Она ходила и то и дело задумчиво пожимала плечами. — Ну не оставаться же нам без единой щепки. До весны еще далеко, да к тому же и вёсны бывают холодные. Что-нибудь непременно надо придумать. Но что? — Мама снова пожимает плечами и останавливается. — Давно мне кое-что пришло в голову, — она становится еще более серьезной, — хотя нет, куда там! — Она отгоняет от себя какие-то дурные мысли. А чуть погодя раздаются ее шаги в суконных капцах. Рукой она трет нахмуренный лоб. — Нельзя же вечно просить у других, — говорит она нам. — У дедушки с нижнего конца есть небольшой лесок, но что мне там делать? Придавит меня бревном — вот вы и сироты. Нет, это не то… Мои родители и так дали нам несколько корзин щепок. Сама видела, что и они бедуют без топлива. Не пристало мне без конца клянчить у них. Самим надо как-то выкручиваться. — Надо, конечно, — подбадривает всех Бетка. У нее тоже озабоченный вид: ведь и ее тревожат мамины горести. — Вот что я придумала, — говорит мама как-то нерешительно. — У дяди Ондруша в конце полянки стоит сломанная верба. Все одно сгниет со временем. Вот бы нам ее распилить да притащить сюда. Ничего больше не остается. У нее даже голос изменился, должно быть, от стыда, что ей придется поднять руку на чужое. Но какой тут может быть стыд в это звериное время! Об этом люди толкуют повсюду. Но мы чувствовали, что маме все равно трудно решиться на такое, что она, с одной стороны, противится этой затее, а с другой, понимает — иного выхода нет. И, как бы оправдываясь, она сказала: — На что уж дядя Ондруш богатей, а вот ведь летом застал его Ливора, как на поле у него зерно крал. Земля-то у них по соседству, вот он и накладывал Ливоровы снопы к себе на телегу. Раз уж богатеи друг у друга таскают, так, поди, не такой уж и тяжкий грех, ежели мы эту вербу… — Она как бы нашла для себя извинение: ведь это нужда заставляет нас посягнуть на чужое. И, улыбнувшись, добавила уже веселее: — Как отец с войны воротится, мы и признаемся. Тогда вернем Ондрушам сторицей… — И правда! Мы в постелях все разом вздохнули. У меня даже от сердца отлегло. Ведь я-то еще не забыла, как дядя Ондруш хотел огреть меня палкой, когда я пришла к нему просить лошадь. Ондруши и в войну жили безбедно. На фронте никого у них не было. Деньги они выручали за все, что родилось на поле. Вносили в банк, либо скупали землю у тех, кого жизнь довела до беды. Тетке Ондрушихе все это было не по душе — ей милее было человеку помочь, чем обидеть. Когда наша корова еще не отелилась и мы остались без молока, тетка нет-нет да и принесет нам молочка в кринке под фартуком. Делала она все это украдкой — скупой Ондруш был всегда начеку. Мама тоже считала тетку добрей, сердечней, и поэтому в ту мучительную ночь сказала: — Заикнись я тетке насчет этой вербы, она наверняка велела бы нам ее взять. Но дядя — сущий злыдень! Уж лучше молчать. Так мы и порешили, и на душе нам стало легче. Уткнувшись в подушки, мы вскоре заснули. Не слыхали даже, когда улеглась мама. Только глубокой ночью мы почувствовали, что она, легонько касаясь наших постелей, будит нас. Бетка и Людка тихо оделись. Мне мама наказала приглядывать за братиком. Да еще велела нам обоим держать рот на замке, а сама с Людкой и Беткой вышла из дому. В сарае они взяли пилу, топор и веревку. Мама шагала впереди, вверх по проезжей дороге, лежавшей через Груник. Бетка и Людка гуськом шли за ней. Бетка несла топор, Людка веревку, а мама пилу. Ночь стояла ни темная, ни ясная, так, серединка наполовинку. Низкое небо было беззвездным, твердый, мерзлый снег хрустел под ногами. Деревня спала. Обычно с утра до ночи раздавался собачий лай, а тут ни звука, точно сама ночь хотела помочь измученной женщине. С проезжей дороги они свернули в поле, занесенное снегом. Перед ними обозначилось русло ручья с бережками. Подойдя к нему, мама попробовала, крепок ли лед в этом месте, а то еще