ПРОЛОГ И тогда люди отказались от чувств тяжких и непокорных, оставив себе только те, с которыми жить легко, а грешить не совестно. Но чувства не отказались от людей и стали рождаться в их семьях детьми с Целью. (Из книги «Племя чёрного солнца» отшельника Такалама) Дурные предзнаменования начались ещё до рождения Астре. В день первой тошноты мать увидела на рынке уродливую девушку. Через месяц столкнулась с горбатым пареньком. А когда живот порядочно округлился, встретила вестника мёртвых — прималя. Откуда ему было взяться здесь по весне? Древнее женское чутьё говорило Шеларе, что в ней растёт порченый ребёнок. Ребёнок с Целью. Но до поры до времени страхи оставались просто страхами. Только в миг, когда начались схватки, Шелара поняла — быть беде. Над миром всходило чёрное солнце. Саван густой темноты окутал небо. Мерцание звёзд потухло, вечерние облака подёрнулись дымкой. Шелара собирала ужин, когда низ живота прорезало волной тягучей боли. Она взвыла, схватившись за край стола, и тут же замолкла, тяжело дыша. Затравленно посмотрела на входную дверь. Муж затворял ставни в сенях. Кажется, не услышал. Шелара стиснула зубы и вышла на крыльцо. — Аи-аи, глупая пузанка! Куда собралась? — Во двор мне надо. — Зачем тебе? Сам схожу. — Уди ты! Она оттолкнула мужа. Маито цыкнул, махнул рукой. Гонимая животным испугом, Шелара забилась в угол пустого хлева. Словно дикая собака, которой негде ощениться. Стояла тишина, даже ветер утих. От лампы с мутным, закопчённым стеклом исходило тусклое сияние. Тьма отступила к углам, где доживали век старые колёса, хомуты и ржавый серп на гвозде. Густые тени затаились между разбросанными по полу соломинками и в щелях дровника. Потная, полубезумная, Шелара не помнила, как разрешалась от бремени. Когда она поднесла младенца к свету, то оцепенела. Мальчик родился безногим. Только две крошечные культи напоминали о том, что на их месте должны быть конечности. Он не кричал и не плакал, словно бы спал. Шелара обрадовалась, сочтя младенца мёртвым. Но он вдруг распахнул глаза, и мать едва не выронила его. Трудно описать словами, что творилось тогда у неё в голове. Какая женщина захочет подарить мужу проклятое дитя? Она даже собиралась вынести чадо во двор, чтобы чёрные лучи спалили его, как сжигают всех, кто не сумел укрыться в час затмения. Но Астре был её первенцем, и Шелара знала: если убить ребёнка с Целью, он будет рождаться снова и снова. С тем же изъяном. И нормальные дети не появятся до тех пор, пока грешная семья не смирится с наказанием. С того дня Шелара и муж её — Маито — не ведали спокойной жизни. Ни разу не удавалось им продержаться на одном месте дольше года. То любопытная соседка заглянет в окно, то куль на спине вызовет подозрение, то бестолковые младшие ребятишки пустят в дом кого попало, а то и сам Астре на своей тележечке выкатит во двор. Если люди прознавали о безногом ребёнке, нужно было бежать прочь. Слухи и толки разносились по округе, как саранча по хлебным полям. Никто не хотел иметь дела с проклятой семьёй. А иногда находились и те, кто считал своим долгом очистить мир от грешников. Только спустя десять лет мучений и скитаний Маито получил право избавиться от обузы. Астре навсегда запомнил слова, которыми закончилось его детство. Как-то вечером после очередного новоселья уставшая за день мать села у окна, подпёрла подбородок ладонью и сказала со вздохом: — Наконец-то как люди заживём. Отмучились. А назавтра пришёл странный человек. Отец привёл его поздно ночью, когда в большинстве домов уже затворили ставни и погасили свечи. Человек был ещё не стар, худ и очень высок. Войдя, он едва не коснулся макушкой потолка и загородил собой настенный светильник. Тень, похожая на колонну, упала на ситцевый полог, за которым прятался Астре. Младшие спали тут же — за ширмой, на общей кровати. Они не слышали ни шагов, ни ноток испуга в родительских голосах. Незнакомец едва слышно поздоровался с хозяйкой и прошёл к столу. Чуть-чуть сдвинув штору, Астре смог разглядеть его пыльную одежду и затылок с коротко стриженными волосами медного цвета. А ещё заложенную за спину руку в истёршейся кожаной перчатке. Незнакомец устроился на сундуке. Мать засуетилась у печи. В воздухе витал сладкий запах молочной каши с маслом, оставшейся с ужина. Отец предложил гостю стакан вина и, когда