Мы поглядели на высохшую лиственницу, ее голые ветки краснели среди буйной зелени. Мы взапуски перебегали с места на место. Сорванные опята благоухали, и наши сердца колотились от радости, словно колокольчики. Нас только чуть огорчил Юрко, который сжал в руке вместе с опенком кустик чертополоха. Колючки поранили палец, и на нем выступили две капельки крови с булавочную головку. Из-за этого он поднял такой крик, что мы не знали, как его успокоить. На какую-то минуту его отвлек поезд, который громыхал по долине и пронзительно засвистел у излучины реки. Никто из нас не только еще ни разу не ездил на поезде, но даже близко его никогда не видел. Мы разглядывали его лишь с высоких холмов наших полей, когда он отходил от станции комитатского города в мир, как говорила мама. Братик, тот и вовсе глаз не мог оторвать. Хоть разок хотелось ему прокатиться на этом пыхтящем коне. Но сегодня радость его не была настоящей и полной, уж очень напугала его кровь на пальце. Чуть погодя он снова расплакался. — Больше не пойдешь с нами по грибы, — пугала его Людка, — где это видано — поднимать такой шум. — Покажи палец дяде Данё, — посоветовала я. Братик тут же собрался. Он знал, что лучше дяди Данё никто не поможет. Мы пошли к дяде Данё через лес, туда, где краснела макушка сушины. По дороге мы заметили, что не слышно ударов топора и высохшее дерево стоит, как стояло. Мы пробирались крадучись, словно чувствовали опасность. Тихонько обходили валежник, чтобы он не хрустнул у нас под ногами. Мы шли только по ровной земле, усыпанной слоем опавшей хвои. Сестра время от времени останавливала нас и указывала, что нам надо делать. Мы во всем должны были ее слушаться. Это было так таинственно, что братик забыл и думать о пальце. Сердца у нас от волнения стучали где-то у самого горла. Мы сами себе придумывали страхи. Приблизившись к высохшей лиственнице, мы увидели недалеко за скалой дядю Данё, сидевшего еще с одним человеком в военной форме. Оба смотрели сквозь заросли на уходивший поезд. Солдат сказал: — Кто-то донес на нас, жандармы выследили нас даже в Дубраве. Теперь отправляют назад и бросают на передовую. Мы вернулись из Галиции, вот они и готовы уничтожить нас, как тараканов. Данё попыхивал трубкой. Слова солдата словно бы и не волновали его. Он слушал, слушал и только под конец скупо обронил: — Может, тебе податься к Вероне? — Но тут же махнул рукой: — Хотя погоди. Там всегда детей полным-полно. Это не годится. — Он раздумывал, наморщив лоб. — Погоди, погоди. — Он доверительно наклонился к солдату. — Пожалуй, к Матько-дровосеку лучше всего. Как стемнеет, так и ступай к нему. Человека мы не знали. Мы никогда его не видели. Он был не из нашей деревни. Людка крепко схватила меня и братика за руки и глазами приказала нам не шевелиться. Солдат поднялся и пошел меж деревьев вверх в гору. Дядя Данё даже не оглянулся, а взял топор и только сейчас принялся рубить сухую лиственницу. Удары отдавались в полумертвом дереве и точно такие же вместе с эхом возвращались от Хоча. До Людки вдруг дошло, что дерево может упасть прямо на то место, где мы стояли, и убить нас. Когда она об этом сказала, мы в страхе прижались к ней, как цыплята к наседке. С каждым мгновением страх овладевал нами все сильнее, и мы, будто окаменев, не могли даже шелохнуться. Дерево уже стало покачиваться, когда Людка вдруг закричала: — Дядечка! Глаза Данё молнией полоснули нас. Мы стояли, прикрыв головы руками, и ждали самого страшного, но Данё еще успел навалиться на ствол и чуть сдвинуть его в сторону. Дерево, ухнув, упало совсем рядом с нами. — Вы в своем уме? — обрушился на нас Данё. — На волосок от смерти были. Не для шапки только голова на плечах. Вы о чем думаете? Никто из нас ему не ответил. Мы не могли даже губами шевельнуть и тряслись как в лихорадке. Он перестал нас ругать и попытался успокоить. Улыбнувшись, опустил наши руки и для видимости стал заглядывать нам в сумки, много ли грибов мы уже собрали. Его ласковые слова чуть нас ободрили, но прежняя веселость к нам не вернулась. Все