проломится и окажешься в проруби. Но лед был тверд, точно мост, и они легко перешли ручей. Труднее было идти полем. Снег местами оседал, и они увязали по колени. Но никто не роптал, не жаловался. Они шли и шли. Вот уже перебрались и через глубокую рытвину, которую проложили весеннее половодье и летние ливни. Снегу в нее нанесло выше головы. Но он держал крепко. Наконец они добрели до полянки. На фоне белевшего откоса у подножия горы вырисовывался обломок вербы. Еще весной Матько выреза́л нам из нее дудочки, летом мы обламывали от нее прутики, чтобы стегать друг друга, а в эту ночь мама коснулась ее пилой. Когда-то вербу до половины обломил ветер. Так она и стояла, продолжая расти вширь. Пока они вербу пилили, умучились вконец. А когда она упала, мама вырубила на ней засечки, увязала за них один конец веревки, другим опоясала ствол и потащила домой. Бетка и Людка ей помогали. Проселочной дорогой идти они не решились, а снова сделали крюк через поле, чтобы никто их не увидел. Как ни тяжело было окольным путем волочить эту вербу, но они дотащили ее до дому и подкатили под навес в саду. Рады были, что даже дядя Данё Павков ничего не заметил. Бетка и Людка до того измучились, что раздевались и укладывались уже в полусне. За ночь снова навалило снегу. Он занес все борозды, которые верба проложила на поле. Замел и отпечатки ног. И от этого тягостного происшествия не осталось и следа. — Хорошо, что так получилось, — сказала мама, — ведь я со стыда бы сгорела, если бы это открылось. После войны, почитай, уж не будем так мучиться. А утром братик не смог подняться с постели. Все жаловался, что болят ножки и голова. Дышал натужно, лежал не двигаясь. Мама решила, что ему надо как следует выспаться — ведь ночью он столько раз просыпался из-за этой вербы. Но к полудню у него запылали щеки. Лоб был горячий, у корней волос полоской выступила испарина. Глаза были мутные, он едва поднимал веки. — Что с ним? — спросили мы, придя из школы. — Сильный жар, — озабоченно ответила мама. — Может, он ночью простыл? — сказала Бетка и вспомнила, как они нашли его раскрытого — перина валялась на полу. — Ты спала как убитая, — она смотрела на меня с укором, — никто его не прикрыл. Ну и приглядывала же ты за ним! — Вот ведь, — покачала головой мама, — хороший человек чуть согрешит, и бог мигом его покарает. А скольким злодеям все сходит с рук! Мы положили сумки, стоим ждем, что прикажет нам делать мама. Меня она послала за теткой Геленой. Пусть, мол, принесет травы и немного меду. Когда мы вернулись с теткой Геленой, у Юрко на лбу лежал холодный компресс. Дышал он открытым ртом, еще тяжелее, чем прежде, и как-то прерывисто. Накрыт был периной по самый подбородок. Он обильно потел и с натугой приподнимал веки. Мама не велела его беспокоить. Может быть, заснет, а ведь сон лучший лекарь. Мы испугались: а вдруг братик уснет навсегда! Людка тут же подсела к нему и попросила, чтобы ей позволили остаться с ним. У нее дергались губы, казалось, она вот-вот расплачется. — Не волнуйтесь, все пройдет, — успокаивала нас тетка Гелена. — Наварим ему травы с медом, легкие мигом очистятся. Когда вода вскипела, мама бросила в нее сухие стебельки трех разных трав. А потом сцедила в чашку золотистый чай. Юрко, мучимый жаждой, выпил все залпом. Лежал он на подушке спокойно, будто спал. Ни разу не шелохнулся, даже не двинул рукой. Пот струился у него по лицу. — Это хорошо, — радовались женщины, — пропотеет, полегчает ему. Тетка Гелена стояла, опершись о передок кровати. Вдруг она зябко поежилась. Подошла к печи, пощупала. — Батюшки светы, да ведь вы и не топите вовсе! — сказала она и с укоризной взглянула на маму. — Как же тут детям не захворать? Неужто у вас и чурочки нету печь для него истопить? Тетка Гелена хорошо знала, что у нас ничего не осталось, и говорила наобум. Она встала перед мамой, выпрямившись во весь рост. Мы ждали, что