Чего я не сказал ему, так это того, что сам так не рассуждал, нет. Существо делает такое добровольно? Ради… ради исследования? Из любопытства? Или в качестве своего рода отступления? Когда застает тебя конец дней, побежишь ли ты обратно вниз по шкале времени, навечно, пытаясь зарыться лицом в прошлое, с тем чтобы не оказаться лицом к лицу с грядущим? Или… или, исходя из того, что они фактически животные, не отправишься ли вспять во времени для того, чтобы питаться? Образ, какой у меня на уме, нарисовать который я ни за что не сумею, это исходящий жемчужным сиянием шарик, силящийся забросить часть себя обратно во времени, кусочек, соединенный тончайшей паутинкой. Если кусочек этот застрянет в прошлом (хамелеонов язык, вот что я нарисовал бы для объяснения этого, если б смог), тогда жемчужный шарик станет подтягиваться по паутинке и обретет в прошлом форму – по крупиночке. Усилие еще и истощит его до худобы. Истощит до худобы местами. Станет он выглядеть разношерстным, пятнистым. Волнистым. Вроде шляпки титанического, изнемогшего гриба. Вроде крестца гигантского умирающего пса. Тэд: Папа? Я (уже папа): Надо бежать, сын? Это обращение: «сын» – оно код для целой кучи так называемых мужских разговоров. Оно – напоминание, что мне, человеку того же пола и рода, совершенно понятно: он там, у себя в квартире, с девушкой. Однако не стану отрицать, что в голосе моем звучал вызов. Для него – продолжать этот разговор со мной. Тэд (поднеся микрофон к губам поближе): Я в порядке. Я (рисуя себе, как он твердой рукой отстраняет от себя свою новую хихикающую подружку): Как по-твоему, чем бы они питались? Вспяты? Он: Аманда сказала, что слышала собаку, папа. Я: То был рыбак. Он уже ушел. Он (выслушивая вранье): … Я: Были бы они всеядными или приспособленными каждый к своей среде? Я говорю, за просто так против течения не проплывешь. Должно быть какое-то горючее. Какие-то затраты. Он: Ее зовут Оливия. Он пытался приземлить разговор. Вернуть его на грешную землю. Не уверен, что он чего-то добьется в астрофизике. Как астроцелитель. Я рассмеялся, сам того не желая. Тэд: Папа? Я: Уверен, она классная, сын. Офелия. Он: Оливия. Потом (поскольку я слабый-слабый человек): Она же не похожа на твою маму, а? На этот раз не было даже точек, которые мне приходилось бы воспринимать как реплики. Тэд просто сидел на том конце нашей тысячи обеденных столов и взглядом буравил мне дырку на лице. Я скромно отвернулся. Тэд: Вероятно, они ели бы нас, пап. Подумай сам. Статистически встретиться с ними мы могли бы только случайно, располагали бы только легендами о них, если бы мы их привлекали. Иначе они просто вломились бы, сожрали бы дерево или машину, а потом скатились бы обратно в прошлый век. Но, если мы знаем о них, тогда это означает, что мы с ними уже встречались, а если мы с ними уже встречались, то, значит, такие встречи с нами стоили риска. Риска чего? – это следующий вопрос. Риска голода. Риска застрять в одной временной единице. Вот это Тэд, какого я знал. Я (тише, наконец-то расслышал): Оливия. Имя начиналось с той же буквы «О», что и «онтология». Чтоб его составить, понадобилось бы шесть костей, чтобы нарисовать прямоугольный круг вокруг той пустоты в центре. Приходится исходить из того, что «О» будут одинаковыми. Тэд: Должен идти. Мы готовкой заняты. Чего я не спросил: Ты в том, что на плите, профи? Я (вместо этого): Конечно, конечно. (Потом, поскольку от себя мне никуда не деться): Лапша? Тэд (терпимо кашлянув, потом тон его очевиден, будто мне следовало бы суметь унюхать его через сотовый сигнал): Грибной матар. Холод пополз у меня по груди до самой шеи. В нем, сквозь него я понимал: сердце мое должно было бы биться. Но я этого чувствовать не мог. День 14 В точности нам не известно, являются ли медузы растениями или животными. Вспяты относились бы к тому же типу. Они плывут и пульсируют прямо у поверхности того, что мы зовем реальностью, система жизни, открывающаяся нам нерегулярно, каждая точка контакта оказывается накануне последующей, так что нам никак не удается создать хоть какое-нибудь свидетельство их существования. Вот так случилось с богами, разве нет? Мы используем миф или суеверие, чтобы объяснить то, что иначе необъяснимо. По наброскам мы самим себе рассказываем сказку. Как в данный момент делаю я, я знаю. Тут у меня только мои часы, идущие вспять в тот один важный миг… мои часы, которые