радостное, что было в этот день, словно улетучилось. Забыли мы и о солдате в лесу. В нас остался только ужас перед падающим деревом. Ночью нам это привиделось во сне, и мы даже вскрикивали. Тогда нам казалось, что ни за что на свете мы не пойдем больше в лес, где рубят деревья. Привольнее всего мы чувствовали себя на луговинах у болот, где над нами шныряли и чиликали стаи ласточек. На краю болота стоял дом Матько Феранца, окруженный лужами, травой и терновником. У самого дома буйно разросся кипрей с круглыми, как у герани, листьями, все лужайки вокруг покрылись осокой, похожей на щетину, а ближе к высыхающей топи стелился плаун, из которого вытягивались метелки с семенами. Еще совсем недавно все кусты терновника были обсыпаны белыми цветами. До самой ночи просиживал Матько на пороге дома и не мог налюбоваться на них. Ему чудилось, что кто-то празднует свадьбу, что это белые подружки уселись с нарядной невестой на лужайке и глядят на себя в зеркальную воду. Встать бы, выбрать одну из них, ввести ее в халупу и сказать: ты моя суженая. А лицом и нравом она непременно должна походить на Паулу Петранёву. Чтоб была такого же роста, с такой же каштановой косой вдоль спины, чтоб умела она так же мягко и приветливо говорить, а во взгляде ее была бы такая же ласковость. Только подружки, что сидели во тьме вокруг его дома, не оживали. Они навсегда были обращены в белые цветы, а Паула Петранёва только из жалости, чтобы не видела мать, иной раз улыбалась ему. Будь он стройным и богатым парнем, а не нищим дровосеком, Паулу отдали бы за него. Но он не мог об этом даже мечтать. Ему приходилось скрывать свои мысли: ведь его презрительно прозвали в деревне побирушкой. Матько как обычно по вечерам сидит на пороге. От деревни его отделяет болото. Он прислушивается к пенью сверчков, провожает взглядом запоздалую птицу, что устало кружит над лесом, отыскивая гнездо. На смену сверчкам прилетят ласточки, чтоб прочирикать «доброй ночи». Они стаями носятся вокруг и ловят мошек, пока кровавый запад не потемнеет и не сольется с горами. Ласточки заманили сюда и детей. Дети заглядываются на их белые подгрудки, бегают вокруг болота, размахивая руками словно крыльями. А кое-кто прихватил с собою и рогатки — пострелять в птиц. Камни свистят в воздухе, первая птаха падает на траву. Мы урезониваем проказника, да не тут-то было. С порога дома поднимается Матько. Он берет из сарая палку — знает, как сладить с мальчишками. Сперва он уговаривает их по-хорошему, потом пускает в ход палку. Ливоров Адам угрожает ему: — Вот погоди, расскажу отцу, он прикажет тебя выгнать из дома! Чернянов Ондрей целится из рогатки в Матько. Он меткий стрелок, это он подбил ласточку. Камень летит прямо в голову Матько, но, к счастью, тот успевает увернуться. — Ребята, постойте! — кричат остальные. Адамко подтягивает брюки, выпячивает грудь и самодовольно посматривает на детей. Он всегда кичится тем, что его дядя староста и верховодит всей деревней, захочет — в порошок любого сотрет. — Только попробуй тронь меня, — продолжает Адам угрозы, — староста пустит тебя по миру, будешь вшей пасти. Ребята портного Сливки перемигнулись и пошли на Адама. Они пробежали мимо нас, перемахнули через лужи и схватили Адама и Ондрея. — Теперь ори сколько влезет, поганец ты эдакий, — дубасил Адама старший из них, — жалуйся, я тюрьмы не боюсь. А когда меня выпустят, я из тебя все кишки вымотаю. — А ты, — кричал другой Ондрею, — попробуй тронь хоть одну ласточку, узнаешь, чем крапива пахнет! Дети вокруг смеялись и визжали от удовольствия. Я стояла возле куста, с которого недавно осы́пались цветы и вместо них появились зеленые ягодки. Чуть поодаль в кустарнике братик возился с веткой, пытаясь ее отломить. Но у него не хватало силенок, и он позвал на помощь меня. А я не отрываясь смотрела на свалку: ребята, воспользовавшись случаем, сводили счеты с Адамом, у которого на совести было немало грехов. Адам размахивал кулаками, метался из стороны в сторону и вовсю работал локтями. Поднялась ужасная суматоха, даже ласточки испуганно