Все муравьи его отряда добираются до вражеской колонны и проходят через экран из разведчиков, не включив никаких сигналов тревоги. Они соприкасаются усиками с захватчиками, быстро ими дергают – и получают доступ дальше: они опознаны как друзья. С высоты ветвей Фабиан напряженно наблюдает за тем, как его муравьи незаметно собираются внутри строя Большого Гнезда. Следующий шаг – самый трудный для Фабиана. Он еще ни разу не был ответствен за гибель представителя собственного вида. Он знает, что некоторые особи ведут жизнь, полную лишений, где драка, убийство и даже пожирание паука другим пауком – это просто вопрос выживания, однако сам он остро осознает, что борется именно против таких лишений и что убийство себе подобного должно отойти в прошлое. Живущий в нем нановирус восстает против необходимости того, что он задумал, распознавая родственные нити в потенциальной жертве. Однако его план очень тонко рассчитан, и Фабиан не может допустить, чтобы что-то ему помешало. Среди многотысячной армии движется примерно десяток наблюдателей от Большого Гнезда. Они же не могут не заметить в их рядах чужих муравьев? Хотя армия Большого Гнезда уже получила свою жесткую командную архитектуру, должны существовать заранее предусмотренные протоколы, которые предстоит запустить командирам-паукам, – и, несомненно, в их число входит приказ атаковать Семь Деревьев. Не исключено, что одной из заранее подготовленных позиций будет некая реакция на чрезвычайную ситуацию. Фабиан не без тревоги выдает очередной набор инструкций. Его лазутчики последовательно выискивают и убивают пауков Большого Гнезда, которые сопровождают армию. Они нападают бесстрашно, испуская запах тревоги, приводящий верноподданных муравьев в бешенство. Этот расчетливый безжалостный шаг тщательно спланирован заранее. Наблюдая за результатом – группы муравьев, дерущихся за оторванные конечности и кусочки панциря, – подчиненные Фабиана и Бьянка чувствуют себя очень неуютно. Конечно, паукам и раньше случалось убивать другого паука, и даже самцы порой убивали самок, но сейчас дело другое. Это – начало иной войны. С этого момента армия Большого Гнезда обречена. Солдаты Фабиана выедают ее изнутри. У армии вторжения имеется какая-то защита, заранее заданный алгоритм защиты от неожиданного нападения, плюс меняющиеся запаховые пароли, которые время от времени обновляются по заранее установленному алгоритму. Однако новая архитектура Фабиана позволяет ему быстро адаптироваться. Неуклюжий многосоставной механизм, которым является армия Большого Гнезда, заметил, что что-то идет не так, но он просто не способен быстро перестроиться и опознать угрозу. К тому моменту, когда Фабиан заканчивает, дорога из мертвых муравьев растянулась уже на многие километры. Его собственные потери оказались меньше дюжины. Его Фермопилы были не природным, а ментальным ущельем, через которое враг не мог пройти, пока он его удерживал. Большое Гнездо еще не побеждено. Та армия, которую остановил Фабиан, – всего лишь малая часть военной машины, которую Храм способен привести в действие. Конечно же, на победу Семи Деревьев ответят новой агрессией. Фабиан возвращается домой и предстает перед правящими самками. Они требуют, чтобы он выдал им свою тайну. Он отказывается и заявляет, что он и все его соратники приняли меры к тому, чтобы их новое Понимание нельзя было насильно извлечь из их трупов. Одна из самок – назовем ее Виолой – говорит первой: «И что ты намерен делать?» Фабиан подозревает, что она смотрит дальше своих сестер, поскольку еще до войны пользовалась его услугами. У нее есть некое представление о ходе его мыслей. «Я нанесу поражение Большому Гнезду и его союзникам, – заявляет он. – Если понадобится, я приведу армию Семи Деревьев к самому их городу и покажу им, как они не правы». Наблюдаемые им реакции представляют собой любопытнейшую смесь: возмущение тем, что самец смеет говорить о столь значительных вещах так смело, желание увидеть своего сильного соперника униженным, отчаяние – потому что разве у них есть иные варианты? Виола приглашает его продолжить: она знает, что это не все. «У меня есть одно условие», – признает он. Под коллективным враждебным взором он очерчивает свои пожелания – то, что должны пообещать Семь Деревьев в обмен на свое выживание. Это – те же самые условия, что он ставил Порции. Здесь принимают их почти также неблагосклонно, но их шаткое положение разительно отличается от того, которое было у Порции. «Мне нужно право жить, – говорит он им предельно твердо. – Мне нужно, чтобы смерть самца влекла за собой такое же наказание, что и