тот выпил, спросил: — Стало быть, завтра и выходим? — Если всё готово, то и выходим. Опия раздобыли? — Да нам и не надо, опия-то, — сконфузился отец. — Чего зазря тратиться? Не убежит он. — Безногий он, — тихо добавила мать. Она дала незнакомцу ложку и принялась громко, почти остервенело выскрёбывать кашу из котелка. Словно стыдилась собственных слов и хотела поскорее заглушить их другими звуками. — Ясно тогда, — кивнул человек. — Еды и воды надо взять поболее. На трид хватило чтобы. — Аи-аи, это я мигом соображу. На лошадей погрузим, — заверил его отец. — Лошадей твоих у границы оставить придётся. Денег прихвати. Знаю я там мужика одного, уплатишь ему серебряник, чтобы скотину твою кормил-поил, пока мы не вернёмся. — А точно ли худом не обернётся? — Мать сжала в руках передник. — Младших у меня двое. Не помрут теперь, а? — А что, не десять ему? — Десять! Десять! — принялся уверять гостя Маито. — Уже трид как! — Тогда не помрут. Долг совести уплачен. После ужина человека уложили на лавке у дальней стены. Закончив приготовления, родители тоже легли отдыхать. Ослепший без света дом наполнился тихими звуками, от которых под полог забиралась дрёма, и веки сами собой опускались под неведомой тяжестью. Все покорились сну, лишь Астре не мог сомкнуть глаз. В мыслях накрепко засели отцовские слова: «Не убежит он». Так от чего нужно бежать? Мальчик невольно заёрзал от плохого предчувствия. Ему захотелось спуститься на тележечку и покатить прочь из дома, но снаружи куда страшнее. Астре пугало чужое дыхание и скрип лавки под весом тела незнакомца. Но больше всего нагоняла жути чёрная груда тряпья в углу. Там лежал походный куль, заготовленные с вечера мешки с крупой и мукой, одеяла. Казалось, чудище вот-вот отделится от теней и встанет у кровати. Астре зашторил полог, заполз под покрывало, обнял брата и сестру. Те завозились, но тут же затихли. Воздух снова заполнился спокойной мелодией сопения. От мягких щёк пахло яблочной пастилой. Дети мирно спали, не ведая тревоги старшего. Астре знал, что завтра их не будет рядом. Грудь сдавило, и противно защипало в носу, но слёзы не появились. Поднялись рано. Так рано, что мальчику показалось — сегодня чернодень. Но затмение наступало всегда на третьи сутки, а сегодня вторые, значит, просто ещё темно. Родители не стали завтракать, младших тоже не будили. Астре хотел притвориться спящим, но мать подняла его с постели и тут же сунула в стоявший у кровати куль. По её жёстким, торопливым движениям Астре понял — просить бесполезно. Поначалу Шелара часто бормотала, не лучше ли держать калеку в подполе. Маито всегда возражал: «Аи-аи, глупая ты жаба! Хочешь, чтобы в сырости и холоде помер? А потом ты мне ещё одного такого головастика выродишь? Вот погоди, ему уже пять. Половина осталась». Куль накрыли сверху, и отец с кряхтением поднял его. Слышно было, как мать застёгивает ремни. В мешке царила духота, воняло застарелым потом и пылью. Его редко стирали, и на стенках, если провести пальцами, можно было почувствовать шероховатости. Это высохшее повидло от липких ручонок сестры. Она совала его Астре во время очередного переезда, пока никто не видел. Человек, спавший на лавке у стены, тоже встал. Астре слышал, как он одевается. Родители перешёптывались, их прервал голос чужака: — Наверняка решились? Вопрос прозвучал резко, даже грубо, и отец тут же начал юлить, как перед покупателями, нашедшими порченый товар. — Аи, не сомневайся уж! Столько лет ждали, не потащу я его обратно! И с платой не обману! Не зря идём-то, не зря! Скрипнула дверь. Астре почувствовал прошедший сквозь ткань холодный утренний воздух. Мать, стоя на пороге, окликнула Маито: — Ты мешок принеси обратно, крепкий он, сгодится ещё в хозяйстве-то. — Принесу, жадная ты жаба, принесу. Человек, стоявший чуть в стороне, только нахмурился. * * * И говорили они, что ищут души свои в ворохе пепла. И хотели они познать, каким был мир до рождения чёрного солнца. И скитались они по свету неприкаянные, служа людям проводниками в земли, полные тлена. И я был один из них. (Из книги «Летопись прималя» отшельника Такалама) Белобрысый от природы Иремил красил волосы то в смоляные, то в рыжие, то в медные цвета. Сейчас он был коротко острижен, до того ходил совершенно лысым, а два трида назад носил патлы до плеч. Стараясь не быть похожим