шныряли над ними. Матько уже было собрался разогнать ребят, чтобы они не покалечились, как вдруг из свалки кто-то крикнул: — Айда, ребята, староста идет! Всех как ветром сдуло — кто скрылся в кустарнике, а кто для безопасности кинулся в деревню. Многие на собственной шкуре знали плетку старосты. Адам помчался прямо к дяде. Он уже на ходу жаловался и всех оговаривал. Староста, высокий, жилистый мужик, хмурил брови и озирался по сторонам. Он схватил Адама за чуб и тряханул как следует. — Да и ты не сахар, я уже говорил твоей матери. Я староста, мне надо быть справедливым. А то разве станут меня уважать в деревне? И еще запомни, Адам. Парню не ябедничать пристало, а отвечать ударом на удар. Ты Ливора, ну и утри нос любому. — Он оттолкнул его концом своей палки, которую таскал повсюду с собой, должно быть, для большей уверенности. — А теперь марш домой. У меня здесь дела поважнее. Адам насупился, как молодой бычок, опустил голову и, не попрощавшись, побрел домой. А ребята из-за кустов смеялись над ним. — Я отцу скажу, — пробормотал он под нос, уже не отваживаясь заявить это громко. Староста отправился к Матько. У него было к нему дело. Степенно, но по его годам довольно бодро, шел он по тропке между болотных топей. На фоне темных берегов издали выделялись белые рукава его полотняной рубахи, поверх которой была надета черная безрукавка. На голове черная поношенная шляпа, на ногах черные сапоги. Он шел и то и дело вытирал потную ладонь о полосатые хлопчатобумажные брюки. Еще издалека он прокричал сильным низким голосом: — Я к тебе, Матё! А подойдя, расстегнул безрукавку, воткнул палку в землю и начал: — Я скажу тебе прямо, Матей, деревня решила забрать у тебя дом, которым ты до сих пор пользовался безо всякого права. Деревне он нужен под ночлежку для нищих. — А как же я, староста? Мне-то что делать? — обеспокоенно спросил Матько. — Тебе… — почесывал староста сломанным ногтем между бровями. — Мы долго ломали голову, как бы это устроить, чтобы и волки были сыты и овцы целы. В конце концов порешили, что это твоя забота. Радуйся хотя бы, что так долго задаром пользовался этим домом. — Как же задаром, староста? — Матько чуть осмелел. — Ведь это дом мой, мне его перед смертью отказала Гудецкая. — А бумага есть у тебя? Нет, Матё. Так чего зря упираешься? — Бумаги нет, правда. Но вы-то хорошо знаете, староста, и вся деревня знает, что она отдала богу душу, не успев подписать. — Так-то оно так! — засмеялся староста. — Да ведь надо, чтоб черным по белому, а иначе кто ж тебе поверит. — Что правда, то правда, бумаги нет, — повторяет Матько, пытаясь найти какой-нибудь выход, — но у меня есть свидетели… двое. — Вот и добро, Матё, — хлопает его староста по плечу, — приведи-ка их в сельскую управу, и дело с концом. Мы акт составим. — Но вы-то, староста, знаете, — Матько едва выговаривал слова, он не мог прийти в себя от такой подлости, — что Осадский и Йожо Мацух на войне. Скажите же, ради бога, зачем только все это говорите? Староста пожимает плечами. Спокойно и холодно застегивает он только что расстегнутые пуговицы на жилете, вытаскивает воткнутую в землю палку и собирается в путь. Он поворачивается спиной к Матько и бросает через плечо: — Я думал по-доброму дело уладить. Но, видать, тебе не по душе это, что ж, можно поговорить и иначе. Я уже сказал: или бумага, или свидетели! Если до завтра не сделаешь этого, дом тебе придется освободить. Нищих развелось как собак нерезаных, каждую ночь человека по три остаются в деревне. Из дома в дом разносят вшей и заразу. В нашей деревне ведь одни уважаемые газдовские семьи живут. Как тут быть, Матё? Сам подумай. На то меня и выбрали старостой, чтобы я наводил тут порядок. Ничего тебе не поможет, придется из дома уйти. Это мое последнее слово, чего зря толковать. Староста сказал это и пошел восвояси. Меж тем на болото опустилась тьма. В траве на лугах стрекотали сверчки, а в какой-то луже противно и уныло квакала жаба. В небе не осталось ни одной ласточки. Они улетели в гнезда под крыши. Над Хочем дрожали искорки звезд.