– …Однако Джинни в последние недели мы посылали в несколько мест в том районе, – вмешалась в разговор Леонора. – Так что она более чем знакома с текущим состоянием дел в проекте. Я неопределенно двинула головой, а Душка-Дорогушка меж тем знай себе лыбилась. – Ммм, – протянула она. – Так что же, по вашему мнению, у них там стряслось? – Первичное заражение, – ответила я. – Я бы предположила – тараканы, судя по ущербу. Я ждала, что она спросит, не видела ли я их сама, но – не спросила, что еще тогда поразило меня как какое-то чудачество. Так уж случилось, я всякое повидала, кроме: кала, будто черным перцем крапленного, с плесневелым резким запахом, плюс спорангии, продолговатые капсулы, вроде гусеничных коконов, в каждом из которых помещалось по пятьдесят яичек. Я находила их по всему Тридцать Третьему, только что отложенные и готовые вскрыться, прилепленные под стойками, усыпавшие крестовины труб или пыльные углы на потолках, какие никто и не думал проверять, а уж тем более люди, слишком хилые, чтобы на такой высоте шеями вертеть. – По всему судя, они из стен вылезли, – продолжала я. – Ядом я уже там травила раньше, но трупиков до сих пор не видно. По-хорошему мне б надо пробить дырок да осмотреть изнутри, ну, разобраться, что они там, в стенах, творят. Я заявку подавала. – Да, это мы поняли. – Хм, о'кей, здорово. Так… мне можно? Улыбка ее не изменилась – ничуть. – Фактически мы предпочли бы, чтоб вы этого не делали. Район Дэнси-стрит («Проект») был чудной маленький тупичок, зажатый между медленно умирающим полупромышленным районом и наползающей территорией обветшания, какой суждена реновация благоустройства. Ближайший его сосед некогда был заводом пищевых концентратов «Братья Винник», обителью уже отошедших в иной мир консервированных рагу «только разогреть», этой «собачьей еды для людей», как говорил один парень, с кем я когда-то встречалась. Только пропали «Братья» в никуда после резкого обвала, ничего после себя не оставившего, кроме крошащихся зданий, кой-какого оборудования, чересчур тяжелого, чтоб его перевозить, и чересчур устаревшего, чтобы продать, да еще въевшегося в землю запаха мертвечины, дававшего о себе знать всякий раз, когда жара жарила чересчур: воняло при этом так, что гиену стошнило бы. Тридцать Третий был жилым зданием, построенным аж в 1920-х, коробка, сложенная из серо-коричневого кирпича, служившая жильем для работавших на заводе, а затем, после некоторой дрянной переделки, проданная как нечто среднее между доходным домом и прибежищем для туристов, путешествующих на своих двоих. Ныне это отжившая свое трехэтажка, населенная, может, полутора десятком необычайно старых людей, со всеми из них я уже успела повстречаться в коридорах. Видела я их и развешивающими стираное белье между нижними балконами на сплошь залитом бетоном внутреннем дворике, когда выбиралась из подвала, слегка похрустывая подошвами по потрескавшимся и осыпавшимся проходам – они улыбались (или так казалось), и я старалась улыбаться в ответ. Большинство из них я не сумела бы описать, даже если б мне сверхурочные заплатили, не могла б отличить (предположительно) мужчин от (предположительно) женщин: так, кучка согбенных фигурок на периферии моей видимости, все с одинаково посеревшим пухом на месте волос, посеревшими зубами, посеревшими лицами. Единственным исключением была дама, которую я звала Бабулей-Говорулей, пусть только и мысленно. Она оказалась рядом со мной на второй день моей работы в том доме, долго заглядывала, вытянув шею, мне через плечо, потом спросила: – А вы уверены, милочка, что этим следует пользоваться внутри помещения? «Этим» – это последним выданным мне Леонорой адским зельем, ядовито-розовой пастой, которую я в тот момент по ложечке доставала из ведерка и размазывала по обе стороны пороговых досок двери в подвал. – Делаю всего лишь то, что указано на этикетке, мэм, – соврала я, не поднимая глаз. – Мисс, – мягко поправила она. – Вы из жилконторы? – Хм… а как же. – Тогда смогли бы передать обращение от меня, если я попрошу? А вот это уже, с точки