— Ты чего это в своих стреляешь! Парень вырывался, свысока покрикивая на людей. Он, мол, знает, что делает. Ему никто не указ. С трудом оттащили его к солдатам, расположившимся у корчмы. В тетке Порубячихе взыграла смелая дубравская кровь. Прямо от нас она кинулась к своим односельчанам. Собрав оборванные розы, она разделила их между ними. Чокнулась, отхлебнула глоток и по первому же слову готова была отправиться вместе со всеми в комитатский город. Ростом она была высокая, будто мужчина. Лицо суровое, красивое, а глаза черные как уголь. Солдаты все еще продолжали выпивать и чокаться, когда с нижнего конца деревни прибежал барабанщик Шимон Яворка и, задыхаясь, прокричал: — Писарь убежал, эх вы, шалопаи! Теперь жди жандармов. Его тайком увезли на телеге с соломой. Выпустили птичку из клетки. Дубравчане схватились за хмельные головы, но было уже поздно. Несколько дней они орудовали с винтовками по округе. Из деревень тайком по ночам уходили те, у кого совесть была нечиста. Уезжали на телегах, а то шли пешком по проселочным дорогам, переодевшись до неузнаваемости. Они прихватывали с собой только золото и деньги. И радовались, что хоть жизнь спасли. В комитатском городе расправлялись с богачами. Матько Феранец стоял на тротуаре и смотрел то на людей, охваченных гневом и местью, то на свои башмаки, которые залатал ему дядя Данё Павков, чтобы он мог присоединиться к тем, кто совершает перевороты. Потрошили дом купчины Смоляра. Выволакивали на улицу все, чтобы раздать бедноте. Открыли склад и магазин. Брали, что попадалось под руку. И в Матько заговорило чувство мести. Уж коль пришел час расплаты, то и ему захотелось отомстить за обиды. Сам бы он никогда не осмелился, но его подстрекал солдат, прятавшийся у него на чердаке. Солдат сказал, что его прислал дядя Данё, которого он встретил в лесу. Матько делился с ним едой. Натаскал с поля соломы из-под гороха и заложил ею угол, где стояла лубяная постель, доставшаяся ему вместе с домом. На чердаке у Матько солдат пробыл всего несколько дней, а потом бесследно исчез. Может, он воротился к жене в Дубраву, а может, она подыскала для него более надежное место. Или он бродил по лесам — кормился, верно, ягодами и мелким зверьем. Так или иначе, но сейчас Матько увидел его с винтовкой на плече среди солдат из окрестных деревень. Матько вспомнил лубяную постель, на которой лежал солдат и ел принесенную ему тайком жидкую кашу на капле молока. Вдруг солдат беспокойно ковырнул ногтем лубок и сказал: — Я помню, Матё, как священник на уроке закона божьего пугал нас: не будете, мол, слушаться, господь бог накажет вас, как Матько. Ведь было такое, а? — Да, — кивает Матько, и его неуверенный взгляд темнеет от гнева. — Сколько я из-за этого плакал украдкой! — Как думаешь, Матё, — солдат наклоняется ближе, — за что бы господу богу тебя наказывать, а? Взбешенный, он хватает Матько за отвороты ветхого пиджака и трясет так, что пиджак вот-вот лопнет. — Не верь им! На войне у меня открылись глаза. Мне тоже один растолковал, что к чему. С той поры в меня точно сто чертей вселилось. Наши негодяи — одного поля ягода со всеми прохвостами на свете. Скажи, сколько тебе платят за работу, а? Спину гнешь от зари до зари. — Он притягивает его к себе и поворачивает лицом к свету, падавшему сквозь щель на крыше. — Глянь-ка, у тебя глаза, что у голодного волка, живот впал, а шея тощая, как у чибиса. — На свету Матькины светлые глаза кажутся совсем выцветшими. — Надо же, — он проводит ладонью по щекам, — одна кожа да кости, а кожа-то какая прозрачная. Сквозь нее все видно. — Он с сочувствием поглаживает Матько по лицу и добавляет: — Потому-то я и принес с собой винтовку. Тут тоже не худо бы навести порядок. Он еще ближе притягивает к себе Матько за отвороты пиджака. Кажется, что в его руке зажата вся хилая Матькина грудь. Он уже больше не трясет его, а смеясь толкает в ворох соломы. Из соломы торчат только Матькины ноги в дырявых башмаках. Солдат говорит: — Башмаки