смерть самки… даже смерть после спаривания. Мне нужно право создать свой собственный дом и быть его признанным представителем». На него взирают миллионы лет предрассудков. Древний паук-каннибал, чьи инстинкты все еще образуют тот панцирь, внутри которого обитает их культура, с отвращением отшатывается. Фабиан видит их внутренний конфликт: традиция против прогресса, знакомое прошлое против незнакомого будущего. Они как вид проделали огромный путь, они обладают разумом, который позволит избавиться от оков вчерашнего дня. Однако это будет нелегко. Фабиан поворачивается на месте короткими резкими рывками, переводя взгляд с одних глаз на другие, на третьи… Они взвешивают его самого – и взвешивают то, во что обойдутся его требования по сравнению со стоимостью покорности Большому Гнезду. Они обдумывают то, что принесла им его победа и насколько это укрепило их дипломатические позиции. Они размышляют над тем, что потребует от них Большое Гнездо в том случае, если они признают себя побежденными: конечно же, Храм Семи Деревьев будет очищен и заполнен чужими жрицами, навязывающими свое крайне ортодоксальное понимание воли Посланника. Присутствующие здесь самки потеряют контроль над Семью Деревьями. Их город превратится в марионетку, чьи ниточки будут дергать издалека, заставляя плясать под транслируемыми Большим Гнездом указаниями. Они совещаются, они мучаются, они угрожают друг другу, стараясь утвердить собственное доминирование. И, наконец, они дают свой ответ. 5.7 Возвышение – Все должно было идти не так. Не должно было идти так долго. Холстен ужинал с Гюином. Культисты капитана… или хорошо подготовленные инженеры… или кто там они на самом деле были… принесли ему несколько рационов, которые, как он помнил, в огромном количестве забирали со станции терраформирования. Их разморозили и подогрели до состояния теплой кашицы, и он неохотно отправлял ее в рот ложкой, пока старик говорил. Что в последнее время ел сам Гюин, оставалось неясным, но, наверное, у него была для этого какая-то трубка (и еще одна на другом конце, чтобы вывести то, с чем его иссохшие внутренности не могли справиться). – Я разбудил команду, которая, по записям, выглядела хорошо. У всех был опыт технических работ, – продолжал Гюин, или, по крайней мере, те устройства, которые делали это за него. – У нас были все инструменты и детали со станции. Подготовка корабля должна была пройти быстро. Просто еще несколько дней. Еще несколько месяцев. Еще один год. Всегда всего еще год. А потом я ненадолго уходил поспать, просыпался, а они по-прежнему работали… – Его морщинистое лицо обмякло в воспоминаниях. – И знаешь что? Однажды я проснулся – и все эти молодые лица… Я понял, что половина из работающих родились вне стазиса. Я использовал целую жизнь людей, Мейсон: они настолько долго пытались все наладить. А новое поколение… они мало что знали. Они научились всему, чему могли, но… А потом появилось еще одно поколение: деградирующее, понимающее еще меньше. Все были слишком заняты работой, чтобы передавать знания. Они знали только корабль и меня – и все. Мне пришлось ими управлять, потому что они должны были работать, какими бы невеждами они ни были, насколько дольше это ни затянулось бы. – Потому что тебе надо сражаться со спутником Керн, с тем обиталищем Брин? – вставил Холстен между глотками. – Мне надо спасти человечество, – согласился Гюин, словно это было равнозначно. – И мы это сделали. Мы это сделали, все мы. Все эти жизни все-таки не были потрачены зря. У нас есть защита империи, физическая и электронная. Не осталось ни одного слабого звена, куда Керн смогла бы пробраться, чтобы всех нас отключить. Но к этому моменту я понял, что я старый – и понял, насколько я нужен кораблю, и потому мы достали загрузчик и начали работать над ним. Я все отдал, Мейсон. Я столько лет отдал проекту «Гильгамеш»! Я хотел бы… на самом деле хотел бы просто закрыть глаза и уйти. Искусственный голос понизился, почти утонув в помехах. Холстен опознал это как священное молчание и не стал ничего вставлять. – Если бы я решил, что не нужен, – пробормотал Гюин. – Если бы знал, что они… вы… сможете справиться без моего руководства, я ушел бы. Я не хочу быть здесь. Кому захотелось бы оставаться вот этой умирающей штукой в трубках? Но никого другого нет. Человечество стоит на моих плечах, Мейсон. Я – пастырь. Только со мной наш народ обретет свой истинный дом. Мейсон кивал и кивал – и думал, что Гюин то ли во все это верит, то ли нет, однако нотка лживости ощущалась явно. Гюин никогда не слушал советов и не делился властью. С чего ему было стать