зрения вежливой трепотни, выходило за рамки того, что было мне по нутру. – Вообще-то нет, – ответила я, с трудом выпрямляясь в полный рост, чтоб иметь (так казалось) вид чуток поофициальнее. – Я тут всего лишь для борьбы с вредными насекомыми. Обо всем остальном вам с комендантом надо говорить. – О, в самом деле? – Я кивнула. – Дело в том, видите ли, что никто из нас уже довольно давно данного конкретного джентльмена в глаза не видел, месяца три, а может, и все шесть. – Ничем в этом не могу помочь, мэм… мисс. – Какая жалость. – И, помолчав, прибавила: – Я и не знала, что у нас есть насекомые. – Серьезно? – Дама выгнула хорошо ухоженную бровь. – Ну, мой босс не послал бы меня сюда, если б у вас их не было. – Полагаю, нет, не послал бы. – Указывая на пасту: – Это поможет? – Будем надеяться. – А если нет? Я вздохнула: – Перейдем на что-нибудь другое. Наполовину, чтоб тему сменить, я повернулась к ней лицом и увидела, что она будто с картинки идеальной правоверной старой девы, иудейской или еще какой, сошла: никакой косметики, длинные волосы заплетены в косы, блузка с воротничком и темная юбка ниже колен, некогда приличные черные туфли покрылись пылью и потрескались от старости. – Мисс, не сочтите за обиду, но что такая, как вы, все еще делает… тут? – Такая, как я? Не уверена, что вполне поняла, милочка, что вы хотели сказать. – Просто… вид у вас… Нормальный. Человеческий. Типа, скажем, и другие возможности для вас не потеряны. – Ах, вот что! Последние несколько лет я работала, преследуя личные цели, весьма особого рода исследование, ассигнованное изыскание в науке о духе, можно сказать. И, несмотря на трудности, это до сей поры единственное наилучшее местоположение для него, найденное мною. «Звучит законно», – подумала я. Однако в тот же миг будто пелена упала мне на глаза, словно весь коридор взял да и разок медленно, трепетно смежил веки. Наложились две мысли одновременно: образ из моих снов быстро обрел четкий фокус, затмевая дневной свет. Намерение заползать все дальше и дальше в раз за разом уменьшающееся пространство, в туннель, сужающийся до тех пор, пока его стенки не стали б касаться моей кожи, и тут вдруг обнаружить, что места, где развернуться, нет, даже если тебе этого захочется: так и торчи там, в жаре и тесноте, укутанная в собственное тело, будто в готовый гроб. Ни сюда, ни туда – навечно. – А-а, ну да, – услышала я свой ответ, будто издалека. – Понимаю, как такое бывает. Типа, когда ты влезешь во что-то так далеко, закопаешься так глубоко, что просто никак… уже обратно не вылезти. – Что-то в этом духе, согласна. – Типа – воодушевление. Или одержимость. – Скорее призвание, но да, милочка, согласна. До чего проницательно! Стоит там эта дама, улыбается, меня разглядывает, во взгляде смутно удовлетворение появилось, гордость странная. И тут я еще раз в себя пришла, мир типа передернулся: руки в перчатках ядом намазаны, в воздухе порхают рядом с Бабулей-Говорулей в самой засранной подделке под коридор на свете. А она протягивает руку, треплет меня по руке, возвещая: – Как ни премного ценю я вашу заботу о моем благополучии, все ж никак не могу бросить эту работу прямо сейчас. Значит, должна буду оставить вам вашу, ведь так? Однако если вам все-таки выпадет случай поговорить с вашим руководством, то поставьте их в известность, что назначение нового коменданта не было бы напрасным. И с выгнутой в дугу бровью, будто приглашая меня разделить с ней шутку, дама прошагала мимо меня дальше, медлительно, но с гордо выпрямленной спиной. С тех пор наши пути несколько раз пересекались, она всегда приостанавливалась, чтобы даровать мне легкий поклон, чем бы ни была занята: провожала ли кого-то постарше нее самой к лифту или строчила что-то в мягкий перекидной блокнот, который быстро прятала, будто боялась, что я вырву его из ее рук. Я даже не знала, что за компания стояла за ней, и не было у меня причин гадать об этом, не говоря уж про то, чтоб расспрашивать. Последний раз это было на днях, наверху лестницы в подвал Тридцать Третьего, когда я тащилась