отдай починить: в такое-то время у мужика должна быть хорошая обувь. Матько согласился. Солдат в тот же день исчез с чердака, а Матько Феранец отнес Данё Павкову залатать свои башмаки. Теперь он стоит на тротуаре, обутый в них, и смотрит, как потрошат дом купца-процентщика. Солдат, который несколько дней отлеживался у него на лубяной постели, подстрекает народ: берите, мол, что кому нужно. Он проходит мимо Матько, но именно в этот момент, когда они должны были встретиться лицом к лицу, какая-то разъяренная женщина увлекает его за собой. Толпа как в муравейнике копошится в груде вещей, вынесенных из дома. С площади, куда выкатили бочки со спиртным, тащатся захмелевшие мужики. Они поддерживают друг друга, так как еле стоят на ногах. Один из них кричит: — Пустите ему красного петуха, да и дело с концом! Матько точно во сне видит огромный дом Смоляра, объятый пламенем. И сквозь треск огня он слышит материнские слова: «Я тогда у него служила. Это он виноват в моем несчастье». Так пускай полыхает дом, в котором унизили его мать. Пускай пламя взметнется до самого неба. Пускай в огне трещат кости Смоляра. На мгновение он останавливает себя — человеку с добрым сердцем вроде бы не пристало так думать. Но вновь звучит голос матери: «Он хоть раз подал тебе кусок хлеба?» Нет, не подал! Перед глазами Матько проносится его горькое детство. Его домом был хлев, а его всегдашними чувствами — голод, холод и страх. Никому до него не было дела. И если бы кто и поджег дом Смоляра, Матько видел бы в этом только справедливую кару. Но в этот момент до него донеслись выстрелы со стороны железнодорожной станции. Жандармы и таможенники подали предупредительный сигнал. Они все еще чувствуют себя хозяевами города. Народ шарахается во все стороны. Стоит ли подвергать свою жизнь опасности. Остаются только солдаты, вернувшиеся с фронтов. Они ждут, но никто не появляется. Выходит, жандармы и таможенники чувствуют себя в безопасности уже только в своей казарме. Матько тоже спасается бегством. Он убегает в самый дальний конец города. И не потому, что он боится за свою жизнь, нет, он просто еще не знает, как ему быть. Устраивать перевороты — дело не шуточное, для этого надо быть очень сильным и смелым. Может, завтра-послезавтра он и сумеет побороть свою слабость и забитость. Каждый день он видит, как люди валом валят в комитатский город — кто на телегах, кто пешком. Грабят, растаскивают добро богатых торговцев. Хотят избавиться от голода, хотят насытиться. Но больше всего рассыпают, разливают и переводят добро без всякой нужды. Дубравчане ежедневно увозят на телегах кучи награбленного. Из телег торчит разный хлам. Захмелевшие дубравчанки, расхрабрившись, похваляются, что теперь будут ходить только в шелках. — Почитай, это будет самая господская деревня, — посмеиваются над ними наши. Мы каждый вечер ждали, когда же пройдет вереница телег, что же нынче повезут на них? Ребята стайкой обычно провожали их до верхнего конца деревни. Однажды сестра тетки Порубячихи бросила нам несколько сухих пирожков. Дети подняли их и съели вместе с пылью. А как-то у дубравчан распоролся мешок с сахаром, и по дороге за телегой тянулась белая полоса. В такой нужде сахар был невиданной роскошью. Люди сгребали его и дома на столе перебирали, точно мак, по крупинкам. Наша мама ходила какая-то странная, обеспокоенная и часто повторяла: — Право слово, ничего такого я и не представляла себе. Что ж это за порядки такие? Хотя бы паленки этой проклятой не было. Да и можно ли сделать что-либо путное, когда голова во хмелю? Я еще не могла как следует во всем разобраться, но как и мама тоже ненавидела водку. С детства нагляделась я на пьяных, которые били своих жен и выгоняли их с малыми детьми из дому в холодную ночь. Я знала людей, которые из-за водки лишились последней земли. А потом христарадничали. Встречались и такие, что, захмелев, сразу же хватались за ножи и погибелью грозили своим близким. Все, что я знала об этом дьявольском зелье, с