человеком, готовым все передать кому-то другому, особенно если в случае срабатывания этой загрузки ему достанется некое бессмертие? Если загрузчик не разрушит системы «Гильгамеша». – А почему не Лейн? – спросил он у Гюина. При звуке этого имени старик дернулся. – А что Лейн? – Она – старший бортинженер. Ты хотел провести все эти работы – так почему было не разбудить ее раньше? Я ее видел. Она стала старше, но не… – «не настолько, как ты», – … не намного старше. Значит, ты вывел ее из стазиса недавно. Почему было не начать с нее? Гюин секунду прожигал его взглядом (или, возможно, какое-то устройство прожигало его взглядом вместо слепого Гюина). – Я не доверяю Лейн, – отрезал он. – У нее свои идеи. На это ответить было нечего. К этому моменту у Холстена уже сложились определенные идеи относительно того, в своем ли уме Гюин и сумасшедшая ли Лейн. К сожалению, это прямо не указывало на то, кто из них прав. У него в колчане осталась всего одна стрела. Перед встречей с Карстом и Вайтес Лейн показала ему несколько записей – последние трансляции с лунной колонии, которую они основали в системе Керн. Это было тайным оружием Лейн, с помощью которого она хотела убедить Холстена в том, что ЧТО-ТО НАДО ДЕЛАТЬ. В тот момент это сработало. Она была безжалостна – и Холстен ощутил небывалые подавленность и горечь. Он слышал полные паники и отчаяния голоса людей, которых оставил Гюин: их мольбы, их отчеты. Все отказывало, инфраструктура станции оказалась не способна к самовосстановлению. Спустя долгие десятилетия после создания базы она начала умирать. Гюин оставил там целое сообщество – частью разбуженных, частью в стазисе. Он обрек их жить там и растить детей, чтобы те сменили их у руля того обреченного предприятия. А потом капитан «Гилли» слушал их предсмертные крики, их отчаянные мольбы, жалобы на холод, на испорченный воздух… Везучие просто сгнили в своих холодных гробах после отключения питания. Последней передачей стал сигнал бедствия – автоматический, повторяющийся снова и снова. Наследник… новая версия сигнала Керн, шедшего тысячи лет. Наконец даже и он прекратился. Даже маяк не выдержал испытания гораздо более коротким отрезком времени. – Я слышал записи с лунной базы, – сказал он Гюину. Иссушенное лицо капитана повернулось к нему: – Вот как? – Лейн мне их проиграла. – Не сомневаюсь. Холстен подождал, но больше ничего не последовало. – Ты… что? Ты это отрицаешь? Хочешь сказать, что Лейн их подделала? Гюин покачал головой – или что-то покачало его головой. – А что мне было делать? – вопросил он. – Возвращаться за ними? Холстен хотел было сказать «да»: именно это и следовало сделать Гюину. Но тут к его страстности примешалось немного научного сознания, и он начал: – Время?.. – Мы были во многих десятках лет от них, – подтвердил Гюин. – Возвращение тоже заняло бы десятки лет. К тому моменту, когда они обнаружили проблему, у них уже не оставалось этого времени. Мне следовало бы предпринять колоссальные усилия и потратить ресурсы просто для того, чтобы развернуть корабль и их похоронить? В этот момент у Гюина почти получилось добиться своего. Понятия добра и зла у Холстена совершенно закружились, и он обнаружил, что может смотреть в это серое умирающее лицо и видеть спасителя человечества – человека, которого научили принимать трудные решения и который принимал их с сожалениями, но без колебаний. Но тут на лицо Гюина наконец пробралась настоящая эмоция. – И к тому же, – добавил он, – они были предатели. Холстен застыл в полной неподвижности, глядя на жуткую гримасу капитана. Старик был во власти ребяческого, идиотического удовлетворения – возможно, сам того не сознавая. Мятежники действительно были – кому, как не Холстену, об этом помнить! Ему вспомнились Скоулз, Нессель и все их речи насчет своей обреченности на ледяную могилу. «И они были правы». И, конечно, большую часть реальных мятежников убили. В грузе, отправленном для формирования команды лунной базы, не было предателей: больше того, они понятия не имели о происходящем до того, как узнали про свою судьбу. – Предатели! – повторил Гюин, словно смакуя это слово. – В итоге они получили по заслугам. Переход от искреннего, страдающего вождя к полному психу произошел без сколько бы то ни было заметной границы. А потом в помещения начали заходить люди – люди Гюина. Они шаркали ногами под своими длинными одеяниями, теснились и толпились перед великим механическим божеством на постаменте Гюина. Холстен видел, как они прибывают сотнями: мужчины, женщины, дети. – Что происходит? – вопросил он. – Мы готовы, – выдохнул Гюин. – Время настало.