вверх по ступенькам с охапкой пустых ловушек для тараканов. – Все еще никакого продвижения, хм? – Ага, нету. Просто ума не приложу. – О, боюсь, разобраться в том, чего невидно, всегда трудно. Мне это по собственному опыту известно. При всем при том, что высказала она это легко, в словах звучали и правда, и унылость, и холодок. Может, как раз это и побудило меня бросить взгляд ей через плечо, когда я подошла: блокнот для записей вновь был вынут, и она на этот раз оказалась не столь проворна. Я разглядела записи крупной черной каллиграфией, заполнявшие каждую страницу сверху донизу, сплошь толстые закругления да щербатые углы – ни латиница, ни кириллица, ни японское кандзи, ни китайские иероглифы. То тут, то там замечала я числа: алгебра? Какая-то еще более высшая математика? – Не возражаете? – спросила Говоруля, захлопывая блокнот. – Простите, – машинально отозвалась я. – Ваш проект? – Составляющие его детали, – резко бросила она, потом смягчила тон: – Уверена, милочка, вам это было бы неинтересно. «А ты испытай меня», – подумала я, но сдержалась. А еще через минутку, вздохнув, она призналась: – Это не мое, если быть точной. Это я переписала из документов, принадлежавших одному историческому лицу, имевшему отношение к общему предмету моих исследований, по большинству мерок, относительно неизвестному джентльмену. Вы слышали когда-нибудь о докторе Джоне Ди? Алхимик и натурфилософ при дворе королевы Елизаветы Первой… ее-то имя, уверена, вы и раньше слышали. – Я кивнула. – У него была, видите ли, своя теория языка. Едва ли не самая первая итерация всей первобытной речи, типа той, что известна по Уру[3], давшая гипотезу: если растить дитя, оградив его от всех иных языков, никогда не обучая даже начаткам человеческой речи, тогда, если дети заговорят, то получится у них вот это. Каким бы языком ни пользовались в Эдеме Адам с Евой, говорить им было не с кем, кроме как с животными, с одной стороны, и с ангелами, с другой. – И что… это оно там? Та неразбериха? – Нет-нет. Это шифр, состряпанный из того, что один знакомый ему провидец по имени Эдвард Келли[4] объявлял енохианским языком, говором всех Небесных Хоров, Сил, Престолов, Владений и так далее. Никому не известно, как это произносить, хотя пытались многие. – Так, если в точности, в чем же тут смысл? Говоруля откачнулась малость назад, опять слегка улыбаясь. – Смысл, милочка, в том, что если заговорить на енохианском, сохраняя всю его исконную выразительность… как на родном языке… то теоретически можно было бы подняться до общения с теми, для кого этот язык предназначался, без необходимости прибегать ни к каким печально устаревшим религиозным пережиткам. Безо всяких молений, безо всяких прошений… никакого вмешательства клириков – вовсе. – С ангелами беседовать. – О, да! В конце концов, имена-то у них енохианские. И, как Адаму должно было быть известно, поименовать что-нибудь… как Сам Господь когда-то повелел ему сделать со всякой тварью, что крадется и ползает… значит стать владельцем этого. Возобладать этим. Я глянула на нее, но Бабуля-Говоруля на мой взгляд не ответила. Она явно была уже где-то в другом мире, глубоко в себе, разглядывала катаные обои собственного мозга, рисунок на которых (я могла лишь предполагать), небось, очень уж походил к тому времени на черную плесень с появляющимися тускло-красными прожилками аневризмы. – Так как же у нас получится сделать это? – Я уже высказала это вслух, не сумев сдержаться. – У нас никак, – тут же выпалила Говоруля. – Никак… с самой Евиной промашки, яблока, Падения. Никак с тех пор, как первородный грех вошел в каждого из нас, родившегося и нерожденного, накрепко закрепив смерть в наших ДНК. …О'кей. Это уж совсем как-то малость из колеи выбивало, видать, поняв это, дама, снимая напряжение, почти тут же из Слегка Пугающей Незнакомки обратилась в Дальнюю Родственницу с Легким Сдвигом. – Однако, как я уже говорила, у Ди была теория. И это та теория, из которой исходит моя работа, более или менее. – Так что же?.. Улыбка скривилась, обнажив лишь на долю секунды зубы.