теперь упрекам не будет конца. А начиналось всегда одинаково: с маминого замужества. Вот ведь, не пришлось бы ей каждую щепку выклянчивать, Гелена уж не раз колола ей этим глаза. Но сейчас она и сама почувствовала, что не время: у мамы и так сердце кровью обливалось из-за ребенка. Тетка поджала губы и сказала, что пойдет возьмет у себя хотя бы охапку дровишек — тоже, мол, из последнего. — Обожди, — задержала ее мама, — в саду под навесом вербная колода лежит. Мне бы только распилить ее. — Вербная колода? — подивилась Гелена. — А где вы ее взяли? Мама посмотрела на нас и даже замерла от страха — не проговоримся ли мы. А когда никто из нас и рта не раскрыл, взглянула на Гелену смелее. — Где взяли? — Она вдруг улыбнулась, и какая-то горькая усмешка расплылась по ее лицу. Она даже выпрямилась, словно почувствовала, что нельзя постоянно перед жизнью склонять голову. — Где взяли? — И так это загадочно ответила: — На поле-поляне, на высоком кургане. Украли мы ее, если хочешь знать. Тетка, пошатнувшись, попятилась к кроватке брата и схватилась за спинку, о которую минуту назад опиралась. В ужасе она глядела на маму и что-то пришептывала. Нам удалось разобрать только три слова: — Не пережить мне… Она зарделась от стыда и, отвернувшись, закрыла лицо руками. Потом, немного успокоившись, сказала сдержанно: — Ведь ты же могла пойти попросить у кого-нибудь хоть на коленях. Уж кто-нибудь да сжалился бы над тобой. В замке еще с нами считаются, помнят отцовы услуги на охоте, может, и батрака дали бы в подмогу к отцу в лес сходить. Но воровать, как же ты смела? Уж лучше бы ты до самого Хоча на коленях ползла. Надо было в замок сходить попросить. — Я ни перед кем никогда не становилась на колени, — гордо сказала мама и кинулась вон из горницы. Бетка бросилась за ней, опасаясь, как бы мама в отчаянии не сделала чего-либо дурного. — Куда вы, мама? — испуганно окликнула ее Бетка. — Не бойся, я никуда не уйду. Куда мне идти? Куда мне без вас? — И уже с дороги успокаивающе, чуть приметно улыбнулась: — Я только к Матько хочу забежать, чтоб он помог нам колоду разрубить. Тетка Гелена тут всякую ерунду говорит. Слушать тошно. Бетка, словно не веря, шла за мамой вдоль ручья до халупки, где жил Матько Феранец. Он лежал на лавке у печи, накрывшись драной курткой. Но, завидя маму, тут же вскочил и поспешил к нам. Было ясно: никакие причитания тетки Гелены не помогут, надо только распилить вербу и нарубить дров. Матько первым делом вбежал в горницу поглядеть Юрко. Увидев его в жару, залитого потоками пота, махнул рукой. — Холодина же у вас, хозяйка. Придется ночью топить для мальчонки. Где же он мог так простыть? — Выходит, было где! — Мама дернула плечом. — В доме-то ровно в погребе. Отговорку-то она нашла, но сама корила себя за то, что отлучилась в эту морозную ночь, когда пилила на поляне Ондрушову вербу. — Мы выручим его из беды, — утешает маму Матько. — Наготовим дров, и топите себе на здоровье. — Хотя бы малость, на время, — соглашается мама. — Конечно, хозяйка… Я же сказал, что помогу, не дам вам погибнуть. Я сказал это, еще когда Пятак с войны воротился и наплел, что газду убили. Я же сказал, что вы для меня прежде всего, а потом уж паны в городе. Откуда ж мне было знать, ведь вы не зовете. Да вот пригодился же. Я понимаю, вам самим небось не хватает, где ж еще для меня взять. Только для вас я и задаром… Позвали бы меня в любое время Я и в нетопленной горнице высплюсь, а днем все равно в городе. А тут дети мал мала меньше, им тепло требуется. Я уж думал об этом: дров-то ни у вас, ни у кого нету. Так я, значит, хозяйка… — И он, доверительно наклоняясь к маме, хочет ей что-то сказать. Но, перехватив строгий взгляд тетки Гелены, осекается и тянет маму за рукав: — Пойдемте пилить, хозяйка. А как вышли, Матько снова тянет маму за жакетку. Они идут рядышком по узкому пристенью, и ему нет надобности кричать.