щелчком-другим тебя угостить? Да будь у меня такой мальчишка, я бы каждый день его драл. Так через годок-другой из него виртуоз получился бы. Ты знаешь, что такое виртуоз? — Нет, не знаю. — Зачем же ты в школу ходишь? В школу ходишь, а ничего не знаешь. Кто тебя учит? Учитель? — Нет, учительница. — И с ней я поговорю, пусть возьмет тебя в руки. Мне показалось, ты парень во! И вдруг на́ тебе! Думаешь, трубу взял — и шагом марш? Таких растреп в деревне я миллион найду. Но таких мне и даром не надо. Такого растрепу я за шиворот возьму и вон вышвырну. Гляди, как ты стоишь! — Он дернул меня за плечи, словно хотел выпрямить. — Видал ты, чтобы какой-нибудь музыкант так стоял? Может, и видел, а я еще раз говорю, что это был никакой не музыкант. А тоже какой-нибудь растяпа. — Дядюшка Загрушка помолчал, потом сказал уже спокойнее: — Важно, как ты держишь трубу, как выглядишь, понял? Выглядишь чуточку чудно́, и люди на тебя уже пальцем показывают: смотрите, мол, какой смешной парень на геликоне играет. Глядите, глядите, у этого парня глаза словно яблоки! Я улыбнулся. — А это все важные вещи, — продолжал Загрушка. — Один музыкант глаза таращит, другой щеки надувает. Зачем щеки надувать? Кто-нибудь возьмет да и ткнет в них булавкой. — Теперь засмеялся и он. — Считать умеешь? — Считать? — Считать не научишься, никакого проку из тебя не получится. У нас, например, есть целая нота. — Он взял со стола бумагу, из кармана достал карандаш и нарисовал неуклюжий кружочек. — Какая это нота? — Целая. — А как ты считать будешь? — Раз. — Как бы не так! Какая целая нота? — Целая. — Заладил: «Целая, целая»! Это я тебе сказал, что целая, но сколько времени будем мы считать целую ноту?