не были неисправны, д-р Робертсон. Порою рациональное всего лишь отговорка. Случись у моих электронных часов и в самом деле замыкание, оно не привело бы в результате к видимости попятного течения времени: я сверился с инструкцией по использованию, потом сложил ее и сунул под часы, коль скоро кому-то еще приспичит узнать. Часы мои работают прекрасно. Сомнения вызывают как раз часы вселенной. Где-то там есть существа, каких мы и представить себе не в силах. Это наполняет мою грудь ощущением чуда, какого я не знал с самого… собирался сказать с детства, но, если быть честным, то это еще и ощущение, как и когда Лаура приняла мое предложение выйти за меня, в том ресторане. Если наше будущее не заладилось, это вовсе не значит, что неладным было и наше прошлое. И, во всяком случае, как мне представляется, не измени мне Лаура, так мне никогда бы не пришлось забираться на поправку в эту хижину. Мое же пребывание здесь оказалось необходимым для того, чтоб данный живой организм оставался в движении. По моей рабочей теории Вспятов, этому вспятничеству нужен какой-нибудь якорь, чтобы тащиться назад во времени. Конкретно говоря, ему необходимы две вещи в один, но не тот же самый момент. Во-первых, ему необходим кто-то, кто в действительности видел его попытки обрести колебательное существование на данной шкале времени. Кто-то, кто засекал бы его периферийным зрением, а после не отпускал бы его, как мы поступаем со многим, что нам не подходит. Речь я веду о том, что тот кусочек себя, которым Вспяты стреляют обратно во время, он не просто так объявился здесь, в Вечной Форелии. Более чем вероятно, что он попал в поле зрения четверти населения мира: я исхожу из того, что половина спали, а половине другой половины уж так не повезло, что – проморгали. Вот это прежде всего: я действительно вижу это. Как видели и немалая часть той четверти скопища человечества, у кого глаза были открыты. Впрочем, последующее – это то, что должно резко сокращать возможности Вспятов на успех. Чтоб ему, так сказать, зацепиться за место посадки, мне требуется не только увидеть тот их кусочек себя, но и вместо того, чтобы выкинуть его из головы, непременно деятельно приобщить его к данной реальности. Тут я речь веду о Гейзенберге[10]. О его принципе, по которому наблюдение, как ни странно, воздействует на наблюдаемый объект. Я наблюдал. И это меняло все. Когда я сразу же, по своего рода сонной халатности, подумал: «Роджер» – при виде пятнисто-бледного аморфного растения-животного, это позволило тому аморфному растению-животному как раз преуспеть в том, чтобы задержаться в этом мгновении. То, что я осведомлен о нем, дало ему шанс сохраниться. Я признаю это в данный момент. И я не могу рассказать об этом Тэду или Аманде, хотя они, думаю, оба слушали бы внимательно столько времени, сколько мне понадобилось бы для объяснений. И даже, наверное, заметив прорехи в моем мышлении, подкрепили бы теорию. Все это говорится вот для чего: в последние три-четыре минуты примерно на полпути снаружи входной двери слышится какое-то слабое царапанье. А в щели между низом двери и порогом слышится какое-то сопение. Не могу припомнить, когда я в последний раз ел. Хотя между моей спальней и местом, где я сейчас стою на кухне, стена, не могу не заподозрить, что светящиеся голубые косточки моих электронных часов дрожат на отведенных им местах, сознавая, что им полагается следовать своей программе и двигаться вперед, но в то же время их тянет обратно в пропасть, открывшуюся позади них. Если я открою дверь, впуская Роджера, приглашая его войти, тогда это – последний шаг, по-моему. Этот Вспят полностью втянет самого себя в данный момент. И тогда его необходимо будет кормить. Когда звонит телефон, я вздрагиваю до того сильно, что врезаюсь в ту стену и сшибаю целую вешалку с четырьмя крючьями под пальто. Вешалка пуста, так что она просто падает, выдавая мое присутствие здесь. Ныряю к телефону. Просто заткнуть его. Поначалу думаю, что это Лаура, и сердце мое, предатель эдакий, вздымается мне к горлу. Это д-р Робертсон. Ее голос, во всяком случае. – У вас есть какие-то вопросы, – произносит она, как мне теперь слышится, с какой-то нечеловеческой монотонностью. – Это естественно. Царапанье у двери теперь прекратилось. Я задерживаю дыхание. – По какой-то причине вы никогда прежде не рассказывали мне о связи вашей матери с ее работодателем, – говорит она.