на себя, прималь порой гладко брился, а в другое время отпускал бороду и усы, и тогда глаза его были точно два зелёных болотца посреди дремучего леса. Ныне, заросший густой щетиной, он выглядел на порядок старше своих сорока лет. У Иремила были причины для перемен. Он вёл себя осторожно, никогда не ходил дважды в одно и то же селение. Часто перебирался с острова на остров. Иначе давно бы развеялся пеплом. Осенью столбы перед городскими воротами пестрели множеством лент. Красные показывали невест на выданье. Жёлтые зазывали обменщиков и торговцев. Синие — работников. Реже всего встречались белые. В них заключалось желание поговорить с мёртвым или унять душевную болезнь. Иремил отвязывал только чёрные. Такие тряпицы вешали те, кто хотел избавиться от порченых детей. На памяти Иремила семья Маито была двенадцатой и самой неприятной. Целый трид — двадцать семь дней, пришлось терпеть под боком назойливого злоязычного мужичишку. Маито угомонился, только когда они ступили на тленные земли, где сама смерть шла по пятам. Последнее затмение провели в небольшой, наполовину ушедшей в песок пещере. Проход забили ветками и камнями. Потом спали, сколько смогли. С тех пор минуло уже много времени, усталость давно давала о себе знать, но Иремил остановился лишь на закате. Он присел и провёл по земле шершавой ладонью. Попробовал пыль на вкус: горькая, солёная. Тут же сплюнул и, поднявшись с колен, обернулся к спутникам. — Здесь. Хрипота в голосе норовила сорваться на кашель. В горле свербело от пыли и пепла. Недавно Иремил прошёл через праховое облако и чуть не задохнулся, пока уговаривал толпу вихрящихся в нём бродячих душ пропустить их. Даже прималю бывало нелегко поладить с мертвецами. В тленных землях выживали только те, кто носил в себе пепел. Иремил отдал сожжённым покойникам левую руку, чтобы они могли поселиться в ней и путешествовать с ним в мир живых. От плеча до запястья по коже Иремила вместо вен ползли трещины. Крови, костей и жил там давно не было. Рука стала тёмно-серой, цвета опущенной в воду гальки, и каменно-тяжёлой. Иремил обыкновенно привязывал её за спину и иногда покрывал рыбьим клеем, чтобы души не рассыпались песком и трухой и не разлетались во все стороны от ветра. Теперь уже тридень у Иремила не было ни клея, ни мучного сока, ни смолы. Воды и той почти не осталось. Трещины разъедали сухую плоть, и Иремил боялся, как бы чего не случилось. Если конечность отпадёт, придётся жертвовать что-то другое. — Аи-аи. Точно ли? — недоверчиво прищурился Маито. Русоволосый, коренастый, как и большинство северян, он едва доходил Иремилу до груди. У него были глаза торговца: цепкие, бегающие, ищущие. Покупателя, бесплатной выпивки, выгодной сделки или простофиль, которых можно трижды одурачить. В последние дни искра во взгляде Маито потускнела, но сейчас вспыхнула снова. — Точно говоришь? — повторил северянин с пытливостью пройдохи, всюду ищущего подвох. Иремил посмотрел на него внимательно, тяжело посмотрел. Взглядом прокатился точно жёрновом. Маито сразу как-то осунулся, принялся торопливо расстёгивать ремни на груди и животе, чтобы снять бесформенный горб, в котором, как в коконе, сидел его сын Астре. За месяц пути Иремил видел его всего два раза, да и то случайно. Маито не хотел показывать мальчика даже звёздам и солнцу. Чем меньше людей запомнит его лицо, тем скорее мир забудет, что Астре когда-то родился. Так считал Маито и поклонялся собственному мнению. Мальчик был белым и хрупким, словно фигурка из слоновой кости. Иремила завораживали его глаза. Не карие, как у отца, а тёмно-синие с дымчатыми ресницами. В них запечатлелось грозовое небо. Непроглядное, густое, подвижное. Готовое вот-вот разразиться молниями. И если бы подождать ещё лет семь, оно бы разразилось, а пока стихия бушевала только внутри Астре. Маито морил сына голодом, пытаясь сделать легче, но мальчик всё больше пригибал отца к земле. Иремил видел заключённый в Астре свинец. Видел глазами прималя — безумца, хранящего в душе ворох бесполезной начинки из чувств. Эта первобытная шелуха, которую люди начали сбрасывать тысячелетия назад, нашла своё пристанище в Иремиле. Сейчас она скрипела на зубах сродни песку, слизанному с пальцев. А иногда разливалась мёдом. А порой заходилась набатным звоном, заставляя сердце биться тревожно и неистово.