детских лет пробудило во мне к нему ненависть. В нашей семье никто не пил. Пили, бывало, на донышке во время болезни да еще по большим праздникам. И вот в те дни, когда кончилась война и, казалось бы, должно было прекратиться безмерное горе, корчмари исподтишка одурманивали этим ядом народ. Однажды на повороте остановились телеги дубравчан, груженные господским скарбом. У возниц кнуты вываливались из рук, и, соскочив на дорогу, они еле держались на ногах. Женщины тихо смеялись и нестройно пели. Мы подглядывали за ними, спрятавшись за вербами у ручья. Хоть они и были веселые, а мы побаивались их и подойти ближе к корчме не решались. Вскоре поднялась ссора и крики. Мужики затеяли драку, а корчмарь меж тем услужливо подливал им в стаканчики. Мужики стали сводить счеты друг с другом. Мы даже на дороге слышали, как один из них кричал: — Ты до сих пор сеешь на борозде, что оттяпал у нас еще твой отец! Потом этот дубравчанин выбежал вон, а воротился с топором из корчмарева сарая. И на ходу грозился со всеми расправиться. В корчме поднялся такой крик, что люди, еще издали заслышав его, пускались наутек. На помощь прибежал наш отец с Матько Феранцем. Мы видели в окно, как мужик размахивает топором, поблескивавшим в его руках. — Надо отобрать у него топор, — сказал наш отец. — Кому охота с чертом связываться, — поводили люди плечами. Но медлить было нельзя, и отец заторопился к корчме. — Газда, не ходите! — уговаривал его Матько и с жалостью поглядел на нас. Бетка бросилась следом за отцом. Она была самая смелая из нас. Не было бы отца, она и сама не побоялась бы выхватить топор у мужика, только бы предотвратить убийство. Как раз в ту минуту, когда отец влетел в корчму, дубравчанин подходил к своему соседу. Отец сзади вырвал у него топор и выкинул в открытое окно. Мы видели, как топор, просвистев в воздухе, упал в кусты бузины. Мужик еще и опомниться не успел, а отец уже зашагал домой. Мы выбежали к нему навстречу. Но он, обойдя нас, заторопился на Груник, чтобы сбить пьянчугу со следа. Мы с Беткой бросились к маме. Заперли двери и тихонько сидели в горнице, украдкой поглядывая сквозь ветки герани на корчму. Мама тоже испугалась, но изо всех сил старалась казаться спокойной. У нее даже дрожали руки от страха, но она твердым, уверенным голосом сказала, что отец поступил правильно и что она на его месте сделала бы то же самое. Но мы, дети, успокоились только тогда, когда увидели, что в корчму вошел Йожо Мацух и пригрозил корчмарю выгнать его из дома, если тот посмеет дать кому-нибудь еще хоть по маленькой. Дубравчанам он тоже сказал, что требовалось. Поневоле им пришлось взгромоздиться на телеги и отправиться восвояси. В тот день я сидела на завалинке и играла в камешки. Вода так огладила их, что они стали совсем круглые, точно мраморные. Два камешка были белые, а один сероватый. Я собиралась было подняться — на завалинке сделалось уже холодно, — когда к нам во двор влетел на коне незнакомый солдат. Я прикрыла ладонью глаза, хотя солнышко едва светило, и старалась получше разглядеть его. Я заметила только, что лицо у солдата разгоряченное и молодое. Но больше я ничего не увидела — конь так и играл под ним. Он крутился, тряс гривой. Но в конце концов все-таки успокоился. И тут я поняла, что на коне сидит Милан Осадский. В великом удивлении я соскочила с завалинки и прислонилась к дверной притолоке. Понурив голову, я вся как-то съежилась, так обычно делают девушки, когда засмущаются. Милан улыбнулся, потом, прищурив глаза, внимательно посмотрел на меня. Я попятилась и закрыла руками лицо. И только сквозь пальцы я отважилась глядеть на него. — А ты станешь красивой девушкой, — сказал он, — выросла-то как. У меня прыгало сердце, я едва переводила дыхание. Мне казалось, что я умираю. — А где же Бетка? — нетерпеливо спросил он. Хорошо, что он это спросил, не то я бы погибла. — У ручья, — отвечаю я и бегу на задворки к ручью. Я слышу, как Милан мне вслед